Захарченко, Константин Львович

Константин Львович Захарченко
Место смерти:	Вашингтон (Калифорния), штат Калифорния, США
Научная сфера:	авиастроение
Альма-матер:	Массачусетский технологический институт
Известен как:	авиаконструктор
Награды и премии:	4 ст.

Константи́н Льво́вич Заха́рченко (англ. Constantine L. Zakhartchenko, 17 января (29 января) 1900, Люблин, Российская империя — 1987, Вашингтон (Калифорния), США) — американский авиаконструктор, участник первой мировой войны и Гражданской войны в России, русский эмигрант «первой волны».

Биография

Родился 17 января 1899 года в городе Люблин одноимённой губернии Царства Польского, входившего тогда в состав Российской империи. В 1916 году окончил киевскую гимназию и поступил в Морское училище в Петрограде.

Первая мировая война и революция

Летом 1917 года гардемарином впервые принял участие в боевых действиях на море. Осенью того же года вместе с другими учащимися кадетского училища был направлен для продолжения учебы и службы во Владивосток и определён на вспомогательный крейсер «Орёл».

Во время октябрьского переворота крейсер вместе с миноносцами «Бойкий» и «Грозный» находился в плавании, в Нагасаки. Узнав о перевороте в Петрограде, команда корабля восстала, но офицерам и гардемаринам, в числе которых был Захарченко, удалось разоружить мятежников. После этого инцидента корабль отправился в Гонконг, где судно и экипаж перешли в подчинение белогвардейского командования. Захарченко остался в экипаже «Орла», который в 1918 году был включён во флот адмирала Колчака, разоружён и превращён в учебный транспорт. В декабре 1919 года корабль вернулся во Владивосток. Во время службы на «Орле» был произведен в чин мичмана и награждён Георгиевским крестом 4-й степени. В 1920 году, после поражения Колчака, «Орел» ушёл в Средиземное море, а часть его команды, в том числе и Захарченко, высадилась в Калькутте.

Эмиграция в США

Захарченко решил эмигрировать в США и отправился из Калькутты в Нью-Йорк, где получил помощь в Морской миссии при Российском посольстве. В 1921 году поступил на авиационное отделение Массачусетского технологического института. Будучи студентом, с 1923 года он работал в различных авиационных фирмах, начав свою деятельность в этой отрасли с должности чертежника.

После получения в 1925 году диплома инженера по аэронавтике Захарченко занял должность ведущего конструктора в небольшой авиационной фирме «Kaess Aircraft» расположенной на Лонг-Айленде и принадлежащей эксцентричному миллионеру и американскому авиационному меценату Чарльзу Альберту Левину. Летом 1926 года Захарченко пригласил в фирму своего товарища по петроградскому Морскому училищу, авиаинженера Илью Ислямова. Вместе они строили двухмоторный биплан, но из-за причуд Левина аппарат достроен не был, а фирма закрылась. Параллельно Захарченко работал в «Wright Aeronautical Corporation» — фирме, в своё время основанной братьями Райт.

В 1928 году Джеймс Макдоннелл предложил своим бывшим однокашникам по институту — Константину Захарченко и Джеймсу Коулингу — создать собственную фирму. 15 ноября 1929 года в воздух поднялся разработанный ими двухместный спортивно-туристический самолет «Doodlebug» . Однако из-за начала Великой депрессии предприятие пришлось закрыть.

В начале 1930-х Захарченко работал заместителем главного конструктора Бориса Вячеславовича Корвин-Круковского в «Edo Aircraft Corporation», расположенной в Колледж-Пойнт. Фирма занималась производством гидросамолётов и комплектующих к ним.

Работа в Китае

В 1934 году к Захарченко обратились представители Китайской Республики с предложением организовать у них авиационное конструкторское бюро и заказом на разработку и постройку серийного цельнометаллического бомбардировщика. Захарченко принял это предложение, и в июле 1934 года он вместе с ещё тремя американскими авиаинженерами отправился из Калифорнии в Гуандун.

По прибытии в Гуанчжоу выяснилось, что, прежде чем заняться конструированием и постройкой заказанного самолёта, необходимо было возвести сам завод, главным инженером которого и был назначен Захарченко (по другой версии он был помощником главного инженера). Предприятие было развёрнуто в 100 км от Гуанчжоу и получило название «Шаогуаньский авиастроительный завод». Строительство корпусов завода длилось почти год с момента приезда авиаконструктора в Китай. Кроме того, в процессе работы над проектом стало ясно, что китайские власти не могут обеспечить завод необходимым количеством авиаспециалистов, как было предусмотрено в контракте, и имеются серьёзные трудности с производством металлических запчастей. Вскоре Захарченко понял, что конструирование бомбардировщика при таком обеспечении затянется в лучшем случае до 1938 года, и к тому моменту самолёт уже морально устареет. Исходя из этого он предложил командованию китайской авиацией несколько вариантов других самолётов, которые он мог создать и производить на имеющейся ресурсной базе.

