Закон синархии

Сина́рхия (греч. со-управление) — термин, введенный Сент-Ив д’Альвейдром как противоположное «анархии», под ним предполагается иерархический закон существования безупречного организма человечества. Более глубокое содержание этого понятия раскрыл Владимир Шмаков в работе «Закон синархии», написанной в 1915 г.

Сущность закона синархии состоит в том, что мир в своем многообразии является стройным организмом, где отдельные формы расположены согласно иерархическому закону бесконечного синтеза, который постоянно углубляется. По версии В. Шмакова

Любое из существ имеет особое назначение. Благодаря этому, они не только образовывают части вселенной, но и сами по себе есть вселенные, владеющие самобытным значением.

Поскольку закон синархии — закон иерархический, то в соответствии с ним, достигнутая степень в синархии отвечает месту на «лестнице совершенствования». Всякое сознание является объединением и устройством входных в него элементов, при отсутствии этого мы получаем набор хаотичных и друг от друга независимых представлений. Чем большее число элементов способное привести в порядок сознание и больше установить закономерностей, тем выше его синархия.

Политическая централизация власти, стремление создавать централизованные многоуровневые бюрократические иерархические структуры, тем самым подчиняя контролю даже ничтожнейшие решения в разных сферах, прямо противоречат закону синархии, поскольку такая унификация построения мира ограничивает число его степеней свободы и препятствует развитию индивидуальности. Наоборот, синархическое возрастание «является углублением и расширением субъективности личности и повышением порядка великого множества».

См. также

• Д'Альвейдр, Сент-Ив
• Шмаков, Владимир Алексеевич

Отрывок, характеризующий Закон синархии

– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.