Затрапезные

Затрапе́зные (также встречается Затрапезновы) — ярославская купеческая семья, несколько членов которой принимали участие в создании и развитии русской мануфактуры при Петре Великом и в накоплении личного, огромного по тому времени богатства. Основатели и первые директора ярославской полотняной мануфактуры — одной из самых первых и крупных в их время в стране.

Происхождение

Ещё первый из известных по имени Затрапезных, Семён, был богатым ярославским купцом. Его сыновья Максим (род. 1670) и Пётр (род. 1675) владели в Ярославле несколькими домами и многими лавками, где торговали крашениной, коробейными и красильными товарами. Они выделялись из своей среды не только богатством, но и предприимчивостью и именно благодаря ей на Затрапезных обратил внимание Пётр Великий. Он посетил Ярославль в мае 1693, в июне 1694, в декабре 1696 и в мае 1702 года. По семейным преданиям, в одно из этих посещений Пётр Великий заметил бойкий ум тогда ещё мальчика Ивана Максимовича и решил обратить его на службу русской промышленности.

Иван Максимович

Иван Максимович Затрапезный (22 мая 1695 года — 8 сентября 1741 года) — купец гостиной сотни. Был самым видным из семьи Затрапезных.

Известно, что Иван Затрапезный бывал и учился за границей; по семейным преданиям, его туда взял с собою Пётр Великий и, озабочиваясь подготовкой лиц из русского купечества, способных самостоятельно вести и распространять мануфактурное дело, направил для изучения полотняного дела в Голландию, полотняным делом занимался и отец Ивана, а позднее и его братья: Андрей (род. 1679), Дмитрий (род. 1697) и Гавриил (род. 1711) (о которых, кроме Дмитрия, ничего почти неизвестно). Семь лет пробыл Затрапезный обучаясь за границей и, судя по его дальнейшей деятельности, провёл время не зря — научился очень многому.

С 1720 года, после утверждения «кумпанств», Затрапезный является одним из самых видных компанейщиков в полотняном деле, на которое Пётр Великий обращал большое внимание, нуждаясь в полотне для парусов. Выступал он обычно под фирмой отца: «Максим Затрапезный с сыновьями», но на документах всюду была подпись одного Ивана. Вклады их (около 1720 года) в одну полотняную мануфактуру (а занимались они не только ею) достигали огромной суммы 100 тыс. руб. Их превосходили только вклады Гончаровых. Чрезвычайное богатство Затрапезных породило в их семье много легенд. В числе таковых одна приписывает пожалование Петром Великим Ивану Затрапезному по возвращении его из-за границы 5 тыс. душ крестьян. Подтверждения этому преданию не находится, и богатство Ивана Затрапезного нужно скорее считать скопленным или его отцом или даже его дедом. К числу вещей, доставшихся ему по наследству, могло, например, относиться серебро в слитках, внесённое в 1726 году Затрапезными на монетный двор и обмененное на деньги.

Создание полотняной мануфактуры

Создание знаменитой полотняной фирмы Затрапезных, с которой тесно связано имя Ивана Затрапезного, относится к 1720 году. Началось оно при участии знаменитого в то время на Руси мануфактуриста Ивана Тамеса. По указу Петра Великого Тамесу было повелено «у полотняныя фабрики быть директором и в компанию из купечества призывать к себе, кого хотят добровольно». На приглашение Тамеса отозвались Микляев, Шепелев, Пастухов, Мыльников, а Максим Затрапезный с его четырьмя сыновьями был назначен в компанейщики именным Высочайшим указом и вложил в предприятие сначала ничтожную сумму — 250 руб. на 46 тысяч, вложенных остальными 11-ю компанейщиками. Указом 22 декабря 1720 года, по докладу берг- и мануфактур-коллегий, Тамес и его компанейщики были утверждены правительством. Такое признание давало им много прав: «оных в службы государевы ни в какие не выбирать, постою на дворах их никого не ставить и судом и расправою, кроме сборов и татиных и убивственных дел, ведать их в коллегии берг и мануфактуры, покамест оные при той полотняной фабрике и в прямое существо оную фабрику производить будут», гласил изданный по этому случаю указ. «Фабрику» Тамес и компания обязывались содержать не менее 30 лет. В начале 1721 года в Москве Тамес и Максим Затрапезный, уже оказавшийся во главе дела, открывают полотняную мануфактуру.

