Закон Педия

Закон Педия (лат. Lex Pedia); закон Педия об убийцах Цезаря (lex Pedia de interfectoribus Caesaris) — постановление о наказании убийц Цезаря, принятое осенью 43 до н. э.

После оккупации Рима войсками Октавиана в августе 43 до н. э., он и Квинт Педий были избраны консулами (19 августа). Сенат заставили отменить постановления, объявлявшие врагами отечества Долабеллу, Антония и Лепида. Октавиан, поклявшийся расправиться с убийцами Цезаря, решил «придать своим насильственным действиям видимость законности», и для этого его коллега Педий внес законопроект, лишавший заговорщиков воды и огня. В основу был положен закон Юлия об оскорблении величия (lex Iulia de maiestatis), принятый Цезарем в 46 до н. э.

Одни полагают, что закон был проведен через комиции, другие — что он был оформлен как сенатусконсульт. Заговорщики обвинялись в совершении бессудного убийства высшего должностного лица республики (при том, что сенатским постановлением всех их амнистировали ещё в марте 44 до н. э.) Были собраны трибуналы, которые заочно осуждали обвиняемых, в первую очередь Марка и Децима Брутов, и Гая Кассия. Обвинителем Брута был Луций Корнифиций, Кассия — Марк Агриппа. Процессы проходили в один и тот же день под наблюдением Октавиана, и судьи голосовали, «подчиняясь угрозам и принуждению».

Рассказывают, что когда глашатай, в согласии с обычаем, выкликал с ораторского возвышения имя Брута, вызывая его на суд, народ громко застонал, а лучшие граждане молча опустили головы, Публий же Силиций у всех на глазах разразился слезами, за что имя его, спустя немного, было внесено в список обрекаемых на смерть.

— Плутарх. Брут, 27.

Аппиан и Дион Кассий уточняют, что сенатор П. Силиций Корона был единственным из судей, кому хватило мужества открыто заявить об оправдании Брута. Многие люди выражали ему своё восхищение, но делали это тайно, боясь расправы; даже сам Октавиан был вынужден похвалить его за принципиальность. После образования Второго триумвирата Силиций был проскрибирован и убит.

Формулировка «лишение воды и огня» подразумевала как минимум — изгнание и конфискацию имущества, как максимум — смертную казнь. Для розыска и наказания осужденных (а также для поиска их собственности), была создана квестия — чрезвычайная уголовная коллегия (quaestio extraordinaria). Закон Педия предусматривал вознаграждение доносчикам.

Тотчас последовали доносы против одних, как бывших непосредственными виновниками убийства, других, как только знавших о заговоре, что некоторым также было поставлено в вину, даже тем, которые не были в городе во время убийства Цезаря.

— Аппиан. Гражд. в. III, 95.

Кроме лиц, так или иначе причастных к заговору и убийству Цезаря, под обвинение попало довольно большое число людей, которых даже не было в Риме в момент совершения преступления: в их числе известны Секст Помпей Магн (осужден, потому что был открытым врагом Цезаря) и Гней Домиций Агенобарб.

Закон Педия имел важное значение не только потому, что давал режиму Октавиана законные основания для борьбы с республиканцами, но и потому, что подготовил почву для проскрипций Второго триумвирата, а в дальнейшем послужил базой для разработки закона Юлия об оскорблении величия (lex Iulia de maiestatis), принятого в 8 до н. э., и со времен Тиберия ставшего юридическим основанием для перманентного террора.

Последним из убийц Цезаря, кто был казнен на основании закона Педия, считается Гай Кассий Пармский, погибший уже после битвы при Акциуме.

Литература

• Бартошек, Милан. Римское право (Понятия, термины, определения). — М.: Юридическая литература, 1989. — ISBN 5-7260-0069-2
• Борухович В. Г. [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1291541243 После мартовских ид 44 г. до н. э. (исторический очерк)] // Античный мир и археология. Вып. 5. Саратов, 1983. С. 123—154.

Отрывок, характеризующий Закон Педия

– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.