Закон от 22 прериаля II года

Закон о Революционном трибунале от 22 прериаля Второго года Французской республики, единой и неделимой (фр.  Loi concernant le Tribunal révolutionnaire de 22 Prairial, l’an deuxième de la République Française, une et indivisible), известный так же как Закон от 22 прериаля II года Республики (фр. La loi du 22 prairial an II) или Прериальский закон (фр. La loi du Prairial) — закон о реорганизации Революционного трибунала, принятый 10 июня 1794 года Национальным конвентом Франции по докладу Комитета общественного спасения. Закон упрощал процедуру судопроизводства, вводил в судебную практику новую юридическую категорию «враг народа» (фр. ennemis du peuple), давал ей расширенное толкование и отменял институт защиты обвиняемых. Единственной мерой наказания за политические преступления объявлялась смертная казнь. Закон имел обратную силу. Принятие Прериальского закона положило начало периоду Большого террора — пику репрессий эпохи террора времён Французской революции. Закон был отменён 1 августа 1794 года (14 термидора II года Республики), через пять дней после переворота 9 термидора.

Подготовка закона

Целью Прериальского закона было упорядочение реализации политики террора, проводимого революционным правительством Франции в отношении внутренних и внешних врагов республиканского режима. Его подготовка была поручена Конвентом Комитету общественного спасения 27 жерминаля II года (16 апреля 1794 года). Многие положения будущего закона содержались в декрете от 27 жерминаля II года (16 апреля 1794 года), упразднившем местные трибуналы и сосредоточивший судопроизводство по политическим делам в Париже, и в подтвердившем его декрете от 19 флореаля II года (8 мая 1794 года) . Другими документами, легшими в основу закона, стали разработанное во флореале постановление об учреждении Комиссии Оранжа и инструкция к нему, подписанные членами Комитета общественного спасения Жаном-Мари Колло д’Эрбуа, Жаком Никола Бийо-Варенном и Бертраном Барером. Как и в случае с декретами от 27 жерминаля и 19 флореаля Комитет общественного спасения разрабатывал закон без привлечения Комитета общей безопасности, непосредственно контролировавшего Революционный трибунал, и даже без консультаций с ним. Никто из членов Комитета общей безопасности, отвечавшего за внутренние дела, не участвовал в обсуждении закона и в его принятии. Считается, что принятие закона ускорили покушения на Колло д’Эрбуа (3 прериаля) и Робеспьера (4 прериаля) Амираля и Сесиль Рено, которых объявили «агентами Питта», то есть Великобритании. Однако прямой реакцией на эти события стал принятый Конвентом декрет от 7 прериаля, который предписывал действующей армии не брать в плен англичан и ганноверцев, и который армия не стала выполнять. В то же время и в Конвенте и в правительстве считали, что закон давно назрел. С осени 1793 года в Париж со всех концов страны шли письма и обращения, призывающие любыми средствами защищать общее благо республики, отомстить тем, кто посягает на свободу. Делегации и петиции требовали от Конвента и его комитетов осуществления «народной мести», «мести законов», «справедливой мести», «национальной мести», «мести народа» («Vengeance populaire», «vengeance des lois», «juste vengeance», «vengeance nationale», «vengeance du peuple»).

Механизм разработки проекта закона и его авторство остаётся предметом споров между историками. Несмотря на открытую общественную поддержку значительной части населения и зафиксированное в декрете поручение Конвента разработать закон о реорганизации Революционного трибунала, широко распространена версия о том, что закон от 22 прериаля был инициирован и разработан узкой группой членов Комитета общественного спасения, либо был спешно составлен и проведён самим Максимилианом Робеспьером. Действительно, ряд членов Комитета впоследствии будут обвинять Робеспьера и его группу в односторонней подготовке закона и в его принятии без консультаций с коллегами по комитетам. Бертран Барер напишет в мемуарах, что закон был «результатом комбинации, неизвестной всем другим членам правительства» и эту версию сразу после 9 термидора озвучит Станислас Фрерон, утверждавший, что только отсутствие ряда членов Комитета общественного спасения и нерешительность оставшихся позволили Робеспьеру и его сторонникам провести закон через Конвент . Эта версия оспаривалась и оспаривается многими историками. Альбер Матьез, не отрицая очевидной роли Робеспьера в подготовке и проведении закона, писал: «Ни к чему предполагать, что Робеспьер навязал этот закон своим коллегам по Комитету, которые были ещё большими террористами, чем он сам».

Принятие закона

За две недели до вынесения проекта закона на рассмотрение, 7 прериаля II года, Робеспьер озвучил в Конвенте своего рода предварительный список направленных против нации преступлений, инициируемых антифранцузской коалицией. К ним он отнёс «клевету, измену, поджоги, отравления, атеизм, коррупцию, голод, убийства» (calomnies, trahisons, incendies, empoisonnement, athéisme, corruption, famine, assassinats). 22 прериаля (10 июня) соратник Робеспьера, член Комитета общественного спасения Жорж Кутон, был доставлен в Конвент в своей инвалидной коляске, чтобы от имени Комитета сделать доклад о реорганизации Революционного трибунала. Кутон, сам в прошлом адвокат, предложил отказаться от «доктрины гуманности» и не ставить «жизнь негодяев … на один уровень с жизнью всего народа». «Обычные преступления нарушают непосредственно только интересы отдельных лиц…, — убеждал он, — Преступления же заговорщиков, наоборот, угрожают непосредственно существованию всего общества или его свободе…». «Республика с самого рождения осаждается бесчисленным количеством подлых врагов,  — говорил Кутон, — она должна поразить их с быстротой молнии, приняв вместе с тем все необходимые предосторожности для спасения оклеветанных патриотов» . Он предложил выработать для Революционного трибунала и изложить в отдельном законе такие положения, которые позволили бы ускорить процедуру осуждения заговорщиков и гарантировать освобождение «оклеветанных патриотов».

Затем Кутон изложил сам проект закона, который менял не столько структуру Революционного трибунала, сколько принципы и процедуру судопроизводства. Закон отменял институт защиты обвиняемых и предварительное следствие, определял составы преступлений и требовал применения смертной казни для каждого признанного в них виновным, независимо от степени тяжести правонарушения. Статьи V—VIII, касавшиеся клеветы, дезинформации и пр., как пишет Д. Рондело, объявляли вне закона всякую свободу мысли. После того, как Кутон закончил свой доклад, депутат от департамента Нижняя Шаранта Пьер Шарль Рюан воскликнул: «Это важный декрет, я требую, чтобы он был отпечатан и отсрочен. Если он будет принят немедленно, я всажу себе пулю в лоб». Его поддержал депутат от департамента Сена-и-Уаза Лоран Лекуантр, потребовавший отсрочки на неопределённое время. В обсуждение вмешался Бертран Барер, ограничивший отсрочку тремя днями и не более.