28 июня 1722 года кладётся начало знаменитой ярославской полотняной мануфактуре. По приговору мануфактур-коллегии, Тамесу и Затрапезному отдан по описи с оценкою безденежно в Ярославле пустой двор, на котором в 1710 году делали широкие полотна пленные шведы. Кроме того, близ Ярославля, за рекою Которослью, в угодьях Спасо-Ярославова монастыря на Кавардаковском (Зеленцовском) ручье дано им место для беления полотен. При фабрике разрешалось держать учеников, которые по указу оставались в этом звании 7 лет, а затем на 3 года определялись подмастерьями. Если они убегали, фабриканты имели право их ловить, а за укрывательство таковых держатели платили по 100 рублей штрафу. На 5 лет мануфактура освобождалась от всяких пошлин при торговле.

Развитие полотняной мануфактуры

В 1724 году из Московского полотняного кумпанства вышли все компанейщики, кроме Тамеса и Затрапезного, а в 1725 году ярославская мануфактура переходит всецело в руки одних Затрапезных. В 1727 году умер Тамес, и с этого времени значение Ивана Затрапезного в полотняном деле во всей России становится особенно значительным. По его прошению мануфактур-коллегия отводит ему в Ярославле добавочно 23 тыс. м² земли для «размножения мануфактуры». 28 июля 1727 года, по постановлению Верховного Тайного Совета, Ивану Затрапезному выдана привилегия на устройство фабрики для выделки клейменых платков из бумажной выбойки. 23 октября 1727 года, по указу Верховного Тайного Совета, имеющиеся «на коште» Её Величества в Петербурге и Красном Селе полотняные и коломянковые мануфактуры, бумажную ветряную мельницу и маслодельню велено отдать ярославцу гостиной сотни Ивану Затрапезному с братьями, с правом содержать эти мануфактуры в Ярославле или ином месте, где они захотят. Уплата за переданное им имущество была рассрочена на пять лет. Кроме того, весь инструментарий мануфактуры был отдан безвозмездно и также безвозмездно были переданы во владение Затрапезного подмастерья, ученики и мастера всех этих фабрик. Затрапезный заявил, что намерен перенести все вновь подаренные ему учреждения в Ярославль, и получил добавочное у реки Которосли место, «где была мельничная плотина», и другое «у кирпичных заводов Затрапезных». Бумага, которую стал выделывать Затрапезный, была освобождена от пошлины на 5 лет, а коломянка на 10 лет. Кроме того, в мануфактур-коллегии приступили к выработке привилегии для всех Затрапезных, «дабы оные Затрапезные с надеждою могли те мануфактуры и фабрики распространять и деньги употреблять без опасения».

Деятельность Затрапезных достигает в это время огромного развития. Они овладевают очень обширными внутренними рынками и даже заводят заграничные торговые сношения. Иван Максимович за четыре года на берегу Которосли, «где было непроходимое болото», создает целый городок с великолепным парком, осушает почву и, огораживая её от реки, устраивает «пруды и плотины не малыя». В мае 1728 года на казенные денежные дворы принято было 16 тонн меди, «вывезенной из-за границы заводчиком полотняной мануфактуры И. Затрапезным, и уплочено ему за неё пятикопеечниками». В уважение к его деятельности, в августе 1728 года ему сказана была Верховным Тайным Советом милость: дано заимообразно 5000 рублей с обязательством уплатить таковые в четыре года. После 1727 года уже не встречается упоминаний о Максиме Затрапезном, и, по-видимому, главой дома становится Иван.

Глава дома Затрапезных

В царствование императрицы Анны Иоанновны дела Затрапезных пошатнулись, и им пришлось просить помощи от государства. 31-го июля 1734 г., по именному указу, Ивану Затрапезному с братьями было выдано заимообразно 20 000 рублей, 8-го августа они были освобождены «по изделиям их полотняной и бумажной фабрики в Ярославле» на пять лет от платежа внутренних пошлин, и им отведена была в оброчное содержание порожняя монастырская земля, прилегающая к их фабрикам. Кроме того, для облегчения уплаты большого долга Затрапезным разрешено было погашать его поставкой бумаги в присутственные места по ценам, которые и ранее им уплачивались (Указ 31 июля 1734 года). В октябре следующего 1735 года Иван Затрапезный снова обращается к правительству с просьбой о поддержке. И на этот раз дело идёт о бумаге. В России для неё был плохой сбыт. В ней нуждалось преимущественно правительство и казенные учреждения. Частные лица покупали бумагу редко и в небольшом количестве, и Затрапезный просил обязать присутственные места брать от него писчую бумагу «по прежним указам» с зачетом должных им казне 20 000 руб. по 4 000 руб. в год, а за остальную поставку казне выдавать ему деньгами по установленным на бумагу ценам.

