Зарубин, Иван Никифорович

Иван Никифорович Зарубин
Прозвище	Чика
Псевдоним	Иван Никифорович Чернышёв
Дата рождения	1736(1736)
Место рождения	Яицкий городок, Российская империя
Дата смерти	24 января (4 февраля) 1775
Место смерти	Уфа, Российская империя
Принадлежность	Российская империя
Звание	Генерал-фельдмаршал

Ива́н Ники́форович Зару́бин (1736 — 24 января (4 февраля) 1775), больше известный по прозвищу Чика — яицкий казак, участник Яицкого восстания 1772 года и Крестьянской войны 1773—1775 годов под предводительством Емельяна Пугачева. Пламенный патриот Яика-Горыныча, стойкий защитник казачьих прав. Племянник походного атамана И. Ульянова. С декабря 1773 года по март 1774 года под именем «графа Чернышёва» руководил осадой Уфы и в целом боевыми действиями в Башкирии, Прикамье, на Урале и в Западной Сибири.

Биография

Будучи одним из зачинщиков Яицкого восстания 1772 года, Чика-Зарубин после Ембулатовской катастрофы сумел избежать жестокого наказания — и в июле 1772-го, вместе с двоюродным братом Ильёй Ульяновым (сыном вышеупомянутого Яицкого походного атамана), укрылся в дальних степных хуторах, за пределами Земли Яицкого войска — «на Узенях» (в бассейне «рек внутреннего стока» Большой Узень и Малый Узень). Зарубину также удалось спасти одно из войсковых знамён. «Оно нам ещё изгодится!» — пророчески сказал Чика-Зарубин перед отъездом на Узени, где ему предстояло прожить в безвестности несколько месяцев, перебираясь с хутора на хутор…

Ивану Зарубину могли бы предстоять долгие безвестные скитания, если бы судьба не свела его с другим безвестным скитальцем — самозванцем Лже-Петром III. Обстоятельства встречи Зарубина с Пугачёвым весьма подробно изложены в протоколе показаний сотника Т. Г. Мясникова на допросе в Оренбургской секретной комиссии (9 мая 1774 года).

Где-то в августе 1773 года Чика-Зарубин нелегально вернулся в родной Яицкий городок и заявился к своему приятелю и прежнему соратнику Мясникову. «Давай, съездим на Таловый умёт, на сайгаков поохотимся!» — неожиданно предложил Чика. Догадываясь, что не в сайгаках, конечно же, дело, — Мясников согласился… Едва они выехали из города, Чика неожиданно сказал: «Поедем со мною, Тимофей, посмотрим проявившегося Государя Петра Федоровича!.. Я слышал, что он здесь, на Таловой». Видимо, этот слух (правдивый лишь отчасти) и привёл беглеца Зарубина в родной город… К вечеру друзья добрались до Талового умёта. Там они встретили «каких-то двух мужиков». Подъехав к мужикам, Чика о чём-то тихо переговорил с одним из них. А потом Чика, вернувшись к Мясникову, сказал: «Нет его теперь здесь, он отлучился куда-то и будет сюда завтре рано». А незнакомец подтвердил: «Вы ночуйте здесь. Он завтре сюда будет, и вы его увидите!»… Поутру 28 августа 1773 г. тот же незнакомой мужик, придя к ним, сказал: «Государь ещё не бывал, подождите, он скоро будет». Решив, что «Государь», может быть, еще нескоро возвратится, Мясников и Зарубин поехали вдоль речки Таловой, чтобы, и в самом деле, немножко пострелять сайгаков. Однако, проехав с версту, они увидели на другой стороне речки едущих в телеге яицких казаков Д. Караваева и М. Шигаева. Караваев сидел верхом, а Шигаев был в телеге… Подъехав на близкое расстояние, Мясников с Зарубиным увидели, что те двое остановились и стали выпрягать лошадь. Когда ж они с подъехали вплотную, то увидели уже одного Караваева, а Шигаев скрылся в кустах…