Выступивший следом Робеспьер, занимавший на тот момент пост председателя Конвента, потребовал немедленного принятия закона, даже если Собранию пришлось бы обсуждать его «до девяти часов вечера» . Он противопоставил два мнения: «тех, кто устрашён преступным упорством, с каким стремятся оживить старые заговоры и изобрести новые» и склоняются «к суровому и неизбежному наказанию преступлений», и другое, «подлое и преступное мнение аристократии» которая требует «амнистию для заговорщиков и врагов народа». Предложенный Комитетом общественного спасения проект закона, говорил Робеспьер, содержит положения, заранее принятые «друзьями свободы», его статьи основаны на «справедливости и разуме», и его «суровость страшна только заговорщикам, только врагам свободы и человечества». В заключение своей короткой речи он убеждал депутатов, что «европейские тираны и их презренные агенты […] не дадут вам покоя…пока они не перестанут существовать. Тот, кто пылает любовью к родине, с восторгом примет средства, какими можно добраться до её врагов и поразить их». Предложение Робеспьера было встречено бурными аплодисментами, и закон тут же был вотирован.

Но на следующий день, 23 прериаля, Бурдон из Уазы потребовал разъяснения точного смысла статьи X, позволявшей непосредственно общественному обвинителю и Комитетам привлекать любого гражданина к суду трибунала. Он заявил: «Конвент не соглашался, чтобы власть Комитетов распространялась на его членов без предварительного декрета» и был поддержан Андре Антуаном Бернаром (из Сенты) и другими депутатами. После этого Мерлен из Дуэ поставил на голосование текст, подтверждавший неприкосновенность депутатов Конвента.

24 прериаля закон рассматривался во втором чтении и теперь уже Робеспьер с Кутоном потребовали объяснений по поводу того, что их подозревают в коварном расчёте. Франсуа Бурдон, поднявший вопрос о статье Х, возразил, что депутаты Конвента — такие же патриоты, как и члены Комитетов, но Робеспьер начал говорить об интриганах, которые намерены составить новую партию, привлекая на свою сторону депутатов, отозванных из провинций за злоупотребления. Бурдон прервал Робеспьера и последовал знаменитый диалог: Бурдон потребовал доказательств, так как его «ясно назвали злодеем», а Робеспьер возразил: «Я не называл Бурдона, горе тому, кто сам себя называет». Затем Робеспьер и поддержавший его Бийо-Варенн обрушились на депутата Жана-Ламбера Тальена, скомпрометировавшего себя злоупотреблениями во время миссии в Бордо . Дискуссия закончилась, и Робеспьер с Кутоном без труда добились отмены поправки от 23 прериаля. Но, несмотря на её отмену, для Бурдона и Тальена, против которых были публично выдвинуты серьёзные обвинения, это не имело никаких последствий.

Содержание закона

Текст закона состоял из 22 неравных по размеру статей. Первые три из них определяли структуру, численность и персональный состав (ст. III) Революционного трибунала. Согласно этим статьям трибунал состоял из Председателя, четырёх вице-председателей, общественного обвинителя, двенадцати судей и пятидесяти присяжных заседателей. Он подразделялся на секции по 12 членов (3 судьи и 9 присяжных), которые не могли осуществлять правосудие, если на заседание являлось менее 7 человек. Статья IV Закона определяла основную функцию трибунала — «наказывать врагов народа» (фр.  punir les ennemis du peuple). Статья V кратко давала общее определение «врагов народа», относя к ним всех, кто стремится силой или хитростью «уничтожить общественную свободу» (фр.  anéantir la liberté publique). Статья VI конкретизировала предыдущую статью, определяя в десяти непронумерованных подразделах категории «врагов народа» по видам преступлений. Данная статья относила к «врагам народа»:

• [1.] тех, кто намерен изменить существующий строй — восстановить королевскую власть и (или) ликвидировать республиканское правление и его высшие институты;
• [2.] виновных в военной измене;
• [3.] тех, кто осуществлял экономический саботаж, нарушая снабжение столицы и вызывая голод;
• [4.] тех, к кому были применимы обвинения в содействии преступным замыслам или в недонесении на них; в подкупе должностных лиц; в злоупотреблении «принципами Революции»;
• [5.] тех, кто занимался дезориентацией народа и его представителей, склоняя их к политически неверным действиям;
• [6.] тех, кто распространял информацию, способную вызвать «упадок духа» нации;
• [7.] тех, кто распространял дезинформацию с целью вызвать беспорядки и раскол в обществе;
• [8.] тех, кто будет вводить в заблуждение общественное мнение, «мешать просвещению народа, развращать нравы и общественное сознание, извращать энергию и чистоту революционных и республиканских принципов» (фр.  empêcher l’instruction du peuple, à dépraver les mœurs et à corrompre la conscience publique, et altérer l’énergie et la pureté des principes révolutionnaires et républicains);
• [9.] нечестных поставщиков, ставящих под угрозу спасение Республики, и расхитителей общественного достояния (кроме подпадающих под действие закона от 7 фримера);
• [10.] должностных лиц, злоупотребляющих своим положением, содействующих этим врагам Республики и препятствующих её укреплению.

Статья VII определяла единственный вид наказания за все эти преступления — смертную казнь. Статья VIII гласила, что необходимыми уликами для осуждения «врагов народа» могут быть любые доказательства, будь то документы или доказательства «материального, морального, устного, письменного» (фр.  toute espèce de document, soit matérielle, soit morale, soit verbale, soit écrite) вида. При оценке улик судьи должны были полагаться на справедливость и благоразумие, а при вынесении приговора — на свою совесть. Следующие 3 статьи (IX—XI) определяли компетенцию рядовых граждан и властей в вопросах выявления и ареста «врагов народа», а также передачи их дел в Революционный трибунал. Любой гражданин имел право и, в случае получения о них сведений, был обязан задерживать и представлять суду заговорщиков и контрреволюционеров (ст. IX). Однако направить дело обвиняемого на рассмотрение Революционного трибунала могли только Национальный конвент, Комитет общественного спасения, Комитет общей безопасности, депутаты и комиссары Конвента, а также общественный обвинитель самого трибунала (ст. X). Но и упомянутые в ст. Х власти не могли осуществлять это право, не проинформировав о своём решении Комитет общественного спасения и Комитет общей безопасности, которые должны были дать своё согласие (ст. XI).