7 (18) января 1736 года, по именному указу, последовавшему на прошение владельцев мануфактуры, а в их числе и И. Затрапезного, рабочие были прикреплены к фабрикам и заводам: теперь в отношении обеспеченности дела опытными руками уже не было опасений, и Затрапезному не приходилось жаловаться на народ «дикий, неучёный, совершенно непонятный к мануфактурному делу», с которым он начинал своё предприятие в 1722 г. Теперь уже он мог не бояться, что мастера, прошедшие школу на его мануфактуре и завершившие её на его же счет за границей, вернувшись, перейдут к другому фабриканту. З мая 1738 г., по именному указу, Иван Затрапезный пожалован был в директоры ярославской его полотняной фабрики в ранге коллежского асессора, как сказано в указе, «за труды его и не в пример прочим». Единовременно ему был выдан и другой указ: «для непомешания в фабричном деле губернаторам и воеводам и прочим обретающимся в городе Ярославе управителем, судом и расправою, кроме государственных дел, его, Затрапезного, не ведать, а ведать его во всем том коммерц-коллегии». В этом же указе видно, что если Затрапезный преуспевал в полотняном деле, то бумага по-прежнему ему не давалась. «А о приеме с заводов его бумаги для заплаты имеющегося на нём казенного долга для лучшего вспоможения оной ево фабрики продолжить ещё срок на шесть лет и отдавать ему тое бумагу в тех местах и по тем же ценам, как по указу 31 июля 1734 г. определено, и за оную, принятую у него бумагу, перво с него возвратить долг, а потом ему выдавать деньги из тех мест, куда у него бумага будет взята, по вышеупомянутым прежним апробованным ценам».

15 февраля 1740 года директор полотняных и других мануфактур Иван Затрапезный, или, как назван он в указе, Затрапезнов, по прошению его, не в пример прочим, пожалован был рангом коллежского советника. 8 сентября 1741 года И. Затрапезный умер.

Время управления делами Затрапезных Ивана Максимовича, этого «истинно первого манифактора, премудрого и искусного изобретателя», наиболее цветущее для ярославской полотняной мануфактуры. Особенно заметно оно было при ближайших преемниках Петра и в первую половину царствования Анны Иоанновны. При Петре не верили в возможность создания крупной полотняной промышленности в России. «Всем известно», писал Затрапезный, «что полотняная фабрика охулена и безнадежна от многих мнилась…» Своей неутомимой энергией, затратой большого капитала и «чрез поездку за море в разные государства» Затрапезный создал казавшееся «безнадежным». Недаром в девизе его мануфактуры написано: «Слава трудом рожденна». Правда, во второй половине царствования Анны Иоанновны уже замечается некоторая запутанность денежных дел Ивана Максимовича, зато в смысле расширения и разнообразия деятельности это действительно самое примечательное время.

Его полотняная ярославская мануфактура насчитывала более двухсот станов и около них до 6000 мастеров и работников. Кроме полотен простых и самых тонких, в Ярославле же Затрапезные выделывали шелковые и шерстяные материи, скатерти и салфетки, по качеству не уступавшие голландским и, судя по ценам на них, рассчитанные на богатых покупателей. Из тканей, вырабатываемым ими, особенно широким распространением пользовался род тика, простая пестрядина, употреблявшаяся для домашнего платья; она называлась «затрапез» (затрапезное платье, быть в затрапезном виде). При мануфактуре была большая красильня. Были ещё у них же в Ярославле маслодельня, лесопильный и кирпичный заводы. Отдельно существовала бумажная фабрика, дела которой шли все хуже и хуже. 10 ноября 1741 г., вследствие многократных жалоб присутственных мест, Сенат объявил о неприеме бумаги от Затрапезных по окончании сроков контрактов. Качество изготавливаемой на фабрике Затрапезного бумаги было низким, а цена — явно завышенной. В связи с этим 7 (18) апреля 1742 года был издан императорский указ, в котором отмечалось следующее: «принимаемая с фабрики Затрапезного бумага гораздо толста, и книги оною по величине чрезвычайно наполняются, и переплетом по толстоте скоро вредны… оная Затрапезного бумага не только к печатанию книг неудобна, но и весьма против других бумажных фабрик содержателей… в цене превосходительна». Указ предписывал покупать бумагу для присутственных мест у тех фабрикантов, кто «оную добротою лучше и дешевле ставить будет».