«Зачем вы сюда приехали?» — спросил Чика Караваева. На что Караваев ответил: «Я приехал сайгаков стрелять, да теперь холодно, так остановился, подожду пока солнце взойдет повыше и будет потепляе». Тогда Мясников с Чикой спросили: «Да с кем же ты сюда приехал? Мы тебя видели сам-друг!» Караваев, ехидно, улыбнувшись, ответил: «Со мною ехал один казылбашенин, да он пошёл сайгаков стрелять, а я здесь остался отдохнуть…» Тогда Чика крикнул Караваеву: «Полно от нас таиться! Ведь мы знаем, зачем вы сюда приехали!» Караваев спросил: «Да зачем же, ты думаешь?» — на что Чика сказал: «Полно, брат, лукавить-то, ведь вы приехали сюда не сайгаков стрелять, а смотреть Государя Петра Федоровича, который, слышно, живет здесь». Тогда Караваев ответил: «Полно врать-то! Мы этого и не слыхивали, и не знаем». Но Зарубин продолжал настаивать: «Да полно уж от меня таиться! Ведь я знаю, мне все сказано!». Только тогда Караваев счёл за лучшее признаться Чике: «Ну, ин это правда, что за тем. Только ты помолчи!». Тогда и Чика открыл сваи намерения: «Мы и сами за тем же сюда приехали». А Караваев честно ответил: «Да его здесь нету, погодите немного»… Караваев удалился. Прошло около часу. Появился тот же местный мужик — и объявил: «Государь приехал и теперь сидит с казаками» (имея в виду Караваева и Шигаева). Однако, когда Мясников, с Чикою прибыли в условное место, «где мужик им указывал», — то обнаружили там только одного Караваева. Когда же Чика стал спрашивать: «Да где ж Государь-то? Нам сказали, что он у вас». А Караваев сказал: «Нет его здесь, поди спроси его на умёте». Куда Чика и съездил, но вскоре вернулся. «Что вы таитесь меня и его не показываете? Ведь я за тем сюда приехал, чтоб его видеть, и так я рад его дожидаться до самой ночи, и отсюда не поеду, пока не увижу!» — жёстко сказал Караваеву Чика. «Слезь-ка с лошади да перекрестись пред образом, чтоб никому об этом не сказывать! А без того я тебе мало верю!» — ответствовал осторожный и осмотрительный, но, по всей видимости, глубоко-набожный Денис Караваев. Тогда и Чика, и Мясников слезли с лошадей и сотворили пред святым образом клятву, что сие пребудет от них в тайне. И тут же на голос Караваева, которой крикнул: «Выходите из оврагу!», появился Шигаев, а с ним неизвестный в шерстяном армяке, в сапогах и в шляпе. От весьма наблюдательного Тимофея Мясникова не укрылось, что этот «неведомо какой человек» был «похож на казака», — но тогда ни Мясников, ни Зарубин (если Мясников поделился с ним своими впечатлениями) не придали этому значения…

Неизвестный, поравнявшись с ними, снял шляпу, поклонился, и торжественно произнёс: «Здравствуйте, господа казаки войска Яицкаго!» А затем продолжил: «Ну, господа казаки, вы пришли сюда и хотите видеть Государя Петра Федоровича? Так я самой тот, кого вы ищете и теперь своими глазами видите! Я по ненависти бояр лишен был царства и долго странствовал. А теперь хочу по-прежнему вступить на Престол и за тем к вам пришёл. Примете ли вы меня к себе и возьмете ли на свои руки?» Тогда Караваев спросил: «Цари, я слыхал, имеют на себе царские знаки. Так, буде ты — царь, то покажи нам их!» Незнакомец, недолго думая, разрезал ножом ворот своей рубахи, показал им пятна груди — и самоуверенно сказал: «Вот, смотрите, ведь у вас таких знаков нет. Не сумневайтесь об этом, я есть подлинно государь Петр Третий!» После чего продолжал: «Ну, теперь вы видите меня. Так хотите ли взять под своё сохранение? Вы — люди обиженные и разореные, так я за вас вступлюсь. А вы — меня не оставьте и вступитесь! А до времени никому из ваших „послушных казаков“ не сказывайте!». И тогда Караваев, по воспоминаниям Мясникова, сказал Зарубину: «Ты, Чика, знаешь все урочища безопасные, так возьми Государя сохрани!». Чика взялся. И сохранил: «с крайним рачением укрыл его от поимки, когда за самозванцем выслана была из города сыскная команда…» — как сказано в Сентенции о наказаниях от 10 января 1775 года.

Зарубин, Шигаев, Мясников, Караваев и Кожевников регулярно навещали Пугачёва, к тому моменту укрывшегося на постоялом дворе отставного солдата С. М. Оболяева. Казаки-заговорщики обсуждали планы нового вооруженного выступления на Яике. 31 августа Пугачёв, сочтя, что у Оболяева небезопасно, переехал на хутор казака Кожевникова. Сюда-то Зарубин и другие казаки привезли 12 старых войсковых знамен, которые тайно сберегались с 1772 года. Теперь им предстояло сыграть свою роль в жестокой гражданской войне…

С первых дней восстания, начавшегося 17 сентября 1773 г., Зарубин находился в числе ближайших советников Пугачева, входил в его «Тайную думу», занимал командные посты в повстанческом войске, участвовал во взятии яицких крепостей и в боях под осажденным Оренбургом.

Вместе с походным атаманом А. А. Овчинниковым, Чика-Зарубин возглавлял сводный отряд, который в боях 7-9 ноября у деревни Юзеевой, под Оренбургом, нанёс поражение карательному корпусу генерала В. А. Кара. После чего Кар сдал командование корпусом генерал-майору Фрейману и уехал в Москву.

В самом начале декабря 1773 года Зарубин был послан в Уфимский уезд, на Воскресенский медеплавильный завод, для организации производства пушек и снарядов. Сопровождали Зарубина вышеупомянутый Илья Ульянов и Яков Антипов. Дело стало быстро налаживаться: «заводские зачали уже лить чугунныя пушки». Однако, Зарубину удалось пробыть на Воскресенском заводе не больше недели…

В начале декабря — то ли из конспиративных, то ли из пропагандистских соображений — Пугачев пожаловал хранителю войскового знамени титул «графа Чернышева». После чего 14 декабря отправил Зарубина с Воскресенского завода под Уфу, для руководства находившимися там отрядами восставших. Иван Никифорович Зарубин незамедлительно покинул Воскресенский завод — чтобы появиться под Уфой в новом качестве «Ивана Никифоровича Чернышёва». Объединив разрозненные отряды (состоявшие из русских крестьян, казаков, башкир, татар, марийцев) в 12-тысячную армию, Зарубин-Чернышёв приступил к осаде Уфы, обороняемой гарнизоном и ополчением из отставных военных, местных казаков, дворян и посадских людей. По его инициативе, в селе Чесноковке, под Уфой, был сформирован штаб, осуществлявший руководство повстанческим движением на Среднем Урале, в Прикамье и Зауралье, дополнявший собою деятельность главной ставки Пугачева, находившейся в Бердской слободе, под Оренбургом.

В январе 1774 г. в подчинение Чики-Зарубина вошли атаманы и полковники, державшие, со своими отрядами, в блокаде Кунгур: И. С. Кузнецов, Салават Юлаев, Бахтияр Канкаев, Ильчигул Иткулов, М. Е. Мальцев и мещеряк Канзафар Усаев. В том же месяце атаманы И. Н. Белобородов и Усаев предприняли поход к Екатеринбургу. В конце января Зарубин приказал атаману Кузнецову вызвать Канзафара Усаева под Кунгур — и арестовать:

• за неисполнение приказов,
• за присвоение трофейного имущества
• и за беспричинную казнь коменданта Ачитской крепости капитана В. Воинова.

