Запрет выступлений ирландских националистов на британском телевидении и радио

Запрет выступлений ирландских националистов на британском телевидении и радио, известный как Ограничения в телерадиовещании Великобритании 1988—1994 годов (англ. 1988–1994 British broadcasting voice restrictions), — запрет трансляции по телевидению и радио выступлений ирландской националистической партии Шинн Фейн, ольстерских лоялистов и ирландских республиканцев (ИРА), введённый 19 октября 1988 года министром внутренних дел Великобритании Дугласом Хёрдом. Запрет распространялся на 11 организаций и действовал во время всплеска насилия в Северной Ирландии.

Британские телерадиокомпании научились обходить запрет, приглашая актёров для озвучивания речей ирландских политиков так, чтобы никто не сумел распознать обман. В самой Великобритании группа журналистов выразила своё недовольство, поскольку Великобритания, по их мнению, становилась в один ряд со странами, где преследовали журналистов. В январе 1994 года Ирландия отменила свой закон о запрете телерадиовыступлений Шинн Фейн, и под давлением общественности 16 сентября 1994 года, в дни перемирия между ИРА и британскими властями, британский запрет также был отменён.

Предыстория

Во время конфликта в Северной Ирландии телерадиокомпаниям Великобритании приходилось часто снимать с эфира программы на тему Ирландии. Одной из таких пострадавших передач был документальный телесериал «На краю Союза» (англ. At the Edge of the Union), выходивший на BBC. В эпизоде «Подлинные жизни» (англ. Real Lives) были показаны кадры с участием члена «Шинн Фейн» Мартина Макгиннесса и члена Демократической юнионистской партии Грегори Кэмпбелла. Программу сняли с эфира после вмешательства правительства, однако это привело к дню протеста Национального союза журналистов, которые прекратили работу по причине нарушения принципа независимого вещания. В течение месяцев запрета тех или иных телепередач и радиошоу в Северной Ирландии вспыхивали беспорядки и происходили перестрелки и теракты. Одним из самых кровавых последствий стал взрыв автобуса в Бэллигоули, в котором погибли несколько британских солдат. Ещё один инцидент, убийство двух капралов в Белфасте, которые попытались сорвать похороны убитого солдата ИРА, вынудил журналистов вступить в конфликт с правительством, особенно после того, как они отказались передать фотографии с места происшествия Королевской Ольстерской полиции, чтобы не попасть под давление. В ответ на это премьер-министр Маргарет Тэтчер обратилась к Палате Общин с заявлением, в котором утверждала, что журналисты отказались исполнить свой профессиональный долг в качестве помощи расследованию и фактически перешли на сторону террористов. Фильм об ирландцах в итоге запретили вообще к показу согласно Закону о предотвращении терроризма и Акту о чрезвычайном положении от 1973 года.

Третье правительство Тэтчер в лице консерваторов приняло решение запретить Шинн Фейн пользоваться услугами СМИ для оправдания действий ИРА, чтобы дать адекватный ответ на рост насилия в регионе, изменить законодательно понятие права о хранении молчания и сузить использование помилования и досрочного освобождения. В сентябре 1988 года очередным поводом для принятия таких мер стало ток-шоу «Поздним вечером» (англ. After Dark), в одном из выпусков которого, вышедшем на 4-м канале, гостем был Джерри Адамс, глава Шинн Фейн. Пол Уилкинсон, профессор Абердинского университета и эксперт по истории терроризма, потребовал немедленно снять с эфира выпуск, что и было сделано.

Запрет

19 октября 1988 года министр внутренних дел Дуглас Хёрд на основании пункта 13(4) Лицензии на телерадиовещание BBC и пункта 29(3) Акта о вещании 1981 года ввёл запрет на любые передачи по телевидению и радио, в которых принимают участие сторонники и члены ирландских военизированных формирований или националистических партий. Британским СМИ запрещалось пускать в эфир аудио- и видеозаписи с присутствием ирландских националистов (в том числе и записей их голосов), лоялистов и республиканцев. Вне закона этим фактом объявлялись выступления ИРА, ИНОА, Ассоциации обороны Ольстера и Ольстерских добровольческих сил, хотя основной целью являлась Шинн Фейн. Обращаясь к Палате Общин, Хёрд заявил, что террористы черпают поддержку на радио и телевидении, и запрет призван прекратить подобное явление. Премьер-министр Маргарет Тэтчер понадеялась, что перекроет кислород ирландским боевикам, лишив их поддержки СМИ.