Наследники

Андрей и Гавриил (выделившийся из дела в 1736 году) Затрапезные, вероятно, умерли ещё до Ивана. Наследниками всего огромного состояния Ивана Затрапезного были его дети: сын Алексей, родившийся 10 марта 1732 г., и замужние дочери, из которых старшая была замужем за майором Лакостовым, опекуном Алексея и управителем всех имуществ наследников Ивана Затрапезного, вторая, Сарра, — за Балашовым, третья, Сусанна, овдовевшая к 1744 году, — за Болотиным и четвёртая, Ева, — за Даниилом Яковлевичем Земским.

Дмитрий Максимович

Брат Ивана Дмитрий выделился из наследственной доли и в 1742 г. положил основание ярославской мануфактуре, получившей в отличие от старой большой наименование малой. Д. Затрапезный обладал сравнительно хорошим образованием и принадлежал к лучшему ярославскому обществу того времени. К нему езживали важные гости из Петербурга; с ним водил компанию Бирон во время своей ссылки в Ярославль (1742—1761). Мануфактура Д. Затрапезного имела 90 станов. Кроме неё, он устроил в 1750 г. в Ярославле первый колокольный завод и выливал колокола до 700 пудов весом. Умер он в 1756 году. У его сына Ивана Дмитриевича было 13 человек детей, которые в конце XVIII века продали своё ярославское имущество купцу Г. Углечанинову и переселились в Выборг.

Один из Затрапезных, должно быть из потомков Дмитрия Максимовича, которые существуют и доныне, был в свите великого князя Константина Павловича во время путешествия его в Париж и производил на встречавших его очень хорошее впечатление умом и умением себя держать.

Алексей Иванович

Вдова Ивана Затрапезного была слабоумная, пила запоем и буянила. Любимым её ребёнком была дочь Ева и её муж Даниил. Сын был в загоне; зятьев Балашова и Лакостова она ненавидела и постоянно твердила о мужнином имуществе: «все Данилушкино». Молодой Затрапезный, угождая матери, «хотя по дурному воспитанию своему и по природе был очень глуп, однако Лакостова и Балашова ругать, а Земского хвалить твердо навык». Между тем единственный, кто действительно о нём заботился, был именно Лакостов. Видя его полную заброшенность дома, опекун определил его к учителю Жилкину «для обучения немецкому языку и арифметике». Позднее Лакостов намеревался послать Алексея, по примеру его отца, для науки за границу. Но Земской, «подкапываясь» под Лакостова, выкрал мальчика от учителя; «вместо честных наук купил ему голубей; держал его в доме своём в праздности и играх два месяца; возил его в Ярославль и, отлуча от наук, велел его там оставить без всякого призрения; юноша стал развращенным и непристойным, в самой пагубной праздности, ходя по улицам в непристойной одежде, а иногда в балахоне, играл с фабричными ребятами в бабки». По общему согласию Балашовой, Болотиной и Лакостова и по просьбе самого Алексея Затрапезного, его снова отдали в учение, а в 1747 году отправили для усовершенствования в науках в Ригу. Но Земской, не прекращая своих происков, искал вторично украсть шурина и даже с такою целью посылал своего человека в Ригу и переправил Алексею Затрапезному «воровское письмо от имени тёщи, которая писала, чтобы без её благословения не ездил за море, куда хочет послать его Лакостов».

При таком семейном положении Затрапезных не удивительно, что дела их понемногу приходили в упадок, но фирма ещё продержалась при Алексее Ивановиче и даже приобрела некоторый блеск. 5 марта 1762 г. Алексей Иванович за заслуги его отечественной промышленности был произведен в коллежские асессоры; 18-го мая того же года — в статские советники и назначен в московский банк. Родство его расширилось, и в числе его свойственников сказались князья Вяземские, Измайловы, Демидовы, Аничковы. Императрица Екатерина оказала ему высокое внимание и во время путешествий по Волге в 1763 году останавливалась в Ярославле в его доме и осматривала его мануфактуру.