После чего Чика-Зарубин отправил Канзафара на суд к Пугачеву. Доставленный под конвоем и в цепях в Бердскую слободу, тот предстал перед Пугачевым, повинился в своих проступках и был помилован. Самозванец вновь отправил Усаева под начало Белобородова…

Несмотря на неудачи под Уфой, авторитет и власть «графа Чернышева» вскоре были признаны на огромной территории, переданной Пугачевым в ведение Зарубина и Чесноковского штаба. В начале января 1774 г. с захваченного восставшими Ижевского завода в Чесноковку были отправлены заводская казна и отряд заводских людей численностью до 1700 человек. Прибыли в Чесноковку и контингенты с Воткинского завода. Зарубину адресуются боевые донесения о действиях повстанческих отрядов в Казанском крае и в Пермской провинции, из-под Челябинска и со всех четырёх дорог Башкирии. Распоряжениями Зарубина в далекой от Чесноковки Казанской губернии назначаются атаманы и есаулы. Именно в Чесноковке получил чин полковника действовавший под Осой и Верхними Муллами Абдей Абдуллов. Весть о представителе «царя Петра III» на Урале дошла до Сибирских пределов…

8 февраля 1774 г. атаман Грязнов, посланный Зарубиным под Челябинск, с большим трудом сумел взять эту крепость… Между тем, затянувшаяся борьба за Уфу не увенчалась успехом. В ходе четырёхмесячной осады, отряды Зарубина не раз штурмовали её, врывались в предместья, но не смогли сломить сопротивления осажденных. Тем временем к Уфе приблизился подошедший с запада карательный корпус И. И. Михельсона, который 24 марта 1774 г. атаковал Зарубинские отряды. Накануне к Зарубину-Чике в Чесноковку заехал Канзафар, следовавший на северо-восток, к Белобородову. И личным врагам пришлось сражаться плечом к плечу!.. Более четырёх часов зарубинцы отчаянно оборонялись, не раз бросались в контратаки, но не смогли устоять против фронтального и фланговых ударов, - и ретировались, оставив на поле боя до 500 человек убитыми, все пушки, а в ходе отступления потеряв до 7 тысяч человек пленными.

Сам Зарубин, после разгрома под Чесноковкой, вместе со своими ближними соратниками (И. И. Ульяновым, И. В. Губановым, С. П. Толкачевым) и ещё 20-ю казаками, бежал к Табынску. Где удача окончательно изменила ему. Здесь 26 марта Зарубин, Ульянов, Губанов и Толкачёв были схвачены местными жителями и переданы в руки правительственных войск. Через 2 или 3 дня была сделана попытка освободить Зарубина и его товарищей. Из рапорта полковника Михельсона от 30 марта 1774 г. следует, что один из повстанческих атаманов (имя его в документе не указано) попытался освободить пленных: «он возмущал иноверцов, чтобы отбить называемого графа Чернышева с его сообщниками». И как указывалось в официальных документах, он бы освободил зарубинцев, «когда б не поспешила посланная команда». Вышеупомянутый анонимный атаман был схвачен и по приказу Михельсона повешен.

Следствие над Чикой-Зарубиным вели в Уфе, затем в Казани. Всё это время на допросах он держался с несгибаемым упорством и мужеством. Чику обвиняли в том, что он «при самом начале бунта злодея паче всех в самозванстве утвердил, многим другим соблазнительный пример подал». Возглавлявший следствие П. С. Потёмкин доносил Екатерине II, что ему так и не удалось склонить Зарубина к раскаянию и добиться от него откровенных показаний. На требование Потёмкина признания вины, Зарубин ответил, что все его помыслы и деяния «есть истинное служение Отечеству», направленное на защиту «нещастного Государя».

В ноябре 1774 года Зарубин, как и ближайшие соратники Пугачёва — Перфильев, Шигаев, Подуров и Торнов - был отконвоирован в Москву - в Тайной экспедицию, где производилось «генеральное следствие». Но и здесь, как и во время допросов в Казани, Зарубин, несмотря на жесточайшие пытки, проявил большое личное мужество. Он отказывался отвечать на вопросы Шешковского, лично ведшего следствие.

По приговору от 9 (20) января 1775 года Зарубин был осужден на смертную казнь в Уфе - «как в главном из тех мест, где все его богомерзкие дела производимы были». Но перед этим Чика-Зарубин принуждён был лицезреть на Болотной площади Садовнического острова казнь своих соратников; казнь самозванца, которому он вверил свою судьбу.

Далее Зарубина перевезли в Уфу, которую он безуспешно осаждал 10 месяцев тому назад.

24 января (4 февраля) 1775 года Иван Чика-Зарубин был обезглавлен в Уфе, самым последним из всех предводителей восстания приговоренных к казни.

Голову славного «горыныча» палач насадил на кол, тело было сожжено.

Посмертная репутация

в Сентенции о наказаниях от 10 января 1775 года навязчиво подчёркивается, что Чика-Зарубин

чинил многие смертоубийства верным рабам Ея Императорского Величества.

А. С. Пушкин в «Истории Пугачёвского бунта» характеризует Чику как "человека хитрого и свирепого". Современный историк Н. Ф. Шахмагонов идёт ещё дальше, утверждая, что Чика «отличался особой жестокостью, звероподобностью»!..

Однако, науке неизвестны прецеденты причастности Ивана Зарубина к каким бы ни было военным преступлениям. Совершались ли вообще таковые преступления пугачёвцами на территории вверенного Чике Уфимского уезда? - сведений нет. Хотя по другим охваченным восстанием регионам имеются подробные списки убитых. К примеру, в Пензенском уезде (где Чика-Зарубин никогда не бывал) приняли смерть от рук повстанцев 169 мужчин (из них - 97 штатских, в т. ч. несовершеннолетних) и 105 женщин (почти все они - дворянки, жёны и дочери офицеров правительственной армии). А вот данные по Пермскому уезду (где Чика-Зарубин оперировал наряду с другими командирами): от рук пугачёвцев здесь погибли 56 мужчин и всего одна женщина!

Выше упоминался конфликт Ивана Зарубина с Канзафаром Усаевым — в связи с санкционированной последним казнью пленного коменданта Ачитской крепости. Т. о., есть все основания видеть в Зарубине гуманного и справедливого полководца...

Библиография

• Андрущенко А. И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. — Москва: Издательство «Наука», 1969. — 360 с. — 3000 экз.
• Дубровин Н. Ф.. Пугачёв и его сообщники. Эпизод из истории царствования Императрицы Екатерины II. Том I. — Санкт-Петербург: тип. Н. И. Скороходова, 1884. — 414 с.
• Дубровин Н. Ф.. Пугачёв и его сообщники. Эпизод из истории царствования Императрицы Екатерины II. Том II. — Санкт-Петербург: тип. Н. И. Скороходова, 1884. — 424 с.
• Дубровин Н. Ф.. Пугачёв и его сообщники. Эпизод из истории царствования Императрицы Екатерины II. Том III. — Санкт-Петербург: тип. Н. И. Скороходова, 1884. — 416 с.
• Козубский К. Э. Борьба за Яик. - Русский Вестник, № 36-37 (68-69)/ октябрь 1992.
• Лимонов Ю. А., Мавродин В. В., Панеях В. М. Пугачев и пугачевцы. — Л., 1974. С.47-73;
• Мавродин В. В.. Крестьянская война в России 1773—1775 годах. Восстание Пугачёва. Том I. — Москва: Издательство Ленинградского университета, 1961. — 588 с. — 2100 экз.
• отв.ред. Мавродин В. В.. Крестьянская война в России 1773—1775 годах. Восстание Пугачёва. Том II. — Москва: Издательство Ленинградского университета, 1966. — 512 с. — 2000 экз.
• отв.ред. Мавродин В. В.. Крестьянская война в России 1773—1775 годах. Восстание Пугачёва. Том III. — Москва: Издательство Ленинградского университета, 1970. — 488 с. — 1500 экз.
• Овчинников Р. В. Последние страницы биографии пугачевского атамана И. Н. Зарубина-Чики // Башкирский край. Сборник статей. — Уфа, 1991. С.30-45.
• Панеях В. М.. [historic.ru/books/item/f00/s00/z0000189/st003.shtml Иван Никифорович Зарубин-Чика] // Пугачев и его сподвижники. — М.-Л.: Наука, 1965. — 138 с.
• Протокол показаний И. Н. Зарубина-Чики на допросе в Казанской секретной комиссии в сентябре 1774 г. — РГВИА. Ф.6. Д.506. Л.320-336 об. (фрагменты этого протокола опубликованы в сб.: Пугачевщина. — М.-Л., 1929. Т.2. С.128-136);
• Пушкин А. С. [www.magister.msk.ru/library/pushkin/history/pug1.htm#glava01 История Пугачёва]. — М.: КРАСАНД, 2014. — 156 с. — ISBN 978-5-396-00658-4.
• Пушкин А. С. История Пугачёвского бунта. — СПб., 1834. — Т. 2. — 344 с.
• Рознер И. Г.. [www.yaik.ru/rus/forces/history/index.php?SECTION_ID=264&ELEMENT_ID=2553 Яик перед бурей. Восстание 1772 года на Яике - предвестник Крестьянской войны под руководством Е.Пугачева]. — Москва: Издательство «Мысль», 1966. — 218 с.
• Таймасов С. У.. Восстание 1773—1774 гг. в Башкортостане. — Уфа: Китап, 2000. — 376 с. — ISBN 5-295-02163-7.
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Russ/XVIII/1760-1780/Pugachev/Pokaz_kom_gv/text.htm ПРОТОКОЛ ПОКАЗАНИИ СОТНИКА ЯИЦКИХ КАЗАКОВ-ПОВСТАНЦЕВ Т. Г. МЯСНИКОВА НА ДОПРОСЕ В ОРЕНБУРГСКОЙ СЕКРЕТНОЙ КОМИССИИ]

