Захаров, Александр Иванович (художник)

Александр Иванович Захаров
Дата рождения:	1667(1667)
Дата смерти:	15 марта 1743(1743-03-15)

Алекса́ндр Иванович Заха́ров (1667 — 15 марта 1743 года) — русский живописец.

Биография

Родился в 1667 году. Согласно другим источникам родился в 1669 году.

Известно, что в марте 1694 года в Москве он расписывал по красному золоту деревянные точеные яйца, а 2 августа того же года «живописного письма ученика Александра Захарова» было велено написать 2 картины из серии картин в палаты Петра I — «к государю Петру Алексеевичу в хоромы, живописным письмом, самым добрым мастерством, 23 картины, против немецкого образца, бои полевые».

В 1703—1705 годах числился учеником живописного письма. В 1709 году вместе с другим живописцем Оружейной палаты Леонтием Фёдоровым просил о выдаче награды за работу в доме князя А. Д. Меньшикова у росписи палат и у триумфа Серпуховских ворот.

В 1711 году был переведен в Оружейную канцелярию Санкт-Петербурга, где числится в 1715 году с окладом 60 рублей и 25 юфтей хлеба и занимал второе место после И. Одольского. В 1721 году работал от Канцелярии от строений в Петергофе. В 1721 году он получал «60 рублей деньгами и 25 юфтей муки», а в 1723 году — 90 рублей. Как в Москве, так и в Петербурге Захарову приходилось вместе с писанием картин «самым добрым мастерством» расписывать точеные яйца и живописную работу соединять с работою золотильщика и маляра, причем в золочении он иногда брал верх над иностранными мастерами, а иногда вызывал гнев Петра Великого. В 1722 году красил и золотил в Петропавловском соборе. Так, известно, что в 1723 году Александр Захаров вместе с позолотчиком Иваном Уваровым покрасили свинцовую фигуру двуглавого орла на Петровских воротах Петропавловской крепости в чёрный цвет и позолотили короны, скипетр, державу, детали щита.

В 1724 году имел собственный двор «на петербургском острову в Посацкой улице», при нём состояли два ученика: Егор Моченый и Василий Морозов. Известно, что в том же году он заведовал окраскою крыш и карнизов «в гошпитали», в красных хоромах на Петербургской стороне, в Летнем дворце и в Дубках.

В 1728 году по подряду для Петропавловского собора он написал картину «Беседа Христова с самарянкою при кладезе». В 1729 году получал оклад 90 рублей, но уже в 1731 году удачно ходатайствовал о прибавке, и стал получать 200 рублей. Почти всегда работал с Андреем Матвеевым, вместе с ним свидетельствовал от Канцелярии от строений различные живописные работы.

В 1730 году он свидетельствовал работы Петра Зыбина и Дмитрия Соловьева, определял достоинство представленных в канцелярию строений красок. В 1731 году написал ряд картин для триумфальных ворот, воздвигнутых для встречи в Петербурге императрицы Анны Иоанновны.

В 1733—39 годах принимал участие в написании образов для церкви Симеона и Анны и для «нового зимнего дворца». Он участвовал в росписи плафонов («подволочных картин») Монплезира и Нового Зимнего дома. Кроме того, ему приписываются росписи стен и десюдепортов Зеленого кабинета в Летнем дворце Петра I.

С 1742 года именовался в документах живописным мастером. В том же году написал новые картины для триумфальных ворот, воздвигнутых для встречи в Петербурге императрицы Елизаветы Петровны.

Умер 15 марта 1743 года. Работ Захарова до нашего времени не сохранилось.

Оценки

24 ноября 1731 года Александру Захарову был выдан аттестат, подписанный художником Андреем Матвеевым и архитекторами Доменико Трезини и Михаилом Земцовым:

В живописной работе в заданных ему историях как божественных, так светских за обыкновение справлять может без нужды, в золотарном же как на полюмент золотом и серебром и поталью, к тому ж прикрывание фернизом преизрядно превзошел, как доброму и искусному мастеру надлежит, которые его работы во многих местах и в святых церквах и в домах Её Императорского Величества видимы

ЭСБЕ

В энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона в статье «Захаров, русские художники» упоминается Александр Захаров, умерший в 1737 году. Многие сведения указанные в словаре не подтверждаются другими источниками. Так, согласно авторам словаря Захаров был одним из первых русских молодых людей, посланных Петром Великим для их совершенствования в искусстве за границу. Посетил Голландию и Италию, занимался в Риме копированием картин знаменитых мастеров и присылал свои работы в Петербург.

