Заём Свободы

Заём Свободы — государственный заём, проведённый Временным правительством России; крупнейшее мероприятие Временного правительства в сфере государственного кредита.

Подготовка к выпуску

Необходимость проведения большого внутреннего займа Временное правительство, образованное 2 (15) марта 1917 года, впервые обсуждало уже на четвёртый день своего существования — 5 (18) марта. С предложением о выпуске займа выступил министр финансов Михаил Терещенко.

На следующий день Терещенко встретился с руководителями Комитета съездов представителей акционерных коммерческих банков. На этой встрече Терещенко впервые назвал будущее официальное название займа — «Заём Свободы». Предложенный представителями банков вариант названия — «Заём Победы» — был отвергнут, но некоторое время употреблялся в печати, близкой к банковским кругам. Идея выпуска займа была принята в целом позитивно, была достигнута договоренность о подготовке Комитетом проекта займа в течение пяти дней.

Ещё через три дня состоялось совещание глав правлений ведущих банков, на котором были рассмотрены три варианта будущего займа. Был одобрен проект, предусматривающий курс в 85 рублей за 100 рублей номинальных и 5-процентную ставку ежегодного дохода. Этот проект был передан на рассмотрение Особенной канцелярии по кредитной части Министерства финансов. Там проект встретил ряд возражений, связанных с низким выпускным курсом и недостаточным объёмом эмиссии, однако под давлением банков 18 марта проект всё же был утверждён, при этом из всех документов было исключено слово «военный». 27 марта правительство приняло постановление о выпуске займа. В тот же день было опубликовано воззвание Временного правительства, текст которого был затем помещён на лицевых сторонах облигаций, при этом подготовленный к заседанию правительства проект воззвания был значительно сокращён. Официальная дата выпуска займа была установлена на 27 марта, а дата начала подписки — на 6 апреля.

28 марта было подписано соглашение, в соответствии с которым Государственный банк совместно с крупнейшими частными банками образовывал синдикат для размещения займа. Терещенко согласился на выпуск займа без определения его нарицательной суммы (чего ранее не практиковалось). Вместо точной суммы займа была установлена его минимальная сумма — 3 миллиарда рублей.

Условия займа

Заём имел долгосрочный характер и должен был погашаться тиражами в течение 49 лет, начиная с декабря 1922 года. Облигации могли быть предъявлены к оплате в течение 30 лет со срока, назначенного для их оплаты.

Подписная цена облигаций составляла 85 %, то есть за облигацию в 100 рублей подписчик должен был уплатить только 85 рублей. При этом при приобретении облигаций в учреждениях Государственного банка и казначейства предусматривалось предоставление ссуд. При подписке на облигацию в 100 рублей можно было заплатить только 10 рублей, а остальные 75 рублей нужно было заплатить до 1 июля 1918 года. Оплату облигаций можно было произвести краткосрочными облигациями государственного казначейства, что было ещё фактором, делающим заём привлекательным для крупного капитала. Ранее выпущенные облигации военных займов и билеты государственного казначейства («серии») в оплату облигаций Займа Свободы не принимались.

Каждая облигация была снабжена листом купонов для получения дохода по ним в течение пяти лет. По истечении этого срока облигации должны были быть обменены на новые того же номинала с купонами на 10 лет. Официально был установлен 5-процентный доход по облигациям, который, с учётом льготной подписки, фактически составлял в первый год выплаты дохода 7 %, а затем около 6,3 %. Доход по облигациям выплачивался два раза в год, 16 марта и 16 сентября, по предъявлении купонов. Выплаты по купонам не облагались налогами. Купоны облигаций могли быть предъявлены к оплате в течение 10 лет со срока, назначенного для их оплаты.

Облигации и купоны займа

Облигации первой серии были выпущены номиналами в 50, 100, 500, 1000, 5000, 10 000 и 25 000 рублей. Вторая, третья и четвёртая серии, кроме этих номиналов, включали также облигации в 20 и 40 рублей. Размер всех облигаций (без листа купонов) — 138 × 172 мм.