Контракт был пересмотрен, и Захарченко начал конструировать двухместный истребитель-биплан, получивший название «Фусин» («Возрождение»). Разработку проекта и чертежи завершили в январе 1935 года, а уже в апреле у Захарченко имелось всё необходимое для сборки 20 самолётов — 10 учебно-тренировочных и 10 многоцелевых, которые предполагалось использовать как истребители, лёгкие бомбардировщики и фоторазведчики. Официально завод приступил к работе 1 декабря 1935 года. Первый «Фусин» поднялся в воздух 20 мая 1936 года и показал отличные лётные данные, никаких существенных доработок конструкции не потребовалось. Первые 5 самолётов были построены в январе 1937 года, после чего программа была законсервирована до сентября. Параллельно с «Фусином» конструктор разработал ещё один учебно-тренировочный самолёт — свободнонесущий низкоплан, получивший название XT-2 (также фигурирует как AT-2). Фюзеляж машины имел оригинальную конструктивно-силовую схему с использованием многослойной бамбуковой обшивки.

Весной 1937 года завод получил новое задание — сборку 30 новых «Хоуков», лицензию на производство которых получил Китай. Захарченко организовал производственный процесс, и к моменту начала второй японо-китайской войны (7 июля) было собрано 4 самолёта. С августа завод стал объектом бомбардировок, но работа не остановилась — шла сборка «Хоуков» и, более того, была расконсервирована программа по производству и доработке «Фусинов». Кроме того, с начала войны Захарченко начал активно изучать трофейную японскую технику. В начале 1939 года, с началом японского наступления на юге Китая, завод и весь его персонал были эвакуированы в Куньмин, провинция Юньнань, а само предприятие было переименовано в «1-й самолётостроительный завод ВВС» (также фигурируют названия Shiuchow Aircraft Works и Куньминский завод). К апрелю 1939 года под руководством Захарченко было собрано 44 «Хоука III», из которых 14 — только из деталей подбитых машин.

С 1937 по 1939 год Захарченко принимал участие в создании китайского истребителя «Чжун 28-И» (28-2), являющегося по сути воспроизведённой копией советского И-15, с установленным на него американским двигателем Wright Cyclone. В ходе работы над проектом, несмотря на свои антикоммунистические взгляды, Захарченко несколько раз встречался с советскими военными советниками. При конструировании «Чжун 28-Цзя» (28-1), копии И-16, и «Чжун 28-И» применялась идея Захарова с использованием трёхслойной бамбуковой обшивки.

В начале 1940-х под руководством Захарченко началось проектирование ещё одного истребителя-моноплана — «Экспериментального истребителя № 1», сокращённо XP-1. Его основными особенностями было «крыло обратной чайки» и автоматические предкрылки. Фюзеляж и консоли предполагалось сделать деревянными, а носовую часть металлической, в качестве двигателя использовался всё тот же Wright Cyclone.

В 1940 году конструктор был назначен на должность технического советника и члена Бюро по аэронавтике при правительстве Чан Кайши. В последние годы своего пребывания в Китае Захарченко занялся разработкой ракетного оружия. В 1943 году он покинул Китайскую Республику, отправившись назад, в США. За свой вклад в авиапромышленность Поднебесной и борьбу с японцами он был награждён одной из высших наград страны — орденом Национальной Славы. «Фусин» же вошёл в историю как первый китайский серийный самолёт собственной постройки.

Несмотря на отъезд генерального конструктора, проект XP-1 продолжил своё существование. Разработку и постройку самолёта полностью взяли на себя китайские авиаконструкторы, и первый из двух заложенных самолётов был построен к началу 1945 года. Самолёт оказался перетяжелён и не соответствовал изначально запланированным характеристикам. В первом полёте на высоте 400 метров возникли проблемы с устойчивостью и управляемостью, а во втором вылете самолёт потерял скорость и упал на Гуйян, пилот погиб. Достоверно неизвестно, были ли ошибки, приведшие к трагедии, допущены Захарченко при проектировании, или они появились уже после него, на стадии доработки проекта китайскими инженерами.

