За кулисами политики и литературы

«За кулисами политики и литературы. 1848—1896» — мемуары Евгения Михайловича Феