Западная Украина в составе Польши (1921—1939)

Территория исторических областей Галиции, Волыни и Полесья, составляющая в настоящее время Львовскую, Тернопольскую, Ивано-Франковскую, Волынскую и Ровненскую области современной Украины, в течение восемнадцати лет (1921—1939) находилась в составе Польской Республики, известной в советской, и не только, пропаганде и историографии как «панская Польша».

Предпосылки

Территория Западной Украины имела давние исторические и культурные связи с юго-восточной частью Польши и в XV—XVIII веках входила в состав Речи Посполитой. В ходе разделов Польши южная часть территории (Галиция) отошла к Австрии, а северная (Волынь, Полесье) — к Российской империи.

Первая мировая война привела к распаду Австро-Венгерской и Российской империй. Была провозглашена Западно-Украинская Народная Республика, немедленно вступившая в военный конфликт с новообразованным польским государством и его проигравшая. Закарпатье было включено в состав Чехословакии, а Северная Буковина — Румынии. Война против Польши, в результате которой Польша заняла значительную часть Украины, включая и Киев, закончилась неудачно также и для большевиков, хотя польские войска в результате войны были выбиты со значительной части ранее захваченных ими территорий.

По Рижскому миру 1921 года Советы (и, в частности, УССР) официально передали Западную Украину Польше.

Присоединение к Польше

Все оставшиеся западноукраинские земли с одобрения Антанты оказались в составе Польши. Галиция официально была названа Восточной Малопольшей. По условиям договора^{[уточнить]}, на территориях с украинским населением Польша обязалась обеспечить украинцам равные с поляками права и гарантировать национально-культурное развитие, предоставить автономию, открыть университет и т. д. Ни одно из этих условий правительство Польши не выполнило. Украинцы фактически считались людьми второго сорта, подлежащими полонизации и католизации. Политика Польши была направлена на насильственную ассимиляцию и полное уничтожение украинского характера Восточной Галиции, Волыни, Холмщины, Подляшья и других территорий, на которых этнические украинцы составляли большинство или представляли значительную часть населения.

В декабре 1920 был издан специальный указ о колонизации земель с украинским населением на восточных территориях Польши — «Кресов Всходних» (Западной Украины, Западной Белоруссии, Восточной Литвы), польскими военными поселенцами. На основании этого закона, за период 1920—1928, польским поселенцам, бывшим военным, на Волыни и Полесье передано 260,000 гектаров земли, на которые с центральной Польши прибыло более 20.000 поселенцев. Бывшие военные должны были стоять на страже «польскости» и стать оплотом польской колонизации на территориях с преобладающим украинским населением.

В ходе реализации закона о парцелляции земель на территории «Кресов Всходних» (Западной Украины, Западной Белоруссии, Восточной Литвы) также прибыло 60 тыс. польских гражданских поселенцев. В условиях безземелья подобная политика Пилсудского вызвала негодование украинского населения. Поведение и отношение польских поселенцев, укр. «зайд» (чужаков, пришельцев), к местному населению, вызывало вражду и отчуждение. Политика колонизации и полонизации стала серьёзным ударом для украинского населения Польши как в экономическом, так и в политическом плане.

Рост безработицы, который был вызван передачей полякам не только земель, но и предприятий, вынуждал людей эмигрировать в США и Канаду. Прибывшие поляки обрабатывали землю самостоятельно или сдавали её в аренду, лишая безземельное украинское население даже небольшого заработка, существовавшего ранее на польских фермах и фольварках. Проводимая польским правительством шовинистическая политика имела свои успехи, однако усиливала антипольские настроения украинского населения и ненависть к режиму. С 1920-х террору и репрессиям подверглись православная церковь, школьное образование, представители украинской интеллектуальной и культурной интеллигенции.

Польский шовинизм

См. также: Пацификация украинцев в Восточной Галиции (1930)

Шовинистическая политика польских властей в 1920-39 гг. по отношению к украинскому населению Восточной Галиции проявилась и в серии акций подавления, провёденных правительством Польши в 30-х гг. XX века.

Польское правительство, пренебрегая правами этнических украинцев, пытаясь бороться с националистическими организациями УВО-ОУН, следуя политике государственного террора^{[нейтральность?]} и коллективной ответственности, подвергло украинское население массовому террору — в ходе серии акций польских властей десятки человек были убиты, тысячи искалечены и отправлены в тюрьмы, уничтожено большое количество товаров в кооперативах и магазинах, принадлежавших украинцам, уничтожены или закрыты библиотеки, читальные залы, культурные общества, театральные кружки и т. д.