В 1765 году случилось обстоятельство, сильно подвинувшее падение фирмы: Савва Яковлевич Яковлев или, как его тогда называли, Собакин, купил Большую ярославскую полотняную мануфактуру Затрапезных, насчитывавшую 2300 мужских и 2380 женских рабочих, за 60 000 рублей, то есть за чрезвычайно низкую цену. Современники и родственники Затрапезных обвиняли Яковлева в том, что он воспользовался порочными привычками и слабостью Алексея Ивановича и обманно вовлёк его в невыгодную сделку. Однако оставшаяся часть мануфактуры под фирмою Дмитрия Затрапезного оценивалась в 1774 г. в 80 000 рублей при общей оценке всех русских полотняных мануфактур в 780 000 рублей. Умер Алексей Иванович 1 октября 1773 г., и с ним прекратилось мужское потомство Ивана Максимовича Затрапезного, а торговый дом Затрапезных просуществовал до 1794 года.

См. также

• История Ярославля в XVIII веке
• Ярославская Большая мануфактура
• Затрапезная одежда

Литература

• Грязнов А. Ярославская большая мануфактура (помещен портрет И. Затрапезного), 1910 г.
• Лобанов-Ростовский кн. А. Б. Земские и Затрапезные, представители купеческих фирм ХVIII в. // Русская старина. — 1884, кн. І, XLI.
• Фурсенко В. Затрапезный, Иван Максимович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.

Отрывок, характеризующий Затрапезные

– Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким нибудь приказанием к государю, – подумал он. – Слава Богу».

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».


В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.


В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4 й Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно спокойным, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому нибудь из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и «туда то я буду послан, – думал он, – с бригадой или дивизией, и там то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю всё, что будет предо мной».
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему всё думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется итти впереди войск.
Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и виднелось что то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади двигалась пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо себя войска. Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая мимо его пехота остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди что нибудь задержало ее.
– Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные колонны и шли в обход деревни, – сердито сказал Кутузов подъехавшему генералу. – Как же вы не поймете, ваше превосходительство, милостивый государь, что растянуться по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем против неприятеля.
– Я предполагал построиться за деревней, ваше высокопревосходительство, – отвечал генерал.
Кутузов желчно засмеялся.
– Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши.
– Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство. По диспозиции…
– Диспозиция! – желчно вскрикнул Кутузов, – а это вам кто сказал?… Извольте делать, что вам приказывают.
– Слушаю с.
– Mon cher, – сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, – le vieux est d'une humeur de chien. [Мой милый, наш старик сильно не в духе.]
К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем на шляпе, в белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело четвертая колонна?
Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к Болконскому:
– Allez voir, mon cher, si la troisieme division a depasse le village. Dites lui de s'arreter et d'attendre mes ordres. [Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.]
Только что князь Андрей отъехал, он остановил его.
– Et demandez lui, si les tirailleurs sont postes, – прибавил он. – Ce qu'ils font, ce qu'ils font! [И спросите, размещены ли стрелки. – Что они делают, что они делают!] – проговорил он про себя, все не отвечая австрийцу.
Князь Андрей поскакал исполнять поручение.
Обогнав всё шедшие впереди батальоны, он остановил 3 ю дивизию и убедился, что, действительно, впереди наших колонн не было стрелковой цепи. Полковой командир бывшего впереди полка был очень удивлен переданным ему от главнокомандующего приказанием рассыпать стрелков. Полковой командир стоял тут в полной уверенности, что впереди его есть еще войска, и что неприятель не может быть ближе 10 ти верст. Действительно, впереди ничего не было видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым туманом. Приказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь Андрей поскакал назад. Кутузов стоял всё на том же месте и, старчески опустившись на седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза. Войска уже не двигались, а стояли ружья к ноге.
– Хорошо, хорошо, – сказал он князю Андрею и обратился к генералу, который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны с левого фланга уже спустились.
– Еще успеем, ваше превосходительство, – сквозь зевоту проговорил Кутузов. – Успеем! – повторил он.
В это время позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся полков, и голоса эти стали быстро приближаться по всему протяжению растянувшейся линии наступавших русских колонн. Видно было, что тот, с кем здоровались, ехал скоро. Когда закричали солдаты того полка, перед которым стоял Кутузов, он отъехал несколько в сторону и сморщившись оглянулся. По дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них крупным галопом скакали рядом впереди остальных. Один был в черном мундире с белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в белом мундире на вороной лошади. Это были два императора со свитой. Кутузов, с аффектацией служаки, находящегося во фронте, скомандовал «смирно» стоявшим войскам и, салютуя, подъехал к императору. Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра, подъехал и салютовал ему.