Отдельно в статье упоминается о портрете Петра I в кожаной куртке, написанном Александром Захаровым. Согласно другим источникам, Петр I изображен в кожаной куртке на картине «Беседа Петра I Голландии», написанной неизвестным голландским художником в конце XVII века. На картине изображен Пётр I, играющий в карты в жёлтой кожаной куртке без украшений с рукавами до локтя. Сейчас картина находится в Эрмитаже, куда попала из коллекции князя Б. И. Куракина.

Литература

• А. И. Успенский. «Царские иконописцы».
• А. И. Успенский. «Словарь художников». 
• А. И. Успенский. «Русский Архив» 1875 г., т. III, стр. 97. 
• А. И. Успенский. «Художественные сокровища России» 1902 г., стр. 185; 1903 г., стр. 101; 1906, стр. 70.

Ссылки

• Захаров, русские художники // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Захаров, Александр Иванович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.

Отрывок, характеризующий Захаров, Александр Иванович (художник)

Несмотря на то, что в Москве Ростовы принадлежали к высшему обществу, сами того не зная и не думая о том, к какому они принадлежали обществу, в Петербурге общество их было смешанное и неопределенное. В Петербурге они были провинциалы, до которых не спускались те самые люди, которых, не спрашивая их к какому они принадлежат обществу, в Москве кормили Ростовы.
Ростовы в Петербурге жили так же гостеприимно, как и в Москве, и на их ужинах сходились самые разнообразные лица: соседи по Отрадному, старые небогатые помещики с дочерьми и фрейлина Перонская, Пьер Безухов и сын уездного почтмейстера, служивший в Петербурге. Из мужчин домашними людьми в доме Ростовых в Петербурге очень скоро сделались Борис, Пьер, которого, встретив на улице, затащил к себе старый граф, и Берг, который целые дни проводил у Ростовых и оказывал старшей графине Вере такое внимание, которое может оказывать молодой человек, намеревающийся сделать предложение.
Берг недаром показывал всем свою раненую в Аустерлицком сражении правую руку и держал совершенно не нужную шпагу в левой. Он так упорно и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в целесообразность и достоинство этого поступка, и Берг получил за Аустерлиц две награды.
В Финляндской войне ему удалось также отличиться. Он поднял осколок гранаты, которым был убит адъютант подле главнокомандующего и поднес начальнику этот осколок. Так же как и после Аустерлица, он так долго и упорно рассказывал всем про это событие, что все поверили тоже, что надо было это сделать, и за Финляндскую войну Берг получил две награды. В 19 м году он был капитан гвардии с орденами и занимал в Петербурге какие то особенные выгодные места.
Хотя некоторые вольнодумцы и улыбались, когда им говорили про достоинства Берга, нельзя было не согласиться, что Берг был исправный, храбрый офицер, на отличном счету у начальства, и нравственный молодой человек с блестящей карьерой впереди и даже прочным положением в обществе.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Она должна быть моей женой,] и с той минуты решил жениться на ней. Теперь, в Петербурге, сообразив положение Ростовых и свое, он решил, что пришло время, и сделал предложение.
Предложение Берга было принято сначала с нелестным для него недоумением. Сначала представилось странно, что сын темного, лифляндского дворянина делает предложение графине Ростовой; но главное свойство характера Берга состояло в таком наивном и добродушном эгоизме, что невольно Ростовы подумали, что это будет хорошо, ежели он сам так твердо убежден, что это хорошо и даже очень хорошо. Притом же дела Ростовых были очень расстроены, чего не мог не знать жених, а главное, Вере было 24 года, она выезжала везде, и, несмотря на то, что она несомненно была хороша и рассудительна, до сих пор никто никогда ей не сделал предложения. Согласие было дано.
– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.