Последующие 7 статей (XII—XVIII) были посвящены непосредственно судебной процедуре в её новой форме. Предварительный допрос обвиняемого отменялся, он мог быть применён только в особых случаях в интересах дознания. Обвиняемый опрашивался публично прямо в ходе судебного заседания (ст. XII). Трибунал заслушивал только свидетелей обвинения, но исключительно в тех случаях, когда это было необходимо, например, для выявления сообщников. Как правило, судьи должны были полагаться на «вещественные или моральные» доказательства, а опрос свидетелей упразднялся как ненужная формальность (ст. XIII). При этом закон давал общественному обвинителю право призывать нужных свидетелей по своему усмотрению для прояснения обстоятельств дела (ст. XIV). Эти свидетели должны были выступать в трибунале лично и публично, получение от них показаний заочно и в письменном виде позволялось только с разрешения правительственных комитетов (ст. XV). Закон предоставлял защитников «оклеветанным патриотам» (фр.  patriotes calomniés), но полностью лишал адвокатов тех, кто считался заговорщиками и «врагами народа» (ст. XVI). Вопросы председателя суда должны были быть простыми, ясными и точными. В случае их двусмысленности члены суда могли попросить у него новую, более точную формулировку. После окончания дебатов присяжные заседатели представляли свои заключения, а судьи вынести приговор в соответствии с законами (ст. XVII). Общественный обвинитель не мог своей властью освободить обвиняемого от рассмотрения его дела; в случае отсутствия оснований для предания его суду обвинитель должен был подготовить отчёт и представить его членам трибунала. Но и в этом случае никто не мог быть освобождён без суда до вынесения решения по этому вопросу Комитетами общественного спасения и общей безопасности.

Статья XIX предписывала создать двойной регистр лиц, представших перед Революционным трибуналом — один должен был находиться в делопроизводстве общественного обвинителя, другой — в делопроизводстве непосредственно трибунала. Статьёй XX Конвент отменил действие положений тех ранее принятых законов, которые не соответствовали положениям настоящего декрета. Данная статья разъясняла, что законы об организации обычных судов не будут применяться к контрреволюционным преступлениям и к деятельности Революционного трибунала. Представленный Кутоном доклад Комитета общественного спасения прилагался к декрету о реорганизации трибунала в качестве инструкции (ст. XXI). Закон вступал в силу после опубликования его в Законодательном бюллетене (ст. XXII). Копия, удостоверенная инспектором Э. Моннелем и чиновниками секретариата Конвента, была датирована 24 прериаля II года и опубликована в Законодательном бюллетене № 1.

Применение Прериальского закона и его отмена

С принятием Прериальского закона продолжавшийся с лета 1793 г. террор стал «Большим террором». Теперь его целью стало не устрашение, а истребление противников Республики. Доклад Кутона, ставший официальной инструкцией к закону, гласил: «Дело не в том, чтобы дать несколько примеров, а в том, чтобы истребить непримиримых поборников тирании». Упрощение судебной процедуры, отмена предварительного следствия и упразднение института защиты, а также отказ от допроса были не единственными нововведениями, урезавшими права обвиняемых. Поскольку закон имел обратную силу, суду трибунала подлежали арестованные и обвинённые в преступлениях ещё до его принятия. Это вступало в прямое противоречие со статьёй IX Декларации прав человека и гражданина, согласно которой «никто не может быть наказан иначе, как в силу закона, принятого и обнародованного до совершения правонарушения и надлежаще применённого» («Tout homme étant présumé immocent jusqu’à ce qu’il ait été déclaré coupable, s’il est judé indispensable de l’arrête, toute rigueur qui ne serait nécessaire pour s’assurer de sa personne, doit être sévèrement réprimée par la Loi»).

С 23 прериаля по 8 термидора Революционный трибунал вынес 1285 смертных и 278 оправдательных приговоров, тогда как за предшествовавшие 45 дней 577 смертных и 182 оправдательных, число заключённых в тюрьмах Парижа увеличилось на 569 человек. А. Матьез писал: «Шпионы в тюрьмах, подслушав какие-нибудь неосторожные слова, составляли наобум списки мнимых заговорщиков. Головы падали с плеч, как спелые плоды…». То же самое происходило и на свободе: к примеру, член революционного комитета секции Музея (Лувра) Легре был арестован по доносу за то, что в годовщину взятия Бастилии 14 июля 1794 г. обвинял правителей в ежедневном нарушении Декларации прав человека . В реальности высказывания контрреволюционных взглядов стоили жизни 9 % обвиняемых, а основная масса приговорённых к смерти (78 %), по данным британского исследователя Д. Грира, была осуждена за «мятеж и измену». Выступления против центральной власти (федерализм), заговоры и неисполнение решения о высылке не присягнувших священников инкриминировались 10 % казнённых и ещё 1,25 % от общего числа поплатились за преступления экономического характера.

Закон объединил противников внутри республики и за её пределами, враги народа не считались более субъектами права и объявлялись вне закона, лишенные гражданских прав. При этом и без того обширная категория «врагов народа» в ходе Большого террора ещё раз получила тенденцию к расширению. К ней теперь тесно примыкала категория «лжедрузей» (Les faux amis) — лиц по тем или иным причинам потерявшим «доверие нации». Частично она уже была намечена в декрете от 27 жерминаля II года, предусматривавшем высылку ряда военных и иностранцев, и в декрете от 19 флореаля II года, фактически переводившем должностные преступления служащих из разряда уголовных в разряд политических. Согласно последнему декрету уличённые в злоупотреблениях чиновники лишались французского гражданства и заключались в тюрьму. 7 термидора (25 июля 1794 г.) Бертран Барер дал в Конвенте следующее определение для категории «лжедрузей» Республики. К ним относились: «граждане искренние, но слабые, наивные, мстительные или подверженные страстям; […] лицемерные патриоты, извлекающие выгоду из революции, оставшиеся безнаказанными интриганы и умеренные; […] скрытые шпионы, замаскированные аристократы, и идущее за ними войско врагов народа»(citoyens de bonne foi, mais faibles, mais crédules, vindicatifs ou passionnés; […] [les] patriotes hypocrites, [les] agioteurs de révolution, [les] intrigants impunis et [les] modérés; […] [les] espions masqués, [les] aristocrates déguisés, et vient ensuite la troupe des ennemis du peuple).