Отрывок, характеризующий Зарубин, Иван Никифорович

«Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется.
– Я готов на всё, – сказал Пьер.
– Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
– Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.


Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой было что то в роде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
– Он прежде должен получить лопату, – сказал шопотом один из братьев.
– А! полноте пожалуйста, – сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени, прибавил: – «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.
Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в последние слова устава, которые запомнились ему.
«В наших храмах мы не знаем других степеней, – читал „великий мастер, – кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним твоим, и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества“.
Кончил он и привстав обнял Пьера и поцеловал его. Пьер, с слезами радости на глазах, смотрел вокруг себя, не зная, что отвечать на поздравления и возобновления знакомств, с которыми окружили его. Он не признавал никаких знакомств; во всех людях этих он видел только братьев, с которыми сгорал нетерпением приняться за дело.
Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один прочел поучение о необходимости смирения.
Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него были, но он боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько записывали другие.
Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру казалось, что он приехал из какого то дальнего путешествия, где он провел десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.


На другой день после приема в ложу, Пьер сидел дома, читая книгу и стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей стороною Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвертою смешанное. Изредка он отрывался от книги и квадрата и в воображении своем составлял себе новый план жизни. Вчера в ложе ему сказали, что до сведения государя дошел слух о дуэли, и что Пьеру благоразумнее бы было удалиться из Петербурга. Пьер предполагал ехать в свои южные имения и заняться там своими крестьянами. Он радостно обдумывал эту новую жизнь, когда неожиданно в комнату вошел князь Василий.
– Мой друг, что ты наделал в Москве? За что ты поссорился с Лёлей, mon сher? [дорогой мoй?] Ты в заблуждении, – сказал князь Василий, входя в комнату. – Я всё узнал, я могу тебе сказать верно, что Элен невинна перед тобой, как Христос перед жидами. – Пьер хотел отвечать, но он перебил его. – И зачем ты не обратился прямо и просто ко мне, как к другу? Я всё знаю, я всё понимаю, – сказал он, – ты вел себя, как прилично человеку, дорожащему своей честью; может быть слишком поспешно, но об этом мы не будем судить. Одно ты помни, в какое положение ты ставишь ее и меня в глазах всего общества и даже двора, – прибавил он, понизив голос. – Она живет в Москве, ты здесь. Помни, мой милый, – он потянул его вниз за руку, – здесь одно недоразуменье; ты сам, я думаю, чувствуешь. Напиши сейчас со мною письмо, и она приедет сюда, всё объяснится, а то я тебе скажу, ты очень легко можешь пострадать, мой милый.
Князь Василий внушительно взглянул на Пьера. – Мне из хороших источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес во всем этом деле. Ты знаешь, она очень милостива к Элен.
Несколько раз Пьер собирался говорить, но с одной стороны князь Василий не допускал его до этого, с другой стороны сам Пьер боялся начать говорить в том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решился отвечать своему тестю. Кроме того слова масонского устава: «буди ласков и приветлив» вспоминались ему. Он морщился, краснел, вставал и опускался, работая над собою в самом трудном для него в жизни деле – сказать неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни был. Он так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности князя Василия, что и теперь он чувствовал, что не в силах будет противостоять ей; но он чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, будет зависеть вся дальнейшая судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге, или по той новой, которая так привлекательно была указана ему масонами, и на которой он твердо верил, что найдет возрождение к новой жизни.
– Ну, мой милый, – шутливо сказал князь Василий, – скажи же мне: «да», и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного тельца. – Но князь Василий не успел договорить своей шутки, как Пьер с бешенством в лице, которое напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику, проговорил шопотом:
– Князь, я вас не звал к себе, идите, пожалуйста, идите! – Он вскочил и отворил ему дверь.
– Идите же, – повторил он, сам себе не веря и радуясь выражению смущенности и страха, показавшемуся на лице князя Василия.
– Что с тобой? Ты болен?
– Идите! – еще раз проговорил дрожащий голос. И князь Василий должен был уехать, не получив никакого объяснения.
Через неделю Пьер, простившись с новыми друзьями масонами и оставив им большие суммы на милостыни, уехал в свои именья. Его новые братья дали ему письма в Киев и Одессу, к тамошним масонам, и обещали писать ему и руководить его в его новой деятельности.


Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на тогдашнюю строгость государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой, разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно, покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам кровожадного бешенства, как и его отец. И когда, после отъезда Пьера, Элен вернулась в Петербург, она была не только радушно, но с оттенком почтительности, относившейся к ее несчастию, принята всеми своими знакомыми. Когда разговор заходил о ее муже, Элен принимала достойное выражение, которое она – хотя и не понимая его значения – по свойственному ей такту, усвоила себе. Выражение это говорило, что она решилась, не жалуясь, переносить свое несчастие, и что ее муж есть крест, посланный ей от Бога. Князь Василий откровеннее высказывал свое мнение. Он пожимал плечами, когда разговор заходил о Пьере, и, указывая на лоб, говорил:
– Un cerveau fele – je le disais toujours. [Полусумасшедший – я всегда это говорил.]
– Я вперед сказала, – говорила Анна Павловна о Пьере, – я тогда же сейчас сказала, и прежде всех (она настаивала на своем первенстве), что это безумный молодой человек, испорченный развратными идеями века. Я тогда еще сказала это, когда все восхищались им и он только приехал из за границы, и помните, у меня как то вечером представлял из себя какого то Марата. Чем же кончилось? Я тогда еще не желала этой свадьбы и предсказала всё, что случится.
Анна Павловна по прежнему давала у себя в свободные дни такие вечера, как и прежде, и такие, какие она одна имела дар устроивать, вечера, на которых собиралась, во первых, la creme de la veritable bonne societe, la fine fleur de l'essence intellectuelle de la societe de Petersbourg, [сливки настоящего хорошего общества, цвет интеллектуальной эссенции петербургского общества,] как говорила сама Анна Павловна. Кроме этого утонченного выбора общества, вечера Анны Павловны отличались еще тем, что всякий раз на своем вечере Анна Павловна подавала своему обществу какое нибудь новое, интересное лицо, и что нигде, как на этих вечерах, не высказывался так очевидно и твердо градус политического термометра, на котором стояло настроение придворного легитимистского петербургского общества.
В конце 1806 года, когда получены были уже все печальные подробности об уничтожении Наполеоном прусской армии под Иеной и Ауерштетом и о сдаче большей части прусских крепостей, когда войска наши уж вступили в Пруссию, и началась наша вторая война с Наполеоном, Анна Павловна собрала у себя вечер. La creme de la veritable bonne societe [Сливки настоящего хорошего общества] состояла из обворожительной и несчастной, покинутой мужем, Элен, из MorteMariet'a, обворожительного князя Ипполита, только что приехавшего из Вены, двух дипломатов, тетушки, одного молодого человека, пользовавшегося в гостиной наименованием просто d'un homme de beaucoup de merite, [весьма достойный человек,] одной вновь пожалованной фрейлины с матерью и некоторых других менее заметных особ.
Лицо, которым как новинкой угащивала в этот вечер Анна Павловна своих гостей, был Борис Друбецкой, только что приехавший курьером из прусской армии и находившийся адъютантом у очень важного лица.