Акт 1981 года позволял министру внутренних дел принимать подобные меры для обеспечения общественных интересов без предварительного обсуждения в парламенте, однако Хёрд предложил вопрос для рассмотрения Палате Общин 2 ноября 1998 года. Оппозиция в лице лейбористов выступила против запрета, доказывая, что он неприемлем для свободного общества, однако составлявшие большинство консерваторы в основном поддержали запрет.

Национальный совет по гражданским свободам осудил запрет, к нему 10 ноября присоединился Национальный союз журналистов (однако из-за разногласий забастовка журналистов прекратилась, не успев толком начаться). Несколько журналистов попытались подать в суд на Парламент за нарушения их прав, однако в мае 1989 года Высший суд Англии и Уэльса отказал журналистам в удовлетворении их иска, заявив, что министр внутренних дел действовал на законных основаниях. Апелляционный суд в декабре 1989 года подтвердил решение Высшего суда.

Хёрд рассчитывал, что запрет должен будет повлиять на СМИ любого уровня, начиная государственными и заканчивая местными. Однако противники этих мер возражали, заявляя, что им могут подавать ложную информацию, не соответствующую действительности и создающую ошибочное общественное мнение. Ведущая Скарлет Макгуайр в 1989 году сказала, что дело касается не столько журналистов, которые стремятся сообщать правдивую информацию, сколько простых людей, которые не смогут понять происходящее досконально по причине обрывочной или же противоречащей информации. Герцог Джеймс Хасси, глава BBC, назвал запрет очень опасным прецедентом, а через год на Даунинг-стрит, 10 состоялась акция протеста. На ней была представлена петиция против запрета в рамках Кампании за свободу прессы и вещания, подписанная 50 депутатами.

Реализация

Журналистам порекомендовали обойти запрет любыми способами, которые только возможны. Сначала действие запрета распространялось и на архивный материал, но затем его вывели из-под действия запрета. В 2005 году Джон Бёрт, бывший генеральный директор BBC, заявил, что идея Хёрда была выдумана из воздуха. Дэнни Моррисон, в 1988 году директор отделения Шинн Фейн по связям с общественностью, после совещания с теле- и радиожурналистами сумел добиться обхода запрета: идею о введении субтитров отмели, заменив её идеей приглашения актёров для зачитывания официальных заявлений. BBC и её коммерческие партнёры составили список актёров, которых можно было пригласить для озвучивания текстов на тематику конфликта в Северной Ирландии, за довольно короткий срок. Актёры зачитывали текст синхронно с оригинальным автором текста. Так, один раз такой способ испытали на американском телеканале CNN, когда якобы Джерри Адамс давал интервью. Американцы не догадались, что вместо Адамса текст читал дублёр.

Под запрет попали многочисленные ток-шоу и телесериалы. В декабре 1988 года госсекретарь Северной Ирландии Том Кинг приказал 4 каналу снять с показа серию телесериала «Лу Грант», в которой рассказывалось о вымышленном боевике ИРА, однако этот эпизод уже ранее был показан по телевидению. Запрету подвергся документальный фильм «Мать-Ирландия» (англ. Mother Ireland), в котором рассказывалось об участии женщин в конфликте и о журналистке Майред Фаррелл, которую убили во время спецоперации SAS в Гибралтаре. Большая часть одного из выпусков ток-шоу «Нация» (англ. Nation) с участием Бернадетт Макэлиски также была вырезана после того, как значительная часть её речи была отображена в субтитрах.

На радиостанции County Sound в графстве Суррей из эфира исключили интервью с Эрролом Смолли, одним из подельников банды «Гилфордская четвёрка», хотя он позднее появлялся на радио. В ноябре 1988 года запретили проигрывать на радио песню «Streets of Sorrow/Birmingham Six» группы The Pogues по причине поддержки Бирмингемской шестёрки, осуждённой по обвинению в причастности ко взрывам в пабах Бирмингема, и Гилфордской четвёрки.

Во время парламентских выборов в 1992 году запрет пришлось на время снять для дебатов между Джерри Адамсом от Шинн Фейн и Джоном Хьюмом от Социал-демократической и лейбористской партии. Запрет вернули сразу же после закрытия избирательных участков, предотвратив реакцию Адамса на своё поражение в борьбе за место в парламенте и не показав её по телевидению или по радио. Подлинные голоса националистов могли звучать, если речь шла не о конфликте в Северной Ирландии. Также разрешалось говорить и непосредственному свидетелю событий, связаных с конфликтом. Так, Джерард Макгиган, член Шинн Фейн, в феврале 1992 года появился в СМИ, когда рассказывал, как на его дом напали бандиты из Борцов за свободу Ольстераи попытались обокрасть его. С другой стороны, журналисту Питеру Тейлору разрешили взять интервью у боевиков ИРА, осуждённых и отправленных в тюрьму Мэйз, материал которого вошёл в документальный фильм. Боевики рассказывали о своей жизни в тюрьме, однако часть интервью, посвящённую условиям обращения (в частности, продовольственному снабжению), пришлось переозвучить. В 2005 году Фрэнсис Уэлш, телепродюсер, назвал это происшествие сюрреалистической природой запретов.

Отмена запрета

Преемник Тэтчер, Джон Мейджор, в ноябре 1993 года обратился с речью в Палате Общин с предложением пересмотреть запрет, сказав, что журналисты, которые брали интервью у националистов, местами перегнули палку. После его заявления на телевидении показали интервью Джерри Адамса, которое Джилл Найт, член парламента от Консервативной партии, описала как вызванное преступлением против огромного числа людей. Консерваторы-заднескамеечники и ольстерские юнионисты, со своей стороны, требовали ужесточить ограничения, а газета The Irish Times и вовсе сообщила, что Мейджор планирует полностью подавить свободу слова. Однако журналисты выступили против ужесточения закона: Джон Симпсон с BBC заявил, что тогда никто не сможет узнать истину о событиях в Северной Ирландии. В то время освещение событий в Северной Ирландии стало более и более частым, поскольку мирное урегулирование конфликта наконец-то началось. Госсекретарь по вопросам наследования Питер Брук провёл небольшое исследование, однако в феврале 1994 года правительство Мейджора приняло решение восстановить статус-кво.

Давление с призывом отменить запреты выросло после того, как Правительство Ирландии в январе 1994 года отменило цензуру против Шинн Фейн и военизированных групп, что дало северным ирландцам право наконец-то увидеть и услышать своих лидеров на телеканале RTÉ: освещение в британских СМИ для этих лидеров всё ещё было под запретом. Комментируя решение Ирландии, Адамс заявил, что цензура в течение 20 лет не позволяла никому получать право на информацию и создавать возможности для мирного разрешения конфликта. В 1994 году Адамс, посетив США с визитом, выступил с речью, которая транслировалась почти во сех странах мира, кроме Великобритании (там её пришлось опять же продублировать). В мае 1994 года Национальный союз журналистов даже обратился с жалобой в Европейскую комиссию по правам человека с просьбой помочь в отмене закона о запрете цензуры, но получил отказ. С аналогичной просьбой обращались и журналисты Ирландии в 1991 году, выступая против своего правительства, но и им отказали.

16 сентября 1994 года, спустя день после объявления ИРА о прекращении огня, запрет выступлений ирландских националистов и республиканцев по телевидению и радио наконец-то был отменён. В тот же день Мейджор объявил об открытии движения по десяти дорогам между Северной Ирландией и Ирландией и обещал провести референдум по поводу будущего управления Северной Ирландии. Мартин Макгиннесс стал первым депутатом от Шинн Фейн, давшим интервью британскому телевидению после отмены запрета (он выступил на Ольстерском телевидении).