Тем временем сам Робеспьер, которого считают ключевой фигурой террора, с 10 мессидора (29 июня 1794 года) устранился от государственных дел, перестал являться в Комитет общественного спасения, и чистка осуществлялась другими руководителями государства без его участия. Барер, который вскоре станет его врагом, воздавал в Конвенте хвалы Прериальскому закону и произнёс знаменитую фразу «Только мёртвые, только мёртвые не возвращаются!» . Альбер Матьез предполагал, что именно конфликт вокруг закона, если он был, привёл к тому, что Робеспьер устранился от работы в правительстве. Тот же Барер писал в мемуарах, что оба комитета на совместном заседании потребовали от Робеспьера и Сен-Жюста отозвать закон, но получили отказ, а Бийо-Варенн после 9 термидора утверждал, что был приглашён в Комитет общей безопасности, чтобы обсудить арест Робеспьера. Но многие историки склоняются к тому, что и сам Робеспьер, отошедший от управления страной, встал в оппозицию к применению закона от 22 прериаля. Вечером 21 мессидора в Якобинском клубе он заявил: «Все злодеи злоупотребили законом, который спас свободу и французский народ» (Tous les scélérats ont abusé de la loi qui a sauvé la liberté et le peuple français").

Ситуация стала запутанной и двусмысленной: Робеспьер публично осуждал направленность террора и отказывался от участия в его осуществлении, а его друзья в Комитете подписывали проскрипционные списки вместе с Барером, Бийо-Варенном и другими, позднее возложившими на Робеспьера ответственность за террор и Прериальский закон. Ещё более запутывало ситуацию то, что в оппозицию к террору встали и депутаты, отозванные из миссий за массовые казни, казнокрадство и другие преступления. Едва ли не самый одиозный проводник террора в провинциях Жан-Ламбер Тальен, обвинявшийся в жестокостях и вымогательстве во время проконсульства в Бордо, так позднее сформулировал их позицию: «Террор есть дело тирании… Робеспьер также говорил беспрестанно, что надо поставить террор в порядок дня. Я не признаю больше каст в республике. Я вижу в ней только хороших и плохих граждан. Какое мне дело до того, что человек родился дворянином, если он ведёт себя хорошо. Какое мне дело до того, что он плебей, если он мошенник».

Тем не менее, собравшиеся 4 и 5 термидора на торжественное заседание Комитеты общественного спасения и общей безопасности подтвердили единую волю продолжить террор. Урегулирование внутреннего конфликта шло вокруг реализации вантозских декретов и подчинённости Бюро общей полиции, а не вокруг Прериальского закона. Комитет общей безопасности получил в своё распоряжение Бюро, группа Робеспьера — предусмотренные вантозскими декретами народные комиссии, и вечером того же дня Бертран Барер опроверг в [Конвенте слухи о раздорах в правительстве Франции. Он заявил, что 4 термидора Комитеты приняли дополнительные меры «для осуждения в кратчайшие сроки всех врагов народа». На следующий день, 6 термидора Жорж Кутон без всякого оттенка оппозиционности прославлял членов комитетов, подтверждая этим, что конфликт успешно разрешился. Но 8 термидора Робеспьер, вызванный в Конвент, чтобы объяснить своё месячное отсутствие в должности, неожиданно вернулся к теме террора. Он заявил: «Разве это мы заключили патриотов в темницы и содействовали распространению террора? Это сделали чудовища, которых мы обвинили!». Конфликт разгорелся вновь и с ещё большей силой. 9 термидора в Конвенте Жан-Ламбер Тальен выступил против Робеспьера, выдвинув серию обвинений, в том числе и в «жестоких притеснениях» при проведении террора. Вскоре его поддержал Бийо-Варенн, который обвинил Робеспьера одновременно в составлении Прериальского закона и в покровительстве аристократам и мошенникам. Цепь дальнейших событий привела к тому, что вечером 10 термидора Робеспьер и Кутон, проводившие через Конвент закон от 22 прериаля, были казнены вместе со своими сторонниками.

Отмена Прериальского закона

После событий 9 термидора, разрушивших изнутри якобинскую диктатуру, число сторонников террора в Конвенте и в Комитетах неожиданно и резко упало. Через пять дней после казни Робеспьера, 14 термидора II года (1 августа 1794 года) депутаты Конвента вспомнили о Прериальском законе. О нём напомнил Бертран Барер, который внёс на их рассмотрение новый список членов Революционного трибунала. Конвент отказался его одобрить, а депутат Лоран Лекуантр вынес предложение — «Я требую отмены закона от 22 прериаля о новом устройстве Революционного трибунала. Это настоящий военный закон». Конвент, утопая в таких же бурных овациях, как и в прериале, без обсуждения и так же единогласно отменил закон. Но тут возник вопрос, какой законодательный акт теперь должен регулировать деятельность трибунала. Луи Жозеф Шарлье (департамент Марна) предложил восстановить действие декретов и законов, отмененных в связи с принятием Прериальского закона. Его поддержал Шарль Кошон (департамент Дё-Сёвр), но Мерлен из Дуэ настоял на том, что подобное решение дезорганизует работу трибунала. В итоге Конвент всё же отменил Закон от 22 прериаля II года и издал один из самых коротких своих декретов. Этот декрет предписывал Комитету общественного Спасения, Комитету общей безопасности и Законодательному комитету на следующий день, 15 термидора, совместно доложить о новой организации Революционного трибунала (Collection générale des décrets rendu par la Convention nationale. Volune 45. P. 130). По предложению Фрерона был арестован и противник Робеспьера, общественный обвинитель трибунала Антуан Фукье-Тенвиль, который должен был «искупить пролитую им кровь».

Декретом от 21 термидора II года (8 августа 1794 года) Конвент осудил применение обратного действия закона от 22 прериаля, объявив это преступлением и нарушением статьи 9 Декларации прав человека и гражданина. Конвент постановил, что никто не может быть предан суду Революционного трибунала за действия, совершенные до принятия закона, признавшего эти действия правонарушением. Начиная с 13 термидора во Франции идёт волна освобождений и к 18 термидора только в Париже выходит на свободу 7 771 заключённый. Ж.Дюссо напишет по этому поводу: «Двери тюрем были скорее выломаны, чем раскрыты. Невинные вышли оттуда толпой, но несколько виновных воспользовались этой поспешностью».

