Западнословацкий культурный интердиалект

Западнослова́цкий культу́рный интердиале́кт (также западнословацкий интердиалект, западнословацкий культурный диалект, западнословацкий культурный язык; словацк. kultúrna západoslovenčina, kultúrna západná slovenčina, západoslovenská kultúrna slovenčina) — одна из областных разновидностей словацкой наддиалектной формы, сложившаяся в XVI—XVIII веках на территории Западной Словакии. Западнословацкий интердиалект выделялся наряду с такими региональными наддиалектными образованиями, как среднесловацкий и восточнословацкий интердиалекты. Он сформировался на основе местных говоров западнословацкого диалекта при значительном влиянии чешского языка. Сфера функционирования и структурные признаки отличали западнословацкий интердиалект от диалектной речи — он образовывал так называемую переходную форму между западнословацким диалектом и чешским литературным языком. В словацкой лингвистической литературе используется термин «культурный язык» (словацк. kultúrna slovenčina), в советской и российской лингвистике в основном употребляется термин «интердиалект» или «культурный интердиалект».

По мнению некоторых исследователей словацкого языка, литературный язык у словаков существовал уже в докодификационный период. Его функцию выполнял западнословацкий интердиалект.

История

Образованию западнословацкого интердиалекта предшествовали интеграционные процессы в западнословацких говорах — в результате междиалектного общения жителей разных регионов Западной Словакии происходило взаимопроникновение языковых элементов разных говоров и складывалась наддиалектная форма разговорной речи. В общении представителей интеллигенции Западной Словакии эта наддиалектная форма испытала значительное влияние чешского литературного языка, в результате чего в XVI веке сложилась своеобразная языковая формация интердиалектного характера — западнословацкий культурный интердиалект. В процессе развития западнословацкого интердиалекта диалектные элементы западнословацкого типа всё больше вытесняли соответствующие элементы чешского языка, что привело к середине XVIII века к существенному преобладанию западнословацких черт в структуре этого культурного интердиалекта. Многие признаки западнословацкого интердиалекта зафиксированы в грамотах, документах, рукописных и печатных литературных произведениях XVI—XVIII веков. На западнословацком культурном языке был написан первый словацкий роман — «Приключения и испытания юноши Рене» (René mlád’enca prihodi a skusenost’i, 1783—1785) Й. И. Байзы, а также роман «Пастушья школа — житница нравов» (Valaská škola mravúv stodola, 1755) Г. Гавловича (Gavlovič H.).

В сравнении с письменностью в Средней Словакии письменные тексты, созданные в Западной Словакии, испытали большее влияние чешского литературного языка. Что объясняется более интенсивными языковыми контактами западнословацкого диалекта (в сравнении со среднесловацким диалектом) с чешским языковым ареалом, а также более значительным распространением в Западной Словакии чешского литературного языка. Кроме того, по мнению Э. Паулини, среднесловацкий диалект, черты которого широко распространялись по всей словацкой языковой территории, обнаруживал тенденцию к образованию на его основе словацкой наддиалектной языковой формы. Поэтому среднесловацкие языковые элементы в отличие от западнословацких легче проникали в словацкую письменность. Характерной чертой развития средневекового словацкого языка было как распространение среднесловацких диалектных черт в Западной и Восточной Словакии, так и обратное влияние. Так, уже на раннем этапе развития словацких интердиалектных формаций отмечается проникновение элементов западнословацкого интердиалекта в среднесловацкий. В XVI веке политическое и экономическое значение Средней Словакии, территория которой часто была охвачена народными восстаниями и подвергалась нападениям турецких войск, заметно снизилась. Вместе с этим снизилось и её культурное и языковое влияние на остальные регионы Словакии. Также ещё менее значимым стало влияние Восточной Словакии. В результате чего к XVII веку значительно выросла роль в формировании общесловацкого языка западнословацкого культурного интердиалекта. Ведущие позиции Западная Словакия сохраняла на протяжении всего XVII и начала XVIII века.

