Замперини, Луи

Луи Силви Замперини англ. Louis Silvie Zamperini<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Луи Замперини в мае 2014 года</td></tr>
Вероисповедание:	протестантизм
Рождение:	26 января 1917(1917-01-26) Олеан, Катарогас, Нью-Йорк, США
Смерть:	2 июля 2014(2014-07-02) (97 лет) Лос-Анджелес, Калифорния, США
Отец:	Энтони Замперини
Мать:	Луиза Досси
Супруга:	Синтия Эплуайт (1946—2001)
Дети:	сын: Люк дочь: Синтия
Образование:	Университет Южной Калифорнии
Профессия:	сварщик
Деятельность:	легкоатлет, оратор-мотиватор
Военная служба
Годы службы:	1941—1945
Принадлежность:	США США
Род войск:	ВВС Армии США 372-й бомбардировочный эскадрон 307-я бомбардировочная группа Седьмые ВВС
Звание:	Капитан
Сражения:	Вторая мировая война  • Тихоокеанский театр
Награды:	См. полный список ниже.

Луи Замперини
Общая информация
Дата и место рождения	26 января 1917(1917-01-26) Олеан, Катарогас, Нью-Йорк, США
Дата и место смерти	2 июля 2014(2014-07-02) (97 лет) Лос-Анджелес, Калифорния, США
Гражданство	США США
Рост	175
Вес	60
Клуб	Университет Южной Калифорнии
Личные рекорды
1500 м	3.52,6
5000 м	14.46,8 (1936)

Луи Силви Замперини (англ. Louis Silvie Zamperini; 26 января 1917, Олеан, Катарогас, Нью-Йорк, США — 2 июля 2014, Лос-Анджелес, Калифорния, США) — американский бегун на длинные дистанции, оратор-мотиватор, военнопленный, выживший после пребывания в лагерях Японской империи.

Главный герой книги Лауры Хилленбранд под названием «Unbroken: A World War II Story of Survival, Resilience, and Redemption», и одноимённого фильма Анджелины Джоли.

Биография

Молодые годы

Луи Замперини родился 26 января 1917 года в Олеане в округе Катарогас штата Нью-Йорк, в семье итальянских иммигрантов Энтони Замперини и Луизы Досси. У него был старший брат Пит и две младшие сестры, Вирджиния и Сильвия. В 1919 году семья переехала в город Торранс в штате Калифорния, где Луи поступил в среднюю школу. Замперини и его семья не говорили по-английски, когда они переехали в Калифорнию, что сделало его мишенью для хулиганов. Отец научил Луи боксировать в целях самообороны. Вскоре он утверждал, что «избивал до полусмерти каждого из них … но был так хорош в этом, что начал даже смаковать эту идею, будучи своего рода зависимым от неё». Позже он стал драться «просто чтобы посмотреть, что кто-то может идти в ногу со мной». Из несовершеннолетнего бандита он стал «бродячим подростком».

Спортивная карьера

Чтобы противодействовать попаданию Луи в беду, его старший брат Пит направил его в команду школы по бегу. В 1934 году Замперини установил мировой межшкольный рекорд, пробежав милю за 4 минуты и 21,2 секунды на предварительной встрече к чемпионату штата. На следующей неделе он выиграл чемпионат с показателем в 04:27.8. Этот результат помог ему выиграть стипендию для обучения в Университете Южной Калифорнии и в конечном итоге занять место в олимпийской сборной США по бегу на 5000 метров в 1936 году, показав результат, равный уровню мирового рекордсмена Дона Лэша. Таким образом, в свои 19 лет он стал самым молодым американцем в этой дисциплине. Во время учёбы в университете, Замперини был членом «Kappa Sigma» и жил в доме братства вместе со своим братом.

На Олимпиаде

На олимпийских испытаниях на острове Рэндалла, Замперини закончил в ничью с рекордсменом Доном Лэшом и получил право на участие в летних Олимпийских играх 1936 года в Берлине в Германии. Замперини рассказывал, что по пути в Европу «вся еда была бесплатной. У меня был не только один сладкий ролл, но около семи часов каждое утро, с беконом и яйцами. Мои глаза были как блюдца». К концу поездки, Замперини, как и большинство спортсменов на корабле, набрал немало веса: в его случае 12 фунтов. Хотя увеличение веса не делало лучшим его бег, но было необходимо для его здоровья, так как в летнюю жару он потерял 14 фунтов во время тренировок в Нью-Йорке.

Замперини финишировал восьмым в беге на 5000 метров на Олимпиаде, но так как он прошёл финальный круг гонки за 56 секунд, Замперини привлёк внимание Адольфа Гитлера, настаивавшего на личной встрече, посчитав его самым многообещающим молодым бегуном. Как рассказывал об этом Замперини, Гитлер пожал руку, и сказал просто «ах, ты парень с быстрым финишем». По некоторым данным, Замперини поднялся на флагшток во время Олимпийских игр и украл нацистский флаг. Два года спустя, в 1938 году, Замперини установил национальный рекорд пробежав милю за 4:08, несмотря на то, что конкуренты пытались задевать его шипами. Замперини получил прозвище «Торренский торнадо», а его рекорд продержался 15 лет. В 1940 году Замперини окончил Университет Южной Калифорнии и начал работать со сварочным аппаратом в авиастроительной корпорации «Lockheed». Он считался ведущим кандидатом для поездки на летние Олимпийские игры 1940 года в Токио, которые были отменены из-за начала Второй мировой войны.

На войне и в плену

В сентябре 1941 года, ещё до нападения на Пёрл-Харбор, Замперини был зачислен в состав Военно-воздушных сил Армии США, получил звание второго лейтенанта и был направлен на тихоокеанский остров Фунафути бомбардиром бомбардировщика B-24 Liberator 372-го бомбардировочного эскадрона 307-й бомбардировочной группы Седьмых ВВС. В апреле 1943 года самолет был сильно поврежден в бою, после чего им дали другой B-24 «The Green Hornet», называемый среди пилотов дефектным «летающим кирпичом». 27 мая в ходе операции по поиску сбитого B-25, механические трудности вызвали отказ двух двигателей из четырёх, и следовательно, падение и взрыв самолета в океане в 850 милях к западу от Оаху, в результате чего восемь из одиннадцати человек на борту погибли.

Трое оставшихся в живых: сам Замперини, пилот Рассел Аллен «Фил» Филлипс, получивший ранение в голову, и Фрэнсис «Мак» Макнамара, связали два надувных бота с небольшими запасами еды и воды, и забрались внутрь. В ходе плавания они пили дождевую воду и ели сырую мелкую рыбу, ловившуюся на рыболовный крючок, который Замперини сделал из штифта знака лейтенанта. Однажды они поймали двух альбатросов и съели их, отражая постоянные атаки акул и чуть не перевернувшись во время шторма. Чтобы как-то провести время, Замперини пел песни и рассказывал в малейших подробностях способы приготовления итальянских блюд. Они были обстреляны несколько раз японским бомбардировщиком, в результате чего был проколот их спасательный плот, но никто не был ранен. Макнамара умер на 33 день, после чего оставшиеся в живых погребли его тело в море.

12 июля, на 47-й день плавания, Замперини и Филлипс достигли земли, а именно Маршалловых островов, были спасены рыбаками, передавшими их матросам Императорского флота Японии. Филлипс был отправлен в один лагерь, а Замперини содержался в другом — незарегистрированном лагере для военнопленных Офуна близ Иокогамы, где над ним всячески издевался Муцухиро Ватанабэ (по прозвищу «The Bird» — «Птица»), который позже был включен генералом Дугласом Макартуром в список из 40 самых разыскиваемых военных преступников в Японии. Содержавшийся в том же лагере майор Грег «Паппи» Бойингтон, описывает в своей книге «Baa Baa Black Sheep» Замперини и итальянские рецепты, которые он рассказывал заключённым. Как оказалось, в США Замперини был объявлен пропавшим без вести в море, а затем, через год и один день после его исчезновения, погибшим в бою. В июне 1943 года президент США Франклин Делано Рузвельт даже послал родителям Замперини официальную телеграмму с соболезнованиями. Когда Замперини в конце концов после двух лет плена в августе 1945 года был освобождён и вернулся домой в сентябре, он был встречен как герой. Замперини сошёл с корабля в Лонг-Бич в штате Калифорния, где ждала его семья. Позже он признавался, что «когда я увидел их и побежал к родителям, моей семье, я просто чувствовал, что я вернулся к жизни. Вы знаете, я был мертв, и я вернулся к жизни». В отставку с военной службы Замперини вышел в звании капитана

Последующая жизнь

В марте 1946 года в баре он встретил Синтию Эплуайт (20.01.1926-21.02.2001), на которой женился 20 мая того же года и оставался в браке до её смерти в 2001 году. Страдая посттравматическим стрессовым расстройством и алкоголизмом, почти разведясь с женой, с которой имел двоих детей: сына Люка и дочь Синтию, желая отомстить ненавистному «птице», Замперини обрёл возрождение в христианстве, после посещения крестного хода 1949 года во главе с евангелистом Билли Грэмом в Лос-Анджелесе. Грэм позже помог Замперини в карьере оратора-мотиватора, а жена Синтия сыграла важную роль в его хождении на собрания Грэма. Одной из наиболее любимых тем Замперини стало «прощение», и в октябре 1950 года он отправился в Японию для дачи показаний и проповедования через переводчика Фреда Джарвиса, а также для посещения многих из своих охранников в лагере, чтобы сообщить им, что простил их. Многие из военных преступников, совершивших страшные зверства, сидели в тюрьме Сугамо в Токио. Когда туда приехал Замперини, полковник приказал каждому заключенному узнавшему его, выйти вперёд и встретиться с ним ещё раз. Замперини обнял каждого из них, объяснив им своё христианское прощение, но они были несколько удивлены искренней симпатией Замперини к тем, кто когда-то жестоко обращался с ним. Большинство из них приняли экземпляры Нового Завета, подаренные им организацией «Gideons International». На протяжении последующих лет Луи Замперини вёл активную жизнь: преподавал, работал в сфере недвижимости, катался на лыжах, занимался бегом, альпинизмом и скейтбордингом.

В 1984 году он внёс олимпийский факел летних Олимпийских игр 1984 года в Лос-Анджелесе в тот же «Колизеум», где ставил рекорды в молодости.

В свой 81-й день рождения в январе 1998 года, Замперини принял участие в эстафете Олимпийского огня зимних Олимпийских игр в Нагано в Японии. Находясь там, он пытался встретиться со своим самым жестоким мучителем во время войны, Муцухиро Ватанабэ, уклонявшимся от преследования за военные преступления, но тот отказался его видеть. В Японии, Замперини посетил мемориал в честь погибших солдат в Наоэцу, сказав, что:

Было очень эмоциональным для меня знать, что было, что за люди здесь возвели такой мемориал военнопленным. И когда я вспоминаю 1945 год, когда мы оставили Наоэцу, это было такое ужасное место в наших умах, я не мог оглянуться назад. Но когда я уехал отсюда сегодня, поверьте мне, я буду оглядываться назад, и я никогда не забуду.

В марте 2005 года он приехал в Германию, чтобы посетить Олимпийский стадион в первый раз, после того как он выступал там. В 2004 году в честь Замперини были названы стадион по регби средней школы Торранса. Замперини продолжал посещать матчи по регби и в 2009 году подружился с квотербеком Мэттом Баркли. В октябре 2008 года Замперини был включён в Национальный итальянско-американский зал спортивной славы в Чикаго в штате Иллинойс. 24 апреля 2011 года Замперини получил почётную учёную степень доктора гуманитарных наук в Тихоокеанском университете Арузы. 20 мая 2011 года Замперини был награждён Университетом Брайанта.

В конце июля 2011 года Замперини получил премию «Золотое сердце» во время 68-го Большого конклава Каппа Сигмы, состоявшегося в казино «Flamingo» в Лас-Вегасе. 7 июня 2012 года Замперини появился на телепередаче The Tonight Show with Jay Leno, где рассказывал о своей жизни в целом, Олимпийских играх 1936 года, и подвигах на войне. Он должен был быть великим маршалом парада роз, назначенного на 1 января 2015 года в Пасадине в штате Калифорния.

В последние годы Замперини проживал в голливудском районе Лос-Анджелеса.

Смерть

Луи Замперини скончался от пневмонии 2 июля 2014 года в возрасте 97 лет в своём доме в Лос-Анджелесе. Он оставил после себя дочь Синтию, сына Люка и внуков.

Генеральный директор Олимпийского комитета США Скотт Блэкман сказал, что «мы гордимся тем, что среди его многочисленных достижений и побед, Замперини был олимпийцем. Его боевой дух был истинным представлением сборной США и нашей страны, и в Берлине, и на протяжении всей своей жизни. Его присутствия будет не хватать». Актриса Анджелина Джоли призналась, что «это неописуемая потеря. Мы все благодарны Луи за то, как одно знакомство с ним обогатило наши жизни. Мы будем очень по нему скучать». В сообщении компании «Universal Pictures» было отмечено, что:

Справляясь с непреодолимыми трудностями на каждом повороте судьбы, олимпийский бегун и герой Второй мировой войны Луи Замперини никогда не пасовал перед вызовом. Недавно ему пришлось предстать перед самым большим испытанием в жизни — пневмонией. После 40 дней борьбы за жизнь он мирно ушел из жизни в окружении своих родных, оставляя историю, которая так тронула многих.

Память

7 декабря 1946 года в пятую годовщину нападения на Перл-Харбор в честь Замперини был переименован аэропорт Торранса. В честь него была названа Мемориальная миля Луи Замперини в Мэдисон-сквер-гарден, средняя школа и стадион Торранса, а также стадион Университета Южной Калифорнии.

Наследие

Замперини написал две книги воспоминаний с одинаковым названием: «Devil at My Heels» («Дьявол, наступающий мне на пятки»). Первая была написана вместе с Хелен Итриа с подзаголовком «The Story of Louis Zamperini» и опубликована в 1956 году. Вторая, с подзаголовком «A World War II Hero’s Epic Saga of Torment, Survival, and Forgiveness» была написана вместе с Дэвидом Ренсином, но с большим количеством дополнительной информации и опубликована в 2003 году.

В 1957 году компания «Universal» могла запустить в производство биографический фильм, приобретя у Замперини права на его мемуары «Devil at My Heells». Луи должен был сыграть Тони Кертис, но до съемок дело не дошло.

В конце 1990-х годов заинтересованность в экранизации выразил Николас Кейдж, но тоже ничего не удалось.

В 2010 году автор книги «Seabiscuit: An American Legend» («Сухарь: легенда Америки»), по которой был снят фильм «Фаворит», Лаура Хилленбранд написала книгу-биографию Замперини под названием «Unbroken: A World War II Story of Survival, Resilience, and Redemption» («Несломленный: История выживания, стойкости и искупления во Второй мировой войне»), ставшую номером 1 в топ-листе бестеллеров «The New York Times» и вошедшую в список научной литературы 2010 года по версии «Time».

Позже Итан и Джоэл Коэн вместе с Уильямом Николсоном и Ричардом Лагравенезе адаптировали роман для одноимённого фильма Анджелины Джоли, где на роль Замперини был приглашён Джек О'Коннелл. Картина «Несломленный» вышла в прокат 25 декабря 2014 года (США). Сам Замперини одобрил фильм Джоли, сказав, «я знаю, что она будет рассказывать эту историю в правильном направлении».

Награды

Крест лётных заслуг

Медаль «Пурпурное сердце» с дубовыми листьями

Воздушная медаль с тремя дубовыми листьями

Армейская благодарность президента США с двумя звёздами службы

Медаль военнопленного

Медаль «За Азиатско-тихоокеанскую кампанию» с тремя звёздами службы

Медаль Победы во Второй мировой войне

Медаль освобождения Филиппин с одной звездой службы

Знак бомбардира

Ссылки

• [www.louiszamperini.net/ Луи Замперини]. Официальный сайт
• [www.vokrugsveta.ru/vs/article/8014/ Отрывки из книги Лауры Хилленбранд «Непокоренный»]. Вокруг света (Январь 2013). Проверено 22 октября 2014.