Оценки и интерпретации закона

Основная масса историков сходилась в неприятии закона от 22 прериаля II года. В 1837 году осуждавший Французскую революцию Томас Карлейль писал, что «при чтении его у самой Горы захватило дыхание от ужаса…» , а через 120 лет, в 1959 году, поклонник этой революции А. П. Левандовский упоминал «страшный закон 22 прериаля». Жан Жорес считал, что именно этот закон привёл и самого Робеспьера к гибели. Русский анархист князь П. А. Кропоткин отмечал, что «издать такой закон означало признать полную неспособность революционного правительства. […] И результатом закона 22 прериаля было то, что в шесть недель он помог назреть контрреволюции». Социалист Жан Жорес писал:

Поистине, при столь расплывчато сформулированных правонарушениях во Франции не было человека, контрреволюционера или революционера, которому не угрожал бы закон от 22 прериаля. …это была расправа без суда. Этот прериальский закон представлял собою как бы фантастический нож, способный проскальзывать и проникать повсюду, словно тень, и внезапно вновь обретающий, при соприкосновении с шейными позвонками, смертоносную твёрдость».

Зачастую споры исследователей вращались, прежде всего, вокруг личности Максимилиана Робеспьера, на которого возлагалась вся ответственность за принятие закона. В целом не уходя от правды профессор А. З. Манфред писал, что именно «Робеспьер настоял на том, чтобы этот декрет был вотирован и утверждён Конвентом. Но с этого времени он практически отказался от поддержки политики революционного террора». Именно Робеспьер, по мнению многих, навязал Конвенту Прериальский закон и «…ошеломлённое собрание вотировало декрет» . Между тем, как уже отмечалось, закон не был его частной инициативой, готовился в государственных структурах и имел поддержку не только депутатов Конвента и членов правительственных комитетов, но и активной части общества. Председатель Ассоциации Максимилиана Робеспьера за демократические идеалы Доминик Рондело (г. Тур, Франция) сообщает, как французские газеты описывали восторг, с которым был принят Прериальский закон. «La Gazette nationale», «Le Moniteur universel», «Le Conservateur des principes républicains», отмечали бурные аплодисменты депутатов, а «Le Journal de la Montagne» писал, что «оратора покрывали аплодисментами после каждой фразы» ("l’orateur est couvert d’applaudissements à chaque phrase "). Рондело спрашивает, «каким же было на деле это затерроризированное собрание, о котором говорили после Термидора?» ("Quelle était donc cette assemblée terrorisée dont on parla après Thermidor?).

К Робеспьеру часто отсылали и за мотивами принятия Прериальского закона. Яростный критик революции Ж.Ленотр даже предполагал, что Робеспьер инициировал закон только для того, чтобы его применением скомпрометировать своих оппонентов в Комитете общественного спасения . По мнению А.Матьеза закон должен был стать для группы Робеспьера орудием для чистки Конвента от нескольких коррумпированных депутатов и косвенным средством реализации вантозских декретов. Жан Массен и Жорж Лефевр возражали, что реализовать декреты можно было административным путём, создав предусмотренные комиссии, что имеющийся репрессивный арсенал был достаточен для спасения революции и что в законе от 22 прериаля не было нужды. П. А. Кропоткин считал, что позиция Робеспьера, скорее всего, не отличалась от позиции многих других революционных лидеров, видевших в терроре средство спасения Франции. В отличие в Матьеза, Лефевра и многих других историков, осуждавших закон от 22 прериаля, Анри Кальве в своей работе «Новая интерпретация Прериальского закона» (1950) рассматривал его как «закон борьбы», как закономерное проявление централизации власти, в частности направленное на реализацию вантозских декретов в интересах бедных слоёв населения.

Франсуаза Брюнель из Парижского университета в своей работе «Institutions civiles et Terreur» (2006) рассматривает Прериальский закон как один из этапов реализации большого общественного проекта, проводимого в жизнь членами Комитета общественного спасения. По мнению Брюнель, этот проект был озвучен в докладе Жана-Никола Бийо-Варенна 1 флореаля II года (20 апреля 1794 год), за 52 дня до принятия закона от 20 прериаля. В дальнейшем изложенные в нём идеи были развиты в речи Робеспьера от 18 флореаля II года «Об отношении религиозных и моральных идей к республиканским принципам и о национальных праздниках» и в докладе Бертрана Барера от 22 флореаля II года «О средствах искоренения нищенства в деревнях». Цели проекта намечал ещё Луи Антуан Сен-Жюст в своём докладе «Об общей полиции…» от 26 жерминаля II года (20 апреля 1794 год). Эти цели состояли в завершении революционного кризиса, сохранении завоёванной свободы, «исправлении зла» («réparer le mal») и «формировании общественного сознания» («à former une conscience publique»). Бийо-Варенн 1 флореаля утверждал, что теперь самое время завершить революцию, эту «цепь бедствий» («chaîne de calamités»), и учредить демократическую республику. Для этого нужно «мощным действием» («action forte»), «пылким импульсом» («impulsion véhémente») «воссоздать народ, который мы хотим сделать свободным» («recréer le peuple qu’on veut rendre à la liberté»). Таким «мощным действием» станет ускоренная чистка на основе закона о реорганизации революционного трибунала. Итогом этой политики должно было стать общество, основанное на «ежедневной взаимной помощи» («un échange journalier de secours réciproques»), народном просвещении и благотворительности. Предполагалось, что правительство «с помощью осторожности и силы установит везде совершенное равновесие, подобно разуму, который делает из человека возвышенное существо, пока им управляет, или бессмысленное и бешенное, когда его оставляет». Оно превратит отличающиеся «спонтанной моралью» («spontanéité morale») «достоинства французского народа» («vertus du peuple français») в «этичную свободу» («liberté éthique»). Таким образом, Франсуаза Брюнель отклоняет известную версию Жоржа Лефевра и Альбера Собуля о спонтанном характере принятия закона от 22 прериаля, и о том, что он стал реакцией на покушения Амираля и Сесиль Рено. «Цель закона 22 прериаля — пишет Брюнель, — состоит в том, чтобы действительно завершить Революцию…» («Le but revendiqué par la loi du 22 prairial est bien de terminer la Révolution,..»).