На лицевой стороне облигаций было изображено здание Государственной думы (Таврический дворец), указан номер облигации и серия. В центральной части облигации указан номинал и помещено обращение Временного правительства с призывом одолжить деньги государству, поместив их в заём. Под текстом обращения — подписи министров Временного правительства и надпись «Петроград, 27 марта 1917 года».

На оборотной стороне облигаций — основные условия размещения займа, подписи управляющего Государственной комиссией погашения долгов и бухгалтера. Текст основных условий на облигациях II, III и IV серий был дополнен указанием номиналов в 20 и 40 рублей.

Частью каждой облигации был лист купонов. На лицевой стороне каждого купона — номер облигации и серия, номинал облигации, дата выплаты дохода и выплачиваемая сумма, подпись управляющего Государственной комиссией погашения долгов. На обратной стороне каждого купона помещён текст, объясняющий, где производится выплата по купонам, и указан номер купона (от 1 до 10). Размер купона (по рамке) — 67 × 35 мм.

Агитационная кампания

Терещенко, будучи инициатором выпуска займа, прилагал и большие усилия по его пропаганде. В марте-апреле 1917 года он практически ежедневно проводил совещания и встречи, посвящённые займу, а также обращался к известным общественным и политическим деятелям за содействием в популяризации займа. Даже перейдя в мае на пост министра иностранных дел, он продолжал заниматься этой работой. Во второй декаде марта в газетах началась пропагандистская кампания в поддержку займа. В течение первой половины апреля во многих губерниях были созданы комитеты или комиссии по популяризации займа. Большинство из этих комитетов смогло приступить к работе только в мае из-за задержки поступления необходимых для работы комиссий ассигнований и агитационных материалов, а также из-за апрельского кризиса и скрытого противодействия части губернских комиссаров.

Комитеты по популяризации проводили митинги, лекции, распространяли листовки и брошюры, печатали статьи в периодических изданиях. Были выпущены даже «кинематографические пьесы», а в Киеве — граммофонная пластинка с записью лекции о займе. 25 мая в Петрограде по инициативе Союза деятелей искусств был проведён «День Займа Свободы». По улицам города двигались украшенные транспарантами грузовики, на которых находились члены Союза Деятелей искусств, объединения «Мир искусства», футуристы, кубисты и др. Были устроены открытые сцены, с которых выступали ораторы и поэты. Была выпущена однодневная газета «Во имя свободы», в которой были напечатаны патриотические стихи Анны Ахматовой, Сергея Есенина, Игоря Северянина, Велимира Хлебникова. Стихотворение Саши Чёрного «Заём Свободы» позже неоднократно перепечатывалось в различных агитационных изданиях. Впоследствии и в других крупных городах проводились подобные дни или праздники, сопровождавшиеся митингами, шествиями, раздачей агитационных материалов, выступлениями артистов. Так, в Кисловодске 28 июля был проведён концерт, в котором участвовали Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский и Сергей Рахманинов. В Москве и Петрограде подобные праздники стали регулярными и проводились один-два раза в месяц. С июня праздники превратились в «двухдневки», а затем в «трёхдневки». Представители творческой интеллигенции нередко не только участвовали в проведении агитационных мероприятий, но и сами подписывались на заём. Наибольшую сумму среди них внёс Фёдор Шаляпин, приобретя облигаций на 100 000 рублей.

Агитационную деятельность координировал Всероссийский комитет общественного содействия государственным займам, выпускавший массовыми тиражами листовки, афиши, агитационные брошюры и инструктивные материалы для агитаторов. Авторами некоторых из брошюр были видные экономисты: Боголепов, Зив и Туган-Барановский. Комитетом было проведено несколько конкурсов плакатов и рисунков, посвящённых займу.

За поддержкой в проведении агитационной кампании Терещенко обратился и к духовенству. 29 марта Святейший синод принял определение, предписывавшее духовенству и учителям церковно-приходских школ принять участие в разъяснении значения займа. Весной с аналогичным призывом к верующим обратилось еврейское духовенство, в конце апреля — католикос всех армян Геворк V.