Отмена запрета приветствовалась всеми телерадиокомпаниями. Исполнительный директор 4 канала Майкл Грэйд сказал, что отмена запрета ознаменовала собой конец жестокой эпохи, в годы которой пытались подвергнуть цензуре освещение важнейших в послевоенные годы новостей. Джон Бёрт отметил, что теперь события снова будет возможно освещать со всех сторон. Шинн Фейн также одобрила целиком и полностью отмену запрета, и лишь юнионисты остались возмущёнными этим решением. Питер Робинсон, член Демократической юнионистской партии, отметил, что решение было поспешным, поскольку ИРА не была разоружена, и тем самым была официально признана легальной вооружённая организация, потенциально опасная для Великобритании.

Анализ

Фрэнсис Уэлш, продюсер документального фильма BBC «Не говорить о зле» (англ. Speak No Evil), утверждал, что запрет усилил давление на процесс освещения событий в Северной Ирландии, в то время как Дэнни Моррисон называл этот закон оружием правительства в войне, чтобы заставить республиканцев замолчать. Бывший член партии консерваторов Норман Теббит сказал, что СМИ давали Шинн Фейн и ИРА ту свободу, которую они не заслуживали, а Питер Робинсон назвал использование этого законопроекта оправданным.

В 1994 году барон Тони Холл, глава службы новостей BBC в Великобритании, заявил, что меры по цензуре СМИ не позволяли зрителям и слушателям адекватно судить о происходящих событиях, как и не позволяли отличить обманный голос от подлинного. В частности, он процитировал появление Джерри Адамса на ток-шоу «На записи» (англ. On the Record) в сентябре 1993 года, в котором тот говорил о мире в Северной Ирландии. Холл утверждал, что Адамс слишком волновался и не вёл себя раскрепощённо во время интервью, в то время как ведущая Шина Макдональд утверждала, что военным путём мира в Северной Ирландии нельзя достичь. Однако зрители не были в курсе мельчайших подробностей поведения обоих участников. Также Холл упомянул, что британские журналисты жаловались на цензуру, сравнивая её с цензурой в Индии и Египте, а также заявил, что Шинн Фейн и ИРА манипулировали запретом, используя его как повод для отказа в предоставлении интервью.

Редактор по зарубежным новостям BBC Джон Симпсон сказал, что испытывал аналогичные трудности во время войны в Персидском заливе. Когда он работал в Багдаде, то некоторые его коллеги критиковали иракскую цензуру, в ответ на что иракцы ехидно упоминали запрет на освещение деятельности Шинн Фейн, что вызывало возмущение Симпсона и нежелание видеть Великобританию в одном ряду с хуссейнским Ираком. На конференции по делам Северной Ирландии, состоявшейся в ноябре 1993 года в Лондонском университете, руководителем которой была ирландка Мэри Холланд, несколькоу частников заявили, что вынуждены были сами проводить журналистские расследования.

Исследование, проведённое Glasgow Media Group, отмечает, что освещение деятельности Шинн Фейн до запрета было относительно малым: в 1988 году эта партия появлялась на телевидении или радио всего 93 раза, 17 раз давала интервью BBC (при 633 интервью итого, из которых 121 на счету консерваторов и 172 на счету Королевской Ольстерской полиции и гражданских служб), к тому же ни разу не дав его в студии. Однако уже после запрета популярность упала ещё ниже, и в следующем году Шинн Фейн появилась только 34 раза. Задержки и путаницы, голоса за кадром и субтитры часто приводили к тому, что передачи и фильмы снимались с эфира.

См. также

• Скандалы с участием телерадиокомпании BBC
• Цензура в Великобритании

Отрывок, характеризующий Запрет выступлений ирландских националистов на британском телевидении и радио

– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
– А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
– Дай ка сюда это письмо, – сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. – Вот изволите видеть. – И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient». [Мы имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю участь, коей он заслуживает».]
Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.
– Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, – сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.
Он невольно оглянулся на адъютанта.
– Извините, генерал, – перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. – Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, – сказал он, подавая ему несколько бумаг. – И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так то, и представь его превосходительству.
Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.
Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея:
«Ваш сын, – писал он, – надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного».
В штабе Кутузова, между товарищами сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно противоположные репутации.
Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.