Упоминавшийся Доминик Рондело, напротив, предполагает, что Робеспьер, у которого подозревали туберкулёз, и который обрёл множество врагов, опасался, что не успеет завершить реализацию революционного проекта, и активно поддержал идею скорейшего и тотального избавления страны от «негодяев и изменников». Так появился закон, который «позволял осудить любого, у кого хватило бы смелости вести себя по другому, чем предписывал революционный идеал» (cette loi permettait désormais de condamner quiconque aurait eu l’audace de se comporter différemment à ce que préconisait l’idéal révolutionnaire). По мнению Рондело, Робеспьер наивно верил в «справедливость народа» (justice populaire), которая не допускает злоупотреблений и подвергнет каре исключительно заслуживших её. Соглашаясь с тезисом Гракха Бабёфа о том, что «робеспьеризм — это демократия…», Рондело пишет, что при этом «защищать закон 22 прериаля означало бы защищать незащитимое» (défendre la loi du 22 Prairial ce serait défendre l’indéfendable). Он резюмирует, что, если бы Робеспьер умер летом 1793 года, он «избежал бы ужасного закона от 22 прериаля, который привёл его к вечеру 10 термидора, прямо в чистилище Истории через братскую могилу кладбища Эранси» («épargné la terrible loi du 22 Prairial, celle-là même qui le conduisit au soir du 10 Thermidor, tout droit dans le purgatoire de l’Histoire, en passant par la fosse commune du cimetière des Errancis»).

И в начале XXI века интерес исследователей к закону не ослаб. Прошедшие с лета 1794 года два с лишним века принесли многочисленные оценки и интерпретации Прериальского закона, но, как пишет Софи Ваниш в своей работе 2003 года «La terreur comme fondation, de l’economie emotive de la terreur», «тем не менее, до нынешнего дня, закон от 22 прериаля II года остался загадкой» (Il n’empêche que jusqu'à aujourd’hui, cette loi du 22 prairial an II est restée une énigme).

Литература

• Документы истории Великой французской революции. — М.: Издательство Московского государственного университета, 1990. — Т. I.
• Жорес, Жан. Социалистическая история Французской революции. — М.: Прогресс, 1983. — Т. VI.
• Матьез, Альбер. Термидорианская реакция. Перевод с французского Гурвич. Предисловие Ц.Фридлянда. — М.-Л.: Соцэкгиз, 1931.
• Матьез, Альбер. Французская революция. — Ростов-на-Дону: Феникс, 1995.
• Манфред А.З. Три портрета эпохи Великой французской революции. — М.: Мысль, 1979.
• Левандовский А.П. Максимилиан Робеспьер. — М.: Молодая гвардия, 1959.
• Кропоткин П.А. Великая французская революция 1789-1793. — М.: Наука, 1979.
• Карлейль, Томас. Французская революция. История. — М.: Мысль, 1991. — ISBN 5-244-00420-4.
• Lenotre G. Le Tribunal révolutionnaire (1793-1795). — Paris, 1908.
• Lenotre G. [fr.wikisource.org/wiki/Robespierre_et_la_«_Mère_de_Dieu_» Robespierre et la « Mère de Dieu »]. — Paris: Perrin, 1926.
• Massin, Jean. Robespierre. — Paris: Le Club Français du Livre, 1959.
• Castelnau J. Le Tribunal révolutionnaire. — Paris, 1950.
• Dunoyer A. Fouquier-Tinville. Accusateur public du Tribunal révolutionnaire. — Paris, 1913.
• Gueniffey, Patrice. La politique de la Terreur : essai sur la violence révolutionnaire : 1789-1793. — Paris: Fayard, 2000. (рус. пер.: Генифе П. Политика революционного террора 1789–1794. — М.: УРСС, 2003.)
• Mathiez A. [ru.wikisource.org/wiki/Разногласия_в_правительственных_комитетах_накануне_9_термидора_(Матьез) Les divisions dans les comités de gouvernment a la veille du 9 thermidor] // Revue historique. — Paris, 1915. — Вып. t.CXVIII.
• Calvet H. Une interpretation nouvelle de la loi de Prairial // Annales historiques de la Revolution française. — Paris, 1950. — Вып. 120.

Ссылки

• Michel Eude. [www.persee.fr/web/revues/home/prescript/article/ahrf_0003-4436_1983_num_254_1_1072 La loi de Prairial] (французский). Annales historiques de la Révolution française (1983). Проверено 14 февраля 2014.
• [assignat.fr/3-loi/loi-1794-06-10 Décret du 10 juin 1794 (22 prairial an 2)] (французский). Проверено 14 февраля 2014.
• Jean TULARD. [www.universalis.fr/encyclopedie/loi-du-22-prairial-an-ii/ PRAIRIAL AN II LOI DU 22 (1794)] (французский). Encyclopædia Universalis. Проверено 14 февраля 2014.
• Delphine DUBOIS et Régis LAPASIN. [www.histoire-image.org/site/oeuvre/analyse.php?i=273 Le renforcement de la Terreur par le décret du 22 prairial] (французский). L’Histoire par l’image 1643-1945. Проверено 14 февраля 2014.

Отрывок, характеризующий Закон от 22 прериаля II года

Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища.
Пуфф! – вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно белым цветами дым, и бумм! – раздавался через секунду звук этого дыма.
«Пуф пуф» – поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум бум» – подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф пуф – зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум бум бум – отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах та та тах – трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту, чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с князем Андреем.
– Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, – говорил Кутузов, не спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.
– К переправе! – холодно и строго сказал генерал в ответ на вопрос одного из штабных, куда он едет. «И я, и я», – подумал Пьер и пошел по направлению за генералом.
Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер подошел к своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее, Пьер взлез на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к животу лошади и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук от гривы и поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана смотревших на него.


Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде были солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким то невидным, но, очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно вопросительным взглядом смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего топчущего их своею лошадью.
– Чего ездит посерёд батальона! – крикнул на него один. Другой толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва удерживая шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.
Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие солдаты. Пьер подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через Колочу, который был между Горками и Бородиным и который в первом действии сражения (заняв Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был мост и что с обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые он заметил вчера, в дыму что то делали солдаты; но, несмотря на неумолкающую стрельбу, происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут то и было поле сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов, перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.
– Что ездит этот перед линией? – опять крикнул на него кто то.
– Влево, вправо возьми, – кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его, кивнул ему головой.
– Вы как тут? – проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать кому нибудь, поскакал за адъютантом.
– Это здесь, что же? Можно мне с вами? – спрашивал он.
– Сейчас, сейчас, – отвечал адъютант и, подскакав к толстому полковнику, стоявшему на лугу, что то передал ему и тогда уже обратился к Пьеру.
– Вы зачем сюда попали, граф? – сказал он ему с улыбкой. – Все любопытствуете?
– Да, да, – сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
– Здесь то слава богу, – сказал адъютант, – но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.
– Неужели? – спросил Пьер. – Это где же?
– Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, – сказал адъютант. – Что ж, едете?
– Да, я с вами, – сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. – А этого отчего не подняли? – начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то, что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера. Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
– Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь? – спросил он.
– Картечь! – не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через вал.
Вдруг что то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки. Сбоку батареи, справа, с криком «ура» бежали солдаты не вперед, а назад, как показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во что то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
– Все картечью! – кричал офицер.
Унтер офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было.
– Разбойники, что делают! – закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. – Беги к резервам, приводи ящики! – крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату.
– Я пойду, – сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами пошел в другую сторону.
– Не стрелять… Выжидай! – кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
– Эх, барин, не место тебе тут, – сказал он и побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» – вдруг вспомнил он, уже подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала.


Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное.
Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? – думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.
Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.)
Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их.
С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского генерала, которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал. Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже крови. Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали.
Пьер побежал вниз.
«Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!» – думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок, двигавшихся с поля сражения.
Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди, и в особенности налево у Семеновского, кипело что то в дыму, и гул выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил.


Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве тысячи сажен между Бородиным и флешами Багратиона. (Вне этого пространства с одной стороны была сделана русскими в половине дня демонстрация кавалерией Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского с Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что происходило в середине поля сражения.) На поле между Бородиным и флешами, у леса, на открытом и видном с обеих сторон протяжении, произошло главное действие сражения, самым простым, бесхитростным образом.
Сражение началось канонадой с обеих сторон из нескольких сотен орудий.
Потом, когда дым застлал все поле, в этом дыму двинулись (со стороны французов) справа две дивизии, Дессе и Компана, на флеши, и слева полки вице короля на Бородино.
От Шевардинского редута, на котором стоял Наполеон, флеши находились на расстоянии версты, а Бородино более чем в двух верстах расстояния по прямой линии, и поэтому Наполеон не мог видеть того, что происходило там, тем более что дым, сливаясь с туманом, скрывал всю местность. Солдаты дивизии Дессе, направленные на флеши, были видны только до тех пор, пока они не спустились под овраг, отделявший их от флеш. Как скоро они спустились в овраг, дым выстрелов орудийных и ружейных на флешах стал так густ, что застлал весь подъем той стороны оврага. Сквозь дым мелькало там что то черное – вероятно, люди, и иногда блеск штыков. Но двигались ли они или стояли, были ли это французы или русские, нельзя было видеть с Шевардинского редута.
Солнце взошло светло и било косыми лучами прямо в лицо Наполеона, смотревшего из под руки на флеши. Дым стлался перед флешами, и то казалось, что дым двигался, то казалось, что войска двигались. Слышны были иногда из за выстрелов крики людей, но нельзя было знать, что они там делали.
Наполеон, стоя на кургане, смотрел в трубу, и в маленький круг трубы он видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было то, что он видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом.
Он сошел с кургана и стал взад и вперед ходить перед ним.
Изредка он останавливался, прислушивался к выстрелам и вглядывался в поле сражения.
Не только с того места внизу, где он стоял, не только с кургана, на котором стояли теперь некоторые его генералы, но и с самых флешей, на которых находились теперь вместе и попеременно то русские, то французские, мертвые, раненые и живые, испуганные или обезумевшие солдаты, нельзя было понять того, что делалось на этом месте. В продолжение нескольких часов на этом месте, среди неумолкаемой стрельбы, ружейной и пушечной, то появлялись одни русские, то одни французские, то пехотные, то кавалерийские солдаты; появлялись, падали, стреляли, сталкивались, не зная, что делать друг с другом, кричали и бежали назад.
С поля сражения беспрестанно прискакивали к Наполеону его посланные адъютанты и ординарцы его маршалов с докладами о ходе дела; но все эти доклады были ложны: и потому, что в жару сражения невозможно сказать, что происходит в данную минуту, и потому, что многие адъютапты не доезжали до настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других; и еще потому, что пока проезжал адъютант те две три версты, которые отделяли его от Наполеона, обстоятельства изменялись и известие, которое он вез, уже становилось неверно. Так от вице короля прискакал адъютант с известием, что Бородино занято и мост на Колоче в руках французов. Адъютант спрашивал у Наполеона, прикажет ли он пореходить войскам? Наполеон приказал выстроиться на той стороне и ждать; но не только в то время как Наполеон отдавал это приказание, но даже когда адъютант только что отъехал от Бородина, мост уже был отбит и сожжен русскими, в той самой схватке, в которой участвовал Пьер в самом начале сраженья.
Прискакавший с флеш с бледным испуганным лицом адъютант донес Наполеону, что атака отбита и что Компан ранен и Даву убит, а между тем флеши были заняты другой частью войск, в то время как адъютанту говорили, что французы были отбиты, и Даву был жив и только слегка контужен. Соображаясь с таковыми необходимо ложными донесениями, Наполеон делал свои распоряжения, которые или уже были исполнены прежде, чем он делал их, или же не могли быть и не были исполняемы.
Маршалы и генералы, находившиеся в более близком расстоянии от поля сражения, но так же, как и Наполеон, не участвовавшие в самом сражении и только изредка заезжавшие под огонь пуль, не спрашиваясь Наполеона, делали свои распоряжения и отдавали свои приказания о том, куда и откуда стрелять, и куда скакать конным, и куда бежать пешим солдатам. Но даже и их распоряжения, точно так же как распоряжения Наполеона, точно так же в самой малой степени и редко приводились в исполнение. Большей частью выходило противное тому, что они приказывали. Солдаты, которым велено было идти вперед, подпав под картечный выстрел, бежали назад; солдаты, которым велено было стоять на месте, вдруг, видя против себя неожиданно показавшихся русских, иногда бежали назад, иногда бросались вперед, и конница скакала без приказания догонять бегущих русских. Так, два полка кавалерии поскакали через Семеновский овраг и только что въехали на гору, повернулись и во весь дух поскакали назад. Так же двигались и пехотные солдаты, иногда забегая совсем не туда, куда им велено было. Все распоряжение о том, куда и когда подвинуть пушки, когда послать пеших солдат – стрелять, когда конных – топтать русских пеших, – все эти распоряжения делали сами ближайшие начальники частей, бывшие в рядах, не спрашиваясь даже Нея, Даву и Мюрата, не только Наполеона. Они не боялись взыскания за неисполнение приказания или за самовольное распоряжение, потому что в сражении дело касается самого дорогого для человека – собственной жизни, и иногда кажется, что спасение заключается в бегстве назад, иногда в бегстве вперед, и сообразно с настроением минуты поступали эти люди, находившиеся в самом пылу сражения. В сущности же, все эти движения вперед и назад не облегчали и не изменяли положения войск. Все их набегания и наскакивания друг на друга почти не производили им вреда, а вред, смерть и увечья наносили ядра и пули, летавшие везде по тому пространству, по которому метались эти люди. Как только эти люди выходили из того пространства, по которому летали ядра и пули, так их тотчас же стоявшие сзади начальники формировали, подчиняли дисциплине и под влиянием этой дисциплины вводили опять в область огня, в которой они опять (под влиянием страха смерти) теряли дисциплину и метались по случайному настроению толпы.