Отрывок, характеризующий Замперини, Луи

Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает.
Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et energique [прокламация короткая и энергическая], он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно бессильно.
Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer [железных людей], – все эти приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.
Прежде после двух трех распоряжений, двух трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis, [пуки неприятельских орлов и знамен,] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что то странное происходило с его войсками.
Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел, что то же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди, опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг друга. Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось. Наполеон же после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в продолжение восьми часов, после всех употрсбленных усилий, невыигранное атакующим сражение. Он знал, что это было почти проигранное сражение и что малейшая случайность могла теперь – на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, – погубить его и его войска.
Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё стоят, – страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его. Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его середину, шальное ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних сражениях своих он обдумывал только случайности успеха, теперь же бесчисленное количество несчастных случайностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да, это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает беспомощного человека.
Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии, возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и предложил проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось дело.
– Что? Что вы говорите? – сказал Наполеон. – Да, велите подать мне лошадь.
Он сел верхом и поехал к Семеновскому.
В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству, по которому ехал Наполеон, – в лужах крови лежали лошади и люди, поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом пространстве никогда не видал еще и Наполеон, и никто из его генералов. Гул орудий, не перестававший десять часов сряду и измучивший ухо, придавал особенную значительность зрелищу (как музыка при живых картинах). Наполеон выехал на высоту Семеновского и сквозь дым увидал ряды людей в мундирах цветов, непривычных для его глаз. Это были русские.
Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в ту задумчивость, из которой вывел его Бертье; он не мог остановить того дела, которое делалось перед ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и зависящим от него, и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха, представлялось ненужным и ужасным.
Один из генералов, подъехавших к Наполеону, позволил себе предложить ему ввести в дело старую гвардию. Ней и Бертье, стоявшие подле Наполеона, переглянулись между собой и презрительно улыбнулись на бессмысленное предложение этого генерала.
Наполеон опустил голову и долго молчал.
– A huit cent lieux de France je ne ferai pas demolir ma garde, [За три тысячи двести верст от Франции я не могу дать разгромить свою гвардию.] – сказал он и, повернув лошадь, поехал назад, к Шевардину.


Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел Пьер. Он не делал никаких распоряжении, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему.
«Да, да, сделайте это, – отвечал он на различные предложения. – Да, да, съезди, голубчик, посмотри, – обращался он то к тому, то к другому из приближенных; или: – Нет, не надо, лучше подождем», – говорил он. Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти.
Общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное, спокойное внимание и напряжение, едва превозмогавшее усталость слабого и старого тела.
В одиннадцать часов утра ему привезли известие о том, что занятые французами флеши были опять отбиты, но что князь Багратион ранен. Кутузов ахнул и покачал головой.
– Поезжай к князю Петру Ивановичу и подробно узнай, что и как, – сказал он одному из адъютантов и вслед за тем обратился к принцу Виртембергскому, стоявшему позади него:
– Не угодно ли будет вашему высочеству принять командование первой армией.
Вскоре после отъезда принца, так скоро, что он еще не мог доехать до Семеновского, адъютант принца вернулся от него и доложил светлейшему, что принц просит войск.
Кутузов поморщился и послал Дохтурову приказание принять командование первой армией, а принца, без которого, как он сказал, он не может обойтись в эти важные минуты, просил вернуться к себе. Когда привезено было известие о взятии в плен Мюрата и штабные поздравляли Кутузова, он улыбнулся.
– Подождите, господа, – сказал он. – Сражение выиграно, и в пленении Мюрата нет ничего необыкновенного. Но лучше подождать радоваться. – Однако он послал адъютанта проехать по войскам с этим известием.
Когда с левого фланга прискакал Щербинин с донесением о занятии французами флешей и Семеновского, Кутузов, по звукам поля сражения и по лицу Щербинина угадав, что известия были нехорошие, встал, как бы разминая ноги, и, взяв под руку Щербинина, отвел его в сторону.
– Съезди, голубчик, – сказал он Ермолову, – посмотри, нельзя ли что сделать.
Кутузов был в Горках, в центре позиции русского войска. Направленная Наполеоном атака на наш левый фланг была несколько раз отбиваема. В центре французы не подвинулись далее Бородина. С левого фланга кавалерия Уварова заставила бежать французов.
В третьем часу атаки французов прекратились. На всех лицах, приезжавших с поля сражения, и на тех, которые стояли вокруг него, Кутузов читал выражение напряженности, дошедшей до высшей степени. Кутузов был доволен успехом дня сверх ожидания. Но физические силы оставляли старика. Несколько раз голова его низко опускалась, как бы падая, и он задремывал. Ему подали обедать.
Флигель адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея, говорил, что войну надо im Raum verlegon [перенести в пространство (нем.) ], и которого так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение было проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца.
Кутузов с трудом жевал жареную курицу и сузившимися, повеселевшими глазами взглянул на Вольцогена.
Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной улыбкой на губах, подошел к Кутузову, слегка дотронувшись до козырька рукою.
Вольцоген обращался с светлейшим с некоторой аффектированной небрежностью, имеющей целью показать, что он, как высокообразованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного человека, а сам знает, с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как называли Кутузова в своем кругу немцы) macht sich ganz bequem, [Старый господин покойно устроился (нем.) ] – подумал Вольцоген и, строго взглянув на тарелки, стоявшие перед Кутузовым, начал докладывать старому господину положение дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял.
– Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их, – докладывал он.
Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не понимая того, что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген, заметив волнение des alten Herrn, [старого господина (нем.) ] с улыбкой сказал:
– Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я видел… Войска в полном расстройстве…
– Вы видели? Вы видели?.. – нахмурившись, закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. – Как вы… как вы смеете!.. – делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. – Как смоете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему.
Вольцоген хотел возразить что то, но Кутузов перебил его.
– Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля, – строго сказал Кутузов. Все молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала. – Отбиты везде, за что я благодарю бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской, – сказал Кутузов, крестясь; и вдруг всхлипнул от наступивших слез. Вольцоген, пожав плечами и скривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь uber diese Eingenommenheit des alten Herrn. [на это самодурство старого господина. (нем.) ]
– Да, вот он, мой герой, – сказал Кутузов к полному красивому черноволосому генералу, который в это время входил на курган. Это был Раевский, проведший весь день на главном пункте Бородинского поля.
Раевский доносил, что войска твердо стоят на своих местах и что французы не смеют атаковать более. Выслушав его, Кутузов по французски сказал:
– Vous ne pensez donc pas comme lesautres que nous sommes obliges de nous retirer? [Вы, стало быть, не думаете, как другие, что мы должны отступить?]
– Au contraire, votre altesse, dans les affaires indecises c'est loujours le plus opiniatre qui reste victorieux, – отвечал Раевский, – et mon opinion… [Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах остается победителем тот, кто упрямее, и мое мнение…]
– Кайсаров! – крикнул Кутузов своего адъютанта. – Садись пиши приказ на завтрашний день. А ты, – обратился он к другому, – поезжай по линии и объяви, что завтра мы атакуем.
Пока шел разговор с Раевским и диктовался приказ, Вольцоген вернулся от Барклая и доложил, что генерал Барклай де Толли желал бы иметь письменное подтверждение того приказа, который отдавал фельдмаршал.
Кутузов, не глядя на Вольцогена, приказал написать этот приказ, который, весьма основательно, для избежания личной ответственности, желал иметь бывший главнокомандующий.
И по неопределимой, таинственной связи, поддерживающей во всей армии одно и то же настроение, называемое духом армии и составляющее главный нерв войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на завтрашний день, передались одновременно во все концы войска.
Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в последней цепи этой связи. Даже ничего не было похожего в тех рассказах, которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, что сказал Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека.
И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись.