Градус политического термометра, указанный на этом вечере обществу, был следующий: сколько бы все европейские государи и полководцы ни старались потворствовать Бонапартию, для того чтобы сделать мне и вообще нам эти неприятности и огорчения, мнение наше на счет Бонапартия не может измениться. Мы не перестанем высказывать свой непритворный на этот счет образ мыслей, и можем сказать только прусскому королю и другим: тем хуже для вас. Tu l'as voulu, George Dandin, [Ты этого хотел, Жорж Дандэн,] вот всё, что мы можем сказать. Вот что указывал политический термометр на вечере Анны Павловны. Когда Борис, который должен был быть поднесен гостям, вошел в гостиную, уже почти всё общество было в сборе, и разговор, руководимый Анной Павловной, шел о наших дипломатических сношениях с Австрией и о надежде на союз с нею.
Борис в щегольском, адъютантском мундире, возмужавший, свежий и румяный, свободно вошел в гостиную и был отведен, как следовало, для приветствия к тетушке и снова присоединен к общему кружку.
Анна Павловна дала поцеловать ему свою сухую руку, познакомила его с некоторыми незнакомыми ему лицами и каждого шопотом определила ему.
– Le Prince Hyppolite Kouraguine – charmant jeune homme. M r Kroug charge d'affaires de Kopenhague – un esprit profond, и просто: М r Shittoff un homme de beaucoup de merite [Князь Ипполит Курагин, милый молодой человек. Г. Круг, Копенгагенский поверенный в делах, глубокий ум. Г. Шитов, весьма достойный человек] про того, который носил это наименование.
Борис за это время своей службы, благодаря заботам Анны Михайловны, собственным вкусам и свойствам своего сдержанного характера, успел поставить себя в самое выгодное положение по службе. Он находился адъютантом при весьма важном лице, имел весьма важное поручение в Пруссию и только что возвратился оттуда курьером. Он вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в Ольмюце неписанную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения выше генерала, и по которой, для успеха на службе, были нужны не усилия на службе, не труды, не храбрость, не постоянство, а нужно было только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, – и он часто сам удивлялся своим быстрым успехам и тому, как другие могли не понимать этого. Вследствие этого открытия его, весь образ жизни его, все отношения с прежними знакомыми, все его планы на будущее – совершенно изменились. Он был не богат, но последние свои деньги он употреблял на то, чтобы быть одетым лучше других; он скорее лишил бы себя многих удовольствий, чем позволил бы себе ехать в дурном экипаже или показаться в старом мундире на улицах Петербурга. Сближался он и искал знакомств только с людьми, которые были выше его, и потому могли быть ему полезны. Он любил Петербург и презирал Москву. Воспоминание о доме Ростовых и о его детской любви к Наташе – было ему неприятно, и он с самого отъезда в армию ни разу не был у Ростовых. В гостиной Анны Павловны, в которой присутствовать он считал за важное повышение по службе, он теперь тотчас же понял свою роль и предоставил Анне Павловне воспользоваться тем интересом, который в нем заключался, внимательно наблюдая каждое лицо и оценивая выгоды и возможности сближения с каждым из них. Он сел на указанное ему место возле красивой Элен, и вслушивался в общий разговор.