Генералы Наполеона – Даву, Ней и Мюрат, находившиеся в близости этой области огня и даже иногда заезжавшие в нее, несколько раз вводили в эту область огня стройные и огромные массы войск. Но противно тому, что неизменно совершалось во всех прежних сражениях, вместо ожидаемого известия о бегстве неприятеля, стройные массы войск возвращались оттуда расстроенными, испуганными толпами. Они вновь устроивали их, но людей все становилось меньше. В половине дня Мюрат послал к Наполеону своего адъютанта с требованием подкрепления.
Наполеон сидел под курганом и пил пунш, когда к нему прискакал адъютант Мюрата с уверениями, что русские будут разбиты, ежели его величество даст еще дивизию.
– Подкрепления? – сказал Наполеон с строгим удивлением, как бы не понимая его слов и глядя на красивого мальчика адъютанта с длинными завитыми черными волосами (так же, как носил волоса Мюрат). «Подкрепления! – подумал Наполеон. – Какого они просят подкрепления, когда у них в руках половина армии, направленной на слабое, неукрепленное крыло русских!»
– Dites au roi de Naples, – строго сказал Наполеон, – qu'il n'est pas midi et que je ne vois pas encore clair sur mon echiquier. Allez… [Скажите неаполитанскому королю, что теперь еще не полдень и что я еще не ясно вижу на своей шахматной доске. Ступайте…]
Красивый мальчик адъютанта с длинными волосами, не отпуская руки от шляпы, тяжело вздохнув, поскакал опять туда, где убивали людей.
Наполеон встал и, подозвав Коленкура и Бертье, стал разговаривать с ними о делах, не касающихся сражения.
В середине разговора, который начинал занимать Наполеона, глаза Бертье обратились на генерала с свитой, который на потной лошади скакал к кургану. Это был Бельяр. Он, слезши с лошади, быстрыми шагами подошел к императору и смело, громким голосом стал доказывать необходимость подкреплений. Он клялся честью, что русские погибли, ежели император даст еще дивизию.
Наполеон вздернул плечами и, ничего не ответив, продолжал свою прогулку. Бельяр громко и оживленно стал говорить с генералами свиты, окружившими его.
– Вы очень пылки, Бельяр, – сказал Наполеон, опять подходя к подъехавшему генералу. – Легко ошибиться в пылу огня. Поезжайте и посмотрите, и тогда приезжайте ко мне.
Не успел еще Бельяр скрыться из вида, как с другой стороны прискакал новый посланный с поля сражения.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – сказал Наполеон тоном человека, раздраженного беспрестанными помехами.
– Sire, le prince… [Государь, герцог…] – начал адъютант.
– Просит подкрепления? – с гневным жестом проговорил Наполеон. Адъютант утвердительно наклонил голову и стал докладывать; но император отвернулся от него, сделав два шага, остановился, вернулся назад и подозвал Бертье. – Надо дать резервы, – сказал он, слегка разводя руками. – Кого послать туда, как вы думаете? – обратился он к Бертье, к этому oison que j'ai fait aigle [гусенку, которого я сделал орлом], как он впоследствии называл его.
– Государь, послать дивизию Клапареда? – сказал Бертье, помнивший наизусть все дивизии, полки и батальоны.
Наполеон утвердительно кивнул головой.
Адъютант поскакал к дивизии Клапареда. И чрез несколько минут молодая гвардия, стоявшая позади кургана, тронулась с своего места. Наполеон молча смотрел по этому направлению.
– Нет, – обратился он вдруг к Бертье, – я не могу послать Клапареда. Пошлите дивизию Фриана, – сказал он.
Хотя не было никакого преимущества в том, чтобы вместо Клапареда посылать дивизию Фриана, и даже было очевидное неудобство и замедление в том, чтобы остановить теперь Клапареда и посылать Фриана, но приказание было с точностью исполнено. Наполеон не видел того, что он в отношении своих войск играл роль доктора, который мешает своими лекарствами, – роль, которую он так верно понимал и осуждал.
Дивизия Фриана, так же как и другие, скрылась в дыму поля сражения. С разных сторон продолжали прискакивать адъютанты, и все, как бы сговорившись, говорили одно и то же. Все просили подкреплений, все говорили, что русские держатся на своих местах и производят un feu d'enfer [адский огонь], от которого тает французское войско.
Наполеон сидел в задумчивости на складном стуле.
Проголодавшийся с утра m r de Beausset, любивший путешествовать, подошел к императору и осмелился почтительно предложить его величеству позавтракать.
– Я надеюсь, что теперь уже я могу поздравить ваше величество с победой, – сказал он.
Наполеон молча отрицательно покачал головой. Полагая, что отрицание относится к победе, а не к завтраку, m r de Beausset позволил себе игриво почтительно заметить, что нет в мире причин, которые могли бы помешать завтракать, когда можно это сделать.
– Allez vous… [Убирайтесь к…] – вдруг мрачно сказал Наполеон и отвернулся. Блаженная улыбка сожаления, раскаяния и восторга просияла на лице господина Боссе, и он плывущим шагом отошел к другим генералам.
Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает.
Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et energique [прокламация короткая и энергическая], он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно бессильно.
Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer [железных людей], – все эти приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.
Прежде после двух трех распоряжений, двух трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis, [пуки неприятельских орлов и знамен,] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что то странное происходило с его войсками.