Полк князя Андрея был в резервах, которые до второго часа стояли позади Семеновского в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во втором часу полк, потерявший уже более двухсот человек, был двинут вперед на стоптанное овсяное поле, на тот промежуток между Семеновским и курганной батареей, на котором в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня был направлен усиленно сосредоточенный огонь из нескольких сот неприятельских орудий.
Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь еще третью часть своих людей. Спереди и в особенности с правой стороны, в нерасходившемся дыму, бубухали пушки и из таинственной области дыма, застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым свистом, вылетали ядра и медлительно свистевшие гранаты. Иногда, как бы давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых.
С каждым новым ударом все меньше и меньше случайностей жизни оставалось для тех, которые еще не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на расстоянии трехсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: «Носилки!» Большую часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной, распорошив ее в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал пряжку перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по новому подвертки и переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетеночки из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия. Когда ранило и убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши возвращались назад, когда виднелись сквозь дым большие массы неприятелей, никто не обращал никакого внимания на эти обстоятельства. Когда же вперед проезжала артиллерия, кавалерия, виднелись движения нашей пехоты, одобрительные замечания слышались со всех сторон. Но самое большое внимание заслуживали события совершенно посторонние, не имевшие никакого отношения к сражению. Как будто внимание этих нравственно измученных людей отдыхало на этих обычных, житейских событиях. Батарея артиллерии прошла пред фронтом полка. В одном из артиллерийских ящиков пристяжная заступила постромку. «Эй, пристяжную то!.. Выправь! Упадет… Эх, не видят!.. – по всему полку одинаково кричали из рядов. В другой раз общее внимание обратила небольшая коричневая собачонка с твердо поднятым хвостом, которая, бог знает откуда взявшись, озабоченной рысцой выбежала перед ряды и вдруг от близко ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в сторону. По всему полку раздалось гоготанье и взвизги. Но развлечения такого рода продолжались минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без дела под непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица все более бледнели и хмурились.
Князь Андрей, точно так же как и все люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было. Все делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались. Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу, волоча ноги, шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то он шагал большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по лугу, то он, считая свои шаги, делал расчеты, сколько раз он должен пройти от межи до межи, чтобы сделать версту, то ошмурыгывал цветки полыни, растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто горькому, крепкому запаху. Изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего. Он ни о чем не думал. Он прислушивался усталым слухом все к тем же звукам, различая свистенье полетов от гула выстрелов, посматривал на приглядевшиеся лица людей 1 го батальона и ждал. «Вот она… эта опять к нам! – думал он, прислушиваясь к приближавшемуся свисту чего то из закрытой области дыма. – Одна, другая! Еще! Попало… Он остановился и поглядел на ряды. „Нет, перенесло. А вот это попало“. И он опять принимался ходить, стараясь делать большие шаги, чтобы в шестнадцать шагов дойти до межи.
Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и скрылось ядро. Невольный холод пробежал по его спине. Он опять поглядел на ряды. Вероятно, вырвало многих; большая толпа собралась у 2 го батальона.
– Господин адъютант, – прокричал он, – прикажите, чтобы не толпились. – Адъютант, исполнив приказание, подходил к князю Андрею. С другой стороны подъехал верхом командир батальона.
– Берегись! – послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на быстром полете, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея, подле лошади батальонного командира, негромко шлепнулась граната. Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас лошади сообщился людям.
– Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.
«Неужели это смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух… – Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят.
– Стыдно, господин офицер! – сказал он адъютанту. – Какой… – он не договорил. В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха – и князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь.
Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота расходилось по траве большое пятно крови.
Вызванные ополченцы с носилками остановились позади офицеров. Князь Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело, всхрапывая, дышал.
– Ну что стали, подходи!
Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его.
– Берись, клади, всё одно! – крикнул чей то голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки.
– Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой! – слышались голоса между офицерами. – На волосок мимо уха прожужжала, – говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.
– В ногу идите… Э!.. мужичье! – крикнул офицер, за плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.
– Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, – говорил передний мужик.
– Вот так, важно, – радостно сказал задний, попав в ногу.
– Ваше сиятельство? А? Князь? – дрожащим голосом сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки.
Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из за носилок, в которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.
Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и внимательными лицами, стояли толпы солдат носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый, черноволосый унтер офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков.
– Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю…
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».


Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.