Записи «Машины времени» в Государственном доме радиовещания и звукозаписи

</td></tr>

Записи в Государственном доме радиовещания и звукозаписи
Студийные записи «Машины времени»
Дата выпуска	1996 (часть записей 1971—1973 гг.)
Записан	1971 — 1974
Жанры	Рок, прогрессив-рок, психоделик-рок, блюз
Страна	СССР СССР
Хронология «Машины времени»
Time Machines (1969) Записи в Государственном доме радиовещания и звукозаписи (1971—1974) Запись для программы «Музыкальный киоск» (1975)

К:Альбомы 1971 годаК:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

За́писи в Госуда́рственном до́ме радиовеща́ния и звукоза́писи (ГДРЗ) — несистематизированные записи рок-группы «Машина времени», подготовленные в студии ГДРЗ в разное время и в разных обстоятельствах в период с 1971 по 1974 гг. Выдержаны в стилях рок-н-ролл, прогрессив-рок, психоделик-рок, блюз. Впервые в истории группы содержали песни на русском языке, в том числе — первые студийные версии будущих хитов «Ты или я», «День гнева» и «Наш дом», которые долгое время входили в концертные программы «Машины времени».
Часть записей была издана на альбоме «Неизданное» в 1996 г. компанией «Sintez Records».

История

Основные события периода

Записи осуществлялись на протяжении четырёх лет, по мере появления нового материала в репертуаре группы. В этот период её лидер Андрей Макаревич закончил школу и поступил в 1971 году в Московский архитектурный институт, а в 1974 году, по формальной причине «несвоевременного ухода с работы на овощной базе», был отчислен из него. Репетиционная база коллектива переместилась из «школьных помещений в культовый для столичного рока ДК „Энергетик» (Раушская набережная, дом 14, строение 1), помещениями которого музыканты имели возможность пользоваться с 1971-го по 1973-й гг. Группа пережила кратковременный (с лета и до конца 1972 г.) период её интеграции в состав популярной на тот момент московской супергруппы «Лучшие годы», а также — смену названия («Машина времени» вместо «Машины времени»). На этот же период приходится первый вклад непризнанной любительской группы в официальную культуру. Так, в 1973 году «Мелодия» выпустила пластинку с записью песен вокального трио «Линник» с инструментальным сопровождением «Машины времени», при этом на оборотной стороне конверта пластинки было впервые упомянуто наименование группы. А в 1974 году музыканты коллектива приняли участие в съемках художественного фильма «Афоня» режиссёра Г. Данелии и записали на студии «Мосфильма» фонограмму песни «Ты или я» для звуковой дорожки фильма.

Состав группы в это время также постоянно изменялся и в целом за период 1969—1975 гг. характеризовался «наиболее интенсивной» ротацией. Осенью 1971 года место бас-гитариста в группе занял Александр Кутиков. На тот момент Кутиков был официально трудоустроен в ГДРЗ, где он познакомился с Сергеем Кавагоэ — одним из участников «Машины времени», стоявших у истоков группы. Оба выполняли в ГДРЗ обязанности техников-операторов. Как вспоминал А. Макаревич, «Кутиков пришёл к нам на репетицию и сыграл на бас-гитаре „Yellow River“ [Песня группы «Christie» 1970-го года]. Это решило исход дела». С этого времени и вплоть до конца 1974 года постоянными участниками «Машины времени» являлись Андрей Макаревич (гитара), Сергей Кавагоэ (клавишные, ударные) и Александр Кутиков (бас-гитара). Другие музыканты, в том числе пришедшие из более известных на тот момент андеграундных ансамблей, на долгий срок в «Машине времени» не задерживались. Так, среди прочих, в этот период в группе играли: на гитаре — Алексей Белов (участник «Удачного приобретения») и Игорь Дегтярюк («Второе дыхание»), на бас-гитаре — Алик Микоян и Николай Ширяев («Второе дыхание»), на клавишных — Игорь Саульский («Скоморохи», «Лучшие годы»), на ударных — Максим Капитановский («Второе дыхание») и Юрий Фокин («Скоморохи», «Лучшие годы») и другие.

Запись и распространение в магнитиздате

В книге мемуаров «Все очень просто. Рассказики» (1991) А. Макаревич упоминал об осуществленной в 1970 году записи пяти песен («Последние дни», «Помогите», «Продавец счастья», «Песня солдата», «Я видел этот день»). Однако, согласно датировке, указанной на официальном альбоме-сборнике «Неизданное» (релиз 1996 г.), фонограммы трех из упомянутых песен — «Последние дни», «Помогите» и «Продавец счастья» — относятся к периоду 1971—1972 гг. Таким образом, фонограммы «Песни солдата» и «Я видел этот день» также, предположительно, могут относиться не к 1970-му, но к 1971—1972 годам, а общий список композиций, записанных в этот период, может включать в себя и другие треки.

А. Макаревич также отмечал, что указанная запись «по-моему, даже однажды звучала в эфире, но думаю, что её в природе уже не существует». О факте трансляции записи в радиоэфире упоминалось также в статье "Размышления о «Машине времени», опубликованной в 1988 г. в журнале «Студенческий меридиан»: «… Из „официальных“ успехов можно назвать только фильм „Афоня“, где за кадром звучит „Солнечный остров“, да еще одну-единственную передачу по радио из серии „Для тех, кто не спит“, в которой прозвучали две-три песни». Иных сведений об обстоятельствах осуществления указанной записи, точном наименовании радиопрограммы, в эфире которой прозвучали указанные песни, и дате самого эфира в открытых источниках нет.

Записи 1973—1974 гг. осуществлялись уже нелегально, вероятнее всего, в вечернее и ночное время, поскольку попасть на ГДРЗ могли «только официально признанные коллективы, исполнители, артисты. Да и они годами ожидали возможности записаться. Власти делали тогда вcё возможное, чтобы не допуcтить любого проявления рок-культуры в cфере профеccиональной деятельноcти. Телевидение и радио, граммзапиcь и филармоничеcкие концерты — вcе эти cферы были долгое время полноcтью недоcтупны для рок-групп».

В качестве звукооператоров выступали техники-операторы ГДРЗ С. Кавагоэ и А. Кутиков, благодаря которым эти музыкальные сессии могли в принципе осуществляться.

Фонограмма 1973—1974 гг. сохранилась не полностью. Исследователи и поклонники творчества группы высказывали предположения о том, что список композиций фонограммы включал в себя также песни «Розовые очки», «Скорый поезд», «Я устал» и др., а также несколько инструментальных композиций.

Запись фонограммы 1973—1974 гг. впоследствии распространялась в магнитиздате под неофициальным названием «Туманные поля».

Фонограммы записей песен 1971—1972 гг., а также песни «Я смотрю в окно» в 1996 г. были включены в сборник «Неизданное». Остальные записи на настоящий момент (2016) не издавались.

Список композиций

Автор всех песен, кроме отмеченных — А. Макаревич.

1971

1. Последние дни 02:04
2. Помогите 02:18
3. Я сегодня один 04:23

1972

1. Замок в небе 03:06
2. Миллионеры (А. Кутиков — А. Макаревич) 03:37
3. Продавец счастья (А. Кутиков — А. Макаревич) 02:44

1973—1974

1. Я смотрю в окно 06:49
2. Наш дом 03:56
3. Былые дни 02:30
4. Туманные поля 05:32
5. День гнева 01:55
6. Ты или я 04:06
7. Инструментал (И. Саульский) 03:31

Описание композиций

Помогите

Наименование песни совпадает с названием композиции «Help!» с одноименного альбома группы «The Beatles», основополагающее влияние которой на творчество «Машины времени», особенно — ранее, неизменно отмечал Андрей Макаревич. Фонограммы обеих песен имеют одинаковую длительность — 2 мин. 18 сек.

По оценке А. Макаревича, первые песни коллектива на русском языке были «похоронными», «социально-декадентскими, с очень сложными гармониями». Однако под влиянием А. Кутикова, принятого в состав группы в 1971 г. (см. раздел «История. Основные события периода и изменения в составах»), музыканты стали сочинять песни «весёлые», в их числе — «Помогите», «Продавец счастья», «Миллионеры», «Песня солдата».

По мнению исследователя Ю. Шигаревой, в центре творчества А. Макаревича — «развитие человеческого духа во времени». В песнях раннего периода «Помогите» и «Наш дом» «образа времени как будто нет, так стремительно оно движется. Постоянно отмечается его скорость: „С цепи сорвалось время“ („Помогите“, 1971), „Годы летят стрелою...“ („Наш дом“, 1973). Здесь время имеет двунаправленный характер. С одной стороны, это прошлое, включающее в себя сложившуюся культурную традицию, с другой — будущее, на которое проецируются духовные ценности».

Миллионеры

По свидетельству А. Кутикова, является первой песней, которую «по-настоящему услышал и полюбил народ». Музыкальный критик Артемий Троицкий считал «Миллионеров» самой популярной из числа первых песен группы, которые он в целом охарактеризовал как «детскую сатиру», песни, «пронизанные суровой иронией школьников из хороших семей». Объясняя особую популярность «Миллионеров», «бичующих потребителей», Троицкий акцентировал внимание на строке «Куплю я ванну золотую // И изумрудный унитаз» из этой песни, поясняя, что «по тем временам это было неожиданно, смело и даже очень серьёзно».

Музыкант Алексей Романов назвал «Миллионеров», вместе с «Продавцом счастья» и «Песней солдата», ранними «вполне зрелыми композициями». «Как „штучка“, хит, изделие они являлись готовым продуктом. Вполне оформленная аранжировка, взаимодействие куплетов, исполнительская подача — всё было найдено. Мера агрессии, мера меланхолии, своеобразная блюз-роковая платформа, какое-то количество кантри, которое Андрей [Макаревич] достаточно серьезно изучал. Прямо такое махровое кантри. Не прилизанный фолк, а „стариковские“ заунывные баллады, с расстроенным банджо».

Продавец счастья

По утверждению А. Кутикова, является первой песней, написанной им совместно с Макаревичем в 1971 году. Таким образом, именно с этой песни начался многолетний творческий союз двух музыкантов, который журналисты позже сравнивали с тандемом П. Маккартни и Дж. Леннона. Вместе с композицией «Ты или я» входила в состав программы, исполнявшейся в период совместной концертной деятельности с группой «Лучшие годы» (см. раздел «История. Основные события периода и изменения в составах»).

Наш дом

Одна из первых песен в творчестве группы и в русскоязычной рок-музыке в целом, написанная в эскапистской традиции в 1973 году. Главной чертой эскапизма является стремление к созданию «альтернативного» мира, не соприкасающегося с реальностью. В первой строфе песни «Наш дом» заявляется об уходе из некоего образного города в этот «альтернативный» мир: «Годы летят стрелою, // Скоро и мы с тобою // Разом из города уйдем. // Где-то в лесу дремучем // Или на горной круче // Сами себе построим дом». Этот «наш» дом, со слов Ю. Шигаревой, в первую очередь — «дом единомышленников, в котором „хватит места нам с тобой». Он «был противопоставлен городу и стоял на горе (символическое обозначение высоких помыслов)».

По мнению И. Кормильцева, О. Суровой, эскапистская установка, характерная для рок-эстетики середины 1970-х гг., формировалась у первых отечественных рок-авторов (А. Макаревича, А. Романова, К. Никольского) под влиянием, с одной стороны, традиций культуры хиппи, с другой — бардовской песни.

Наиболее известным кавером на песню является версия группы «Браво», записанная в 2009 г. для альбома-трибьюта «Машинопись».

День гнева

Написана в 1973 году. Имеет неофициальное наименование «Битва с дураками».

В статье А. Троицкий, отмечая тот факт, что с конца 1970-х гг. песни «Машины времени» получили самостоятельную жизнь, став, по сути «народными», приводил в пример именно песню «День гнева»: "… Москва — Москвой, но были факты и более поразительные. Ребята с Дальнего Востока пели «День гнева». «Кто сочинил? — спрашиваю. — Фольклор…». Говоря об объекте сатиры в тексте песни, критик замечал, что «никто не считал себя дураком, ни на сцене, ни в зале — и восторгу не было конца».
В работе Троицкий назвал песню «рок-гимном начала 70-х», а позже предложил считать днем рождения русского рока тот день, когда Макаревич сочинил «День гнева».

Журналисты и критики говорили о прослеживающихся аналогиях текста «День гнева» с песнями Б. Окуджавы, в частности — его «Песенкой про дураков» (1960—1961 гг.). По мнению Ю. Шигаревой, из неприятия лирическим героем раннего творчества А. Макаревича стереотипов массового сознания и рождается желание изменить мир. «День гнева» в этом смысле — песня, имеющая «ораторскую интонацию» и «радикальное решение всех проблем: „Друзьям раздайте по ружью, // И дураки переведутся». Сам Макаревич смысл текста песни, традиционно, не комментировал, однако много позже с момента ее сочинения в интервью заявил, что «с дураками биться бессмысленно, потому что большая часть существ человеческого рода ими являются и являться будут. Это не я заметил, а Чехов. Дурак — это нормально».

Образы и сюжет песни получили различные отражения в отечественной культуре. Так, в период охлаждения отношений А. Макаревича с М. Науменко последним была написана композиция «Уездный Город N», содержащая аллюзию на текст песни «День гнева»: «Это наш молодежный герой // Опять затеял битву с дураками, // Но бьется он сам с собой». В композиции «Rock-n-roll» группы «Алиса», записанной с участием музыкантов старейших отечественных рок-групп, строка «Нас было мало, Макар был прав // В битвах крепла горечь потерь» также напрямую отсылает к тексту песни «День гнева».

Наиболее известным кавером на песню является версия Сергея Шнурова и группы «Рубль», записанная в 2009 г. для альбома-трибьюта «Машинопись».

В художественном фильме Гарика Сукачева «Дом Солнца» обыгран сюжет первого в истории «Машины времени» публичного выступления, на котором группа исполнила «День гнева». (На самом деле на своем первом концерте группа выступала с англоязычным репертуаром.) По сюжету фильма, к концу выступления «Машина времени» сорвала овации зала.

Участники записи

• Андрей Макаревич — основной вокал, гитара;
• Александр Кутиков — бас-гитара, вокал, звукорежиссёр;
• Сергей Кавагоэ — ударные, звукорежиссёр;
• другие участники группы и приглашённые музыканты 1971—1974 гг.

Отрывок, характеризующий Записи «Машины времени» в Государственном доме радиовещания и звукозаписи

Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.