Уже с XV века в памятниках чешского языка, созданных на территории Западной Словакии, отмечается появление некоторых элементов западнословацкого диалекта. В частности, в «Жилинской книге» (Žilinská kniha) наблюдаются ошибки в употреблении чешской согласной ř, несоответствия в перегласовках ä > ě; aj > ej; u > i; иногда отсутствие изменения дифтонга ɪ̯e в долгий гласный í; появление форм существительных женского рода единственного числа в творительном падеже s ženú; появление окончания -m в формах глаголов единственного числа 1-го лица настоящего времени. В XVI веке такого рода ошибки становятся систематическими. В этот период на юго-западе Словакии сложился языковой узус, образцом которого стала письменность Трнавы. Характерным для него было сохранение прежде всего тех чешских языковых черт, которые совпадали с чертами местных говоров, в то же время на отбор западнословацких диалектных черт большое влияние оказывал чешский язык, этим объясняется, в частности, отсутствие ассибиляции t’ > c’; d’ > ʒ’ с их последующим отвердением. В целом к варианту западнословацкого культурного интердиалекта, развившемуся в Трнаве, можно отнести такие черты, Как:

• отсутствие дифтонгов ɪ̯a, ɪ̯e, u̯o;
• отсутствие гласной ě;
• отсутствие согласной ř;
• наличие мягких согласных t’, d’, ň, часто в позициях, сходных с позициями в среднесловацком диалекте, при этом в трнавских говорах имеется только твёрдая n, а t’, d’ ассибилировались;
• неупорядоченное обозначение на письме согласной ʒ: meczi, megi, potwrczeni;
• распространение окончания -ovi в формах одушевлённых существительных мужского рода единственного числа дательного падежа;
• наличие окончания -em, -om в формах существительных единственного числа мужского рода творительного падежа: knezom, mužem;
• в формах существительных мужского рода множественного числа родительного падежа чаще вместо -ov выступало окончание -uv;
• в формах существительных мужского рода множественного числа местного падежа наряду с окончанием -och встречалось изредка окончание -ech;
• в формах дательного и местного падежа единственного числа существительных женского рода отмечалось чередование k — c, h — z, ch — š в основе: ruka — ruce, noha — noze;
• в формах существительных женского рода единственного числа творительного падежа отмечалось окончание -u: se swu manželku, ze zlostu;
• случаи замены форм притяжательных местоимений moj, tvoj, svoj без контракции формами с контракцией: svým и svojím;
• при образовании формы причастий мужского рода на -l типа использовался вставной -o- (wezol, nemohol), иногда также вставной -e- (wezel, nemohel, padel);
• деепричастия употреблялись в следующих формах: prosíc, prosíce, predstúpivše и другие черты.

В среднесловацкий ареал стали проникать элементы западнословацкого культурного интердиалекта, в первую очередь те, которые сохранялись в словосочетаниях или отдельных словах как чешские элементы (peníze, prítel, tým obyczegem), во вторую очередь те элементы, которые уже стали употребительными и приобрели наддиалектный характер (формы без слогового l — dluh, dlužen; формы существительных женского рода единственного числа творительного падежа с окончанием -u: s sestrú svú).

В XVI веке западнословацкий культурный интердиалект использовался преимущественно в административно-деловой письменности, но уже тогда появляются образцы художественной литературы — поэзии и прозы. К ним относятся в частности, поэмы Балинта Балашши. Расцветом же западнословацкого варианта культурного языка был XVII — начало XVIII века. Одним из примеров эпической поэзии на интердиалекте XVII века являются так называемые «исторические песни» в книге Turolúcky kancionál (1684).

Изначально западнословацкий культурный интердиалект использовался образованной частью словаков главным образом в устном общении. Но постепенно его языковые элементы стали проникать в словацкую письменность и явились в конце XVIII века наряду с диалектными особенностями, прежде всего западнословацкими, и особенностями чешского литературного языка основой варианта кодификации словацкого литературного языка, выполненного католическим священником А. Бернолаком. Литературный язык, введённый А. Бернолаком и его последователями, получил название «бернолаковщина» — этот язык использовался до середины XIX века только среди словацкой интеллигенции католического вероисповедания, после чего вышел из употребления, так как в качестве общесловацкой литературной нормы была принята кодификация Л. Штура (с опорой на среднесловацкий диалект) — «штуровщина». Тем не менее после языковой реформы 1852 года, принятой ведущими представителями протестантского и католического течений Словакии, в новой редакции словацкого литературного языка некоторые языковые элементы среднесловацкого типа были заменены на западнословацкие.

