За дом — готовы!

Za dom spremni! (хорв. Za dom spremni! рус. За Родину — готовы!) — лозунг, приветствие хорватского движения усташей. «Za dom spremni» использовалось как приветствие движением усташей, как аналог немецкого «Зиг Хайль» (нем. Sieg Heil!). Во время Второй мировой войны усташи также использовали приветствие «Za koga? Za Poglavnika!» (рус. «За кого? За Поглавника!»)

С началом гражданской войны Югославии лозунг «Za dom spremni» стал очень популярным среди хорватских националистов. «Za dom spremni» использовался в качестве приветствия националистическими силами и хорватскими военными и паравоенными формированиями в Хорватии и Боснии и Герцеговине. Боснийские хорваты из «Хорватских оборонительных сил» использовали «Za dom spremni» в качестве своего официального девиза. Эту фразу руководство этой паравоенной организации даже поместило на свою эмблему.

Во время югославской войны «Za dom spremni» использовался в качестве боевого клича в хорватских войсках. Также некоторые хорватские подразделения использовали лозунг в качестве девиза, приветствия и т. д.

Хорватская музыкальная группа «Томпсон» часто использует это приветствие на своих концертах. Помимо этого поклонники группы часто используют и другие символы движения усташей. Лозунг даже звучит в начале песни группы «Bojna Čavoglave». Однако лидер группы Марко Перкович отрицает то, что вскидывал руку в нацистском приветствии при употреблении фразы «Za dom spremni».

После войны этот лозунг приобрел большую популярность у хорватских футбольных болельщиков. Его можно часто услышать во время матчей хорватских клубов и сборной Хорватии по футболу.

См. также

• Усташи
• Чёрный легион
• Война в Хорватии
• Боснийская война
• Хорватские оборонительные силы
• Нацистское приветствие

Ссылки

• [www.youtube.com/watch?v=HI8LBLApAzM Футбольный матч Хорватия—Македония. «Za dom spremni»]

Отрывок, характеризующий За дом — готовы!

– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.