Отношение партий и Советов к выпуску займа

Полностью одобрила выпуск займа Конституционно-демократическая партия, начавшая пропаганду в своей печати.

В Партии социалистов-революционеров первоначально не было единого мнения. Часть эсеров сразу поддержала заём, и лишь после голосования в поддержку займов исполкомов Московского и Петроградского советов основная масса партии стала заявлять о его поддержке. В начале мая, после формирования первого коалиционного Временного правительства, партия эсеров окончательно присоединилась к числу сторонников займа, активно участвуя в его пропаганде.

Меньшевики, связанные решением Циммервальдской конференции, осуждавшей голосование за военные кредиты социалистами, первоначально придерживались нейтралитета. Позже, при голосовании по вопросу о займах в столичных Советах, меньшевики фактически поддержали выпуск займа, выдвинув, однако, ряд требований к Временному правительству.

Правые меньшевики, прежде всего группа «Единство», полностью поддержали заём.

Меньшевики-интернационалисты первоначально придерживались нейтралитета, но после образования первого коалиционного правительства выступили в поддержку займа.

Большевики, осудив заём, пытались также воспрепятствовать проведению подписки, распространяя листовки, публикуя соответствующие материалы в партийной печати, срывая агитационные мероприятия, проводя осуждающие заём резолюции на собраниях и митингах.

В обстановке двоевластия для успеха выпуска займа Временному правительству необходимо было заручиться поддержкой Советов, прежде всего Петроградского совета. 15 апреля резолюцию в поддержку займа принял Московский совет, а 22 апреля — Петроградский совет. Резолюция Петроградского совета впоследствии распространялась в качестве рекламной листовки.

После столичных Советов свои резолюции начали принимать местные Советы, крестьянские съезды, собрания воинских частей, солдатские комитеты и другие возникшие после Февральской революции представительные органы. Во многих случаях резолюции, поддерживавшие выпуск займа, содержали также требования увеличения налогов на буржуазию, конфискации монастырских и церковных земель, сокращения пенсий высокопоставленным чиновникам, организации выплат по займу за счёт дополнительного обложения имущих классов, прекращения войны и заключения мира. В ряде Советов, где позиции большевиков были сильны (Челябинск, Уфа и др.), проведение займа не получило поддержку Советов. Резолюции против займа приняли также и некоторые воинские части и флотские экипажи, где было значительное влияние большевиков или анархистов.

Результаты размещения займа

По данным Кредитной канцелярии Министерства финансов, к середине сентября 1917 года число подписчиков на заём достигло 900 000. Точное число подписчиков неизвестно, так как размещение займа продолжалось вплоть до Октябрьской революции, а в некоторых районах — до начала ноября. Кроме того, в случае коллективной подписки не учитывалось общее количество физических лиц, внесших деньги. По оценочным данным общее число подписчиков могло достичь 1 миллиона человек.

К концу апреля 1917 года сумма подписки на заём составила 725 миллионов рублей, а к 1 июня, когда предполагалось разместить заём на 3 миллиарда рублей и закончить подписную кампанию, — 1202 миллиона рублей. В целом сумма подписки составила чуть больше 4 миллиардов рублей. Значительная часть этой суммы была внесена обязательствами казначейства, что снижало эффективность займа как инструмента покрытия текущих расходов и антиинфляционного фактора.

16 сентября 1917 года наступил срок выплат по первому купону займа. Министерством финансов была обеспечена выплата по этим купонам, которая производилась даже тем, кто подписался на заём, но ещё не получил облигации. В этом случае выплата производилась по временным свидетельствам.

29 декабря 1917 года Совет народных комиссаров РСФСР приостановил выплаты по всем купонам и запретил сделки по ценным бумагам.

Использование облигаций и купонов в денежном обращении

Из-за острой необходимости в денежных знаках малых номиналов в начале 1918 года в обращение были выпущены облигации аннулированных ранее займов, а также купоны процентных бумаг. В их числе, декретом Совнаркома РСФСР от 3 (16) февраля 1918 года, в обращение наравне с кредитными билетами были выпущены облигации Займа Свободы номиналом до 100 рублей (то есть в 20, 40, 50 и 100 рублей). Купонные листы при выпуске облигаций в обращение отрезались.