Некоторые исследователи истории словацкого литературного языка (Л. Дюрович, К. В. Лифанов) полагают, что западнословацкий интердиалект XVIII века представлял собой литературно обработанную языковую форму. По их мнению словацкий литературный язык у словаков-католиков появился раньше кодификации А. Бернолака. Такого взгляда придерживался в своих ранних работах Э. Паулини, он считал, что уже в первой половине XVIII века у словаков католического вероисповедания имелся в достаточной степени нормализованный язык. Сложившийся на основе чешского литературного языка он настолько сильно подвергся влиянию местных словацких говоров, что его уже трудно было назвать словакизированным чешским языком.

Основа интердиалекта и его разновидности

Западнословацкий интердиалект возник в результате длительного взаимодействия местных говоров западнословацкого диалекта и чешского литературного языка, употребляемого в Словакии. Для него было характерно особое сочетание чешских и словацких фонетических, грамматических и лексических явлений.

Проблема выявления соотношения чешских и словацких языковых элементов в западнословацком интердиалекте не до конца решена ввиду сложностей, которые связаны с изучением взаимодействия двух близкородственных языков. По данному вопросу имеется два противоположных взгляда, согласно одному из них утверждается об основе и преобладании чешских черт, согласно другому — основой были говоры западнословацкого диалекта. По мнению Л. Н. Смирнова, в основе западнословацкого культурного языка лежит западнословацкий диалект, в разной мере чехизированный у тех или иных авторов. Об этом говорит тесная связь западнословацкого интердиалекта с южными говорами западнословацкого диалекта. К. В. Лифанов полагает, что возникновение западнословацкого интердиалекта связано с постепенными изменениями чешского литературного языка в направлении словакизации. Р. Крайчович называет схему «чешский язык > словакизированный чешский язык > западнословацкий культурный язык (интердиалект)» слишком прямолинейной.

Различают два типа западнословацкого культурного интердиалекта: южный, или трнавский (словацк. južný (trnavský)), и северный, или тренчинский (словацк. severný (trenčiansky)). Южный тип был распространён среди жителей Трнавы и её окрестностей, а также среди жителей Скалицы и других городов и районов Юго-западной Словакии (характеризовался отсутствием дифтонгов, мягких согласных или их минимальным числом и другими языковыми особенностями). Северный тип был распространён среди населения Тренчина, Жилины и окрестностей этих городов (в нём, напротив, встречались дифтонги, частично мягкие согласные, а также другие языковые особенности). Помимо влияния чешского языка в западнословацком интердиалекте отмечались также влияния латинского и в лексике — немецкого и венгерского языков. Кроме того, речь образованной части населения Западной Словакии могла варьироваться от преобладания в ней чешских языковых элементов до большей близости к западнословацким говорам.

См. также

Койне

Литература

1. Krajčovič R., Žigo P. Dejiny spisovnej slovenčiny. — Bratislava: Vydavateľstvo Univerzity Komenského, 2006. — 252 S. — ISBN 80-223-2158-3.
2. Pauliny E. Dejiny spisovnej slovenčiny od začiatkov po súčasnosť. — Bratislava: Slovenské pedagogické nakladateľstvo, 1983. — 256 S.
3. Short D. Slovak // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 533—592. — ISBN 0-415-04755-2.
4. Лифанов К. В. Диалектология словацкого языка: Учебное пособие. — М.: Инфра-М, 2012. — 86 с. — ISBN 978-5-16-005518-3.
5. Смирнов Л. Н. Формирование словацкого литературного языка в эпоху национального возрождения (1780—1848) // Национальное возрождение и формирование славянских литературных языков. — М.: «Наука», 1978. — С. 86—157.
6. Смирнов Л. Н. Словацкий литературный язык эпохи национального возрождения. — М.: Институт славяноведения РАН, 2001. — 204 с. — ISBN 5-7576-0122-1.
7. Смирнов Л. Н. Западнославянские языки. Словацкий язык // Языки мира. Славянские языки. — М.: Academia, 2005. — С. 274—309. — ISBN 5-87444-216-2.

Отрывок, характеризующий Западнословацкий культурный интердиалект

Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1 му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели – обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.

Х
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.