Конструирование вертолётов в McDonnell Corp.

В 1939 году Джим Макдоннелл воссоздал свою авиастроительную фирму и не замедлил разыскать своего институтского товарища. Захарченко откликнулся на его предложение и согласился возобновить совместную работу, но вернулся в США лишь в 1943 году. Поступив на работу «McDonnell Aircraft Corporation» он переехал в Сент-Луис и занял должность главного конструктора научно-исследовательского отделения по вертолетам и двигателям.

Под его руководством в 1946 году был построен двухмоторный вертолёт McDonnell XHJD-1 «Whirlaway» (Model 37), в ходе испытаний которого конструктору удалось решить ряд сложнейших проблем, характерных для аппаратов двухвинтовой поперечной схемы. Вертолёт поднялся в воздух 25 апреля 1946 года. Воздушный гигант оставался самым большим вертолетом в мире вплоть до осени 1948 года, когда при участии другого выходца из Российской империи — Якова Шапиро — в Великобритании был построен трёхвинтовой [en.wikipedia.org/wiki/Cierva_Air_Horse Cierva W.11 Air Horse].

29 августа 1947 года в воздух поднялся второй вертолёт, сконструированный Захарченко — McDonnell XH-20 «Little Henry» (Model 38) — первый в мире вертолет с реактивным приводом несущего винта, приводимого в движение посредством прямоточных воздушно-реактивных двигателей, установленных на концах лопастей. Конструкция представляла собой стальную раму с установленными на ней креслом для пилота и топливными баками, весил вертолёт всего лишь 125 кг. Относившийся к классу сверхлегких одноместных «воздушных мотоциклов» аппарат стал самым маленьким на то время вертолётом. Всего было построено два вертолёта этой модели и один его двухместный вариант McDonnell XH-29 (XH-20A). Первый XH-20 с июня 1953 года находится в экспозиции национального музея ВВС США.

Параллельно с постройкой вертолетов Захарченко продолжил исследования в области ракетной техники и реактивных двигателей и активно сотрудничал с аэродинамической лабораторией Корнелльского университета. Он стал одним из разработчиков форсажной камеры реактивного двигателя. В годы работы на «McDonnell Corp.» конструктор женился, а в 1947 году принял американское гражданство. В 1948 году Захарченко ушёл из из компании Макдоннелла и переехал в Вашингтон.

Дальнейшая судьба

В 1950-1956 годах Константин Захарченко работал на экспериментальный отдел артиллерии ВМС США (United States Naval Ordnance Experimental Unit) при командование Потомакского речного флота ВМС. Участвовал в разработке крылатой ракеты ZAUM-N-Z. В 1956 году, за выдающиеся успехи в служении государству получил Медаль ВМС США «За отличную гражданскую службу».

В 1956-1976 годах работал консультантом правительственного Агентства по заказам ракетной техники, а также ряда государственных организаций, включая Министерство обороны и Библиотеку Национального конгресса. Всю свою жизнь Захарченко интересовался русской историей и внимательно следил за развитием техники и событиями в СССР, оставаясь при этом врагом советской власти. Константин Львович Захарченко умер в 1987 году, в городке Вашингтоне, штата Калифорния.

Наследие

Из его документов, личного фотоархива и переписки была создана коллекция, которая хранится в Троицкой духовной семинарии в Нью-Йорке. Часть коллекции переведена в микрофильмы, которые хранятся в Гуверовском институте. Благодаря гранту Национального фонда развития гуманитарных наук США в 2008 году опись коллекции была оцифрована и выложена в открытый доступ в Интернет. [hts.edu/findingaids/zakharchenko.html]

Источники

• Berry H. Development of the Mc Donnell XHYD-1 (American Helicopter, 1950, N 8)
• Francillon R. Mc Donnell Douglas Aircraft since 1920. — L., 1979.
• National Air Space Museum Archive, USA.
• Online Archive of California [www.oac.cdlib.org/findaid/ark:/13030/kt358033cj]
• Дёмин А. Авиация великого соседа. — М., 2008. — ISBN 5-903389-15-5 [www.aerospaceproject.ru/book/20.html]

Ссылки

• [www.ihst.ru/projects/emigrants/zakharchenko.htm Биография К. Захарченко] в цикле о русских авиаконструкторах-эмигрантах
• [www.hoover.org/hila/collections/43564957.html К. Захарченко] в архиве Стэнфордского университета

Отрывок, характеризующий Захарченко, Константин Львович

– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.