Постановлением Наркомфина РСФСР от 17 (30) мая было разъяснено, что являются обязательными к приёму при всех платежах и сделках купоны ряда государственных процентных бумаг, в том числе купоны Займа Свободы, со сроком по 1 декабря 1917 года. Практически это означало, что в обращение выпускались купоны облигаций Займа Свободы со сроком предъявления 16 сентября 1917 года (купон № 1).

Различные региональные власти выпускали в обращение и иные номиналы облигаций, а также купоны с более поздними сроками выплат, как правило, снабжая их надпечатками.

Так, например, в июле-августе 1918 года по распоряжению Центросибири Верхнеудинским казначейством были выпущены в обращение облигации Займа Свободы номиналом в 20, 40, 50, 100, 500 и 1000 рублей, без листа купонов, с печатью казначейства и подписями казначея и бухгалтера. Тем же казначейством купоны Займа Свободы номиналами в 50 копеек, 1 рубль, 1 рубль 25 копеек, 2 рубля 50 копеек и 25 рублей со сроком платежа до 1918 года выпускались без каких-либо штемпелей, а со сроком с 1 февраля 1918 года (то есть практически — купон со сроком 16 марта 1918 года и более поздние) — с печатью казначейства и штемпелем «Выпущен Верхнеудинским Казначейством».

По постановлению Административного совета Временного Сибирского правительства от 23 сентября 1918 года в обращении разрешалось использовать облигации Займа Свободы номиналом до 100 рублей включительно, а также купоны со сроком погашения до 1 октября 1918 года (то есть практически — купоны со сроком 16 сентября 1918 и более ранние).

Облигации и купоны займа, выпущенные в обращение, были изъяты в ходе деноминации 1922 года (10 000:1), явившейся первым мероприятием денежной реформы 1922—1924 годов. Фактически облигации и купоны Займа Свободы в результате гиперинфляции исчезли из обращения в 1919—1920 годах и ко времени проведения деноминации уже не использовались.

Галерея

• Russia-1917-Freedom Bonds-20-Averse.jpg

  Облигация в 20 рублей III серии, лицевая сторона, с надпечаткой «Уездное Казначейство Яранск»

• Russia-1917-Freedom Bonds-40-Averse.PNG

  Облигация в 40 рублей IV серии с листом купонов, лицевая сторона

• Russia-1917-Freedom Bonds-100-Averse.jpg

  Облигация в 100 рублей II серии, лицевая сторона

• Russia-1917-Freedom Bonds-100-Reverse.jpg

  Оборотная сторона облигации I серии

См. также

• Билет государственного внутреннего 4½ % выигрышного займа 1917 года

Литература

• Биюшкина Н. И., Ядрышников К. С. [www.unn.ru/pages/issues/vestnik/99999999_West_2009_2/30.pdf К вопросу о правовом регулировании денежного обращения периода "Военного коммунизма" в Советской России] // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. — 2009. — № 2. — С. 176—180.
• Ленин В. И. «Заем свободы» (проект резолюции, выработанный большевистской фракцией Совета рабочих депутатов) // [www.uaio.ru/vil/31.htm Полное собрание сочинений]. — изд. 5. — М: Издательство политической литературы, 1969. — Т. 31. — 671 с. — 107 000 экз.
• Седой Ю.Н. [cyberleninka.ru/article/n/denezhnoe-obraschenie-rossii-pri-vremennom-pravitelstve Денежное обращение России при Временном правительстве] // Вестник Адыгейского государственного университета. — 2006. — № 2. — С. 39-41.
• Страхов В. В. [www.bonistikaweb.ru/STATYI/strahov.htm «Заём Свободы» Временного правительства] // Вопросы истории. — 2007. — № 10. — С. 31-45. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0042-8779&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0042-8779].

Отрывок, характеризующий Заём Свободы

Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.