Западножемайтский диалект

Западножема́йтский диалéкт (также клайпедский диалект, мемельский диалект, мемельляндерский диалект; лит. vakarų žemaičiai, латыш. rietumžemaišu izloksne; самоназвание vakarų zemaitiskai, klaipėdiškiai) — один из диалектов литовского языка, ранее (до 1945 года) распространённый в западной части территории современной Литовской республики. В настоящее время практически вышел из употребления. Входит вместе с северножемайтским и южножемайтским диалектами в состав жемайтского (нижнелитовского) наречия, которое противопоставляется аукштайтскому (верхнелитовскому) наречию, включающему западноаукштайтский, восточноаукштайтский и южноаукштайтский диалекты.

Западножемайтский диалект наиболее сильно обособлен от остальных говоров жемайтского наречия в силу того, что он развивался за пределами Жемайтии — на территории Восточной Пруссии.

Традиционно носители западножемайтского диалекта называются по произношению слова «хлеб» (лит. литер. dúona, западножем. dóna) — до́нининки (самоназвание — donininkai).

История

Формирование западножемайтского диалектного ареала связано с переселением жемайтов с востока на побережье Балтийского моря в земли Восточной Пруссии и с последующей ассимиляцией местного балтского племени скальвов.

Часть западных жемайтов на территории Пруссии вошла в состав этнографической группы мемельцев — литовоязычных протестантов Клайпедского края. Согласно З. Зинкявичусу, носителей западножемайтского диалекта называют жемайтами только с точки зрения диалектологических черт, сами себя они никогда жемайтами не называли, так как никогда не жили в Жемайтском княжестве. После Второй мировой войны значительная часть носителей западножемайтского диалекта была переселена в Германию. В настоящее время как в Литве, так и в Германии диалект практически не используется.

Область распространения

Область распространения западножемайтского диалекта охватывает западные районы историко-этнографической области Жемайтия. До 1923 года северная и центральная часть западножемайтской территории составляла западную область бывшего Мемельского (Клайпедского) края, входившего в состав Восточной Пруссии: районы Клайпеды, Шилуте, Прекуле и других населённых пунктов (современная Литва); южная часть до 1945 года входила в северную область Восточной Пруссии: районы Мысовки, Головкина и других населённых пунктов (современная Калининградская область России).

По административно-территориальному делению Литвы, принятому в настоящее время, ареал западножемайтского диалекта занимал западную, центральную и юго-западную часть территории Клайпедского уезда. Южная часть западножемайтского ареала была размещена на севере современной Калининградской области на побережье Куршского залива к югу от устья Немана.

Ареал западножемайтского диалекта на севере и востоке граничил с ареалами других жемайтских диалектов: с северо-востока — с ареалом кретингских говоров северножемайтского диалекта, с востока — с ареалом варняйских говоров южножемайтского диалекта. С юго-востока к ареалу западножемайтского диалекта примыкала часть ареала каунасских говоров западноаукштайтского диалекта, иногда выделяемая как особый клайпедско-аукштайтский ареал.

Диалектные особенности

Основной особенностью, по которой дифференцируются диалекты жемайтского наречия, является различие в историческом изменении дифтонгоидов /u͜o/, /i͜e/. В западножемайтском диалекте /u͜o/ развился в гласную [o], /i͜e/ развился в гласную [ẹ]: [dô·na] (лит. литер. dúona [dú͜ona]) «хлеб», [pệ·ns] (лит. литер. píenas [p’í͜enas]) «молоко». В южножемайтском диалекте произошли изменения /u͜o/ > [i·], /i͜e/ > [u·], для северножемайтского диалекта характерен переход /u͜o/ > [ọu], /i͜e/ > [ẹi].

Для говоров района Клайпеды, как и для говоров Кретинги и Тельшяя, характерна такая архаичная черта, как сохранение двойственного числа в системе склонения и спряжения: dọ geroụjo vírọ «два хороших мужчины», skaĩtova «мы вдвоём читаем».

Отрывок, характеризующий Западножемайтский диалект

Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.