Языковая и национальная политика

Формально польская конституция, а также советско-польский договор 1921 года гарантировали права украинского меньшинства. Уже 26 сентября 1922 году Сейм принял закон «Об основах общего воеводского самоуправления и в частности воеводств Львовского, Тарнопольского и Станиславского», который обязывал местные власти давать ответы представителям национальных меньшинств на их родном языке, предусматривал публикацию воеводских законов и местных документов как на польском, так и на русинском языках и разрешал местным властям самостоятельно определять язык внутреннего делопроизводства. В 1924 году были приняты «крессовые законы», регламентирующие использование языков национальных меньшинств. Формально эти законы давали очень широкие права на использование непольских языков. Было разрешено вести документацию в местных органах на двух языках, использовать родной язык при обращении в государственные инстанции, а также вводить преподавание украинского языка в школе (если украинцы составляли не менее 25 % населения общины и родители хотя бы 40 учеников подавали об этом просьбу). Но, если одновременно набиралось 20 учеников, родители которых желали обучать детей на польском языке, то школа становилась двуязычной. Для проведения опросов родителей создавалась организация «Родная школа».

Вместе с тем уже в начале 1920-х годов были приняты меры направленные на полонизацию новых земель. В 1923 году была закрыта мужская украинская гимназия во Львове. Полонизации способствовала правительственная политика колонизации Западной Украины путём выделения в регионе земель осадникам, значительную часть которых составляли этнические поляки. Правда, с 1924 года право покупки земель на крессах получили благонадёжные представители других национальностей. Полонизация школьного образования в 1920-е годы шла полным ходом. Польские власти практиковали перевод школьных учителей-украинцев из Западной Украины в центральные районы Польши, а также постепенно сокращали число украинских школ. В 1924/25 учебном году на территории Львовского, Станиславского и Тарнопольского воеводств было 2568 польских школ, 2151 украинских и 9 двуязычных. В 1929/30 учебном году на территории этих воеводств действовали 2189 польских школ, 648 украинских и 1793 двуязычных. Среди школьных учителей преобладали этнические поляки. В 1935 году в Западной Украине среди учителей 77,7 % были поляками, 21,67 % — украинцами, 0,03 % — немцами.

Реакция украинских организаций и населения

Подпольные националистические организации (УВО) на политику и действия польских властей ответили террористическими актами, саботажем (поджогами полей, уничтожением имений прибывших поляков и военных «осадников» (то есть поселенцев), общей активизацией деятельности среди населения. Особую популярность УВО и позже ОУН, имела среди украинской молодёжи и представителей интеллигенции. В ответ польское правительство применило принцип коллективной ответственности, подвергнув массовому жесточайшему террору, издевательствам и физическому насилию украинское население Западной Украины.

Борьба с украинским националистическим подпольем включала всевозможные формы от агитации и «наглых» (то есть быстрых) судов 4 сентября 1931 года до создания 17 июня 1934 года специального концентрационного лагеря, куда люди помещались по решению польских властей, без суда, на неопределённый срок.

См. также

• Берёза-Картузская (концлагерь)
• Пацификация украинцев в Восточной Галиции (1930)
• Ревиндикация в Польше
• Операция Висла
• Депортация народов в СССР

Литература

• [mirknig.com/knigi/history/1181436462-osnovnye-momenty-istoricheskogo-razvitiya-zapadnoy-ukrainy-i-zapadnoy-belorussii.html Основные моменты исторического развития Западной Украины и Западной Белоруссии] / В. И. Пичета. — Москва : Государственное социально-экономическое издательство, 1940. — 136 с.

Ссылки

• Борьба против польской оккупации на Западной Украине 1921—1939 гг [www.hrono.ru/sobyt/1921zy.html]
• М. Швагуляк [mova-historia.vlada.kiev.ua/20/Dovidn/represii/Solovky.htm «ПАЦИФИКАЦИЯ»](недоступная ссылка — история, копия)
• С.Грабовський, М.Стриха [www.vox.com.ua/data/publ/2005/09/20/patsyfikatsiya-sumna-storinka-polsko-ukrainskyh-stosunkiv.html «Пацификация — печальная страница польско-украинских отношений»]
• Роман Якель [www.zn.kiev.ua/nn/show/518/48114/ СВОЙ-ЧУЖОЙ «МАСЛОСОЮЗ»] (1930 р.)
• Яцек Куронь [postup.brama.com/dinamic/i_pub/usual.php?what=4562&raz=1 Правда не является компромиссом] (конец 1930-х рр.)
• Наталья Кляшторна [www.zn.kiev.ua/nn/show/367/32750/ НА РОДНОЙ НЕ СВОЕЙ ЗЕМЛЕ] (31 июля — 1 августа 1946 р.)

Отрывок, характеризующий Западная Украина в составе Польши (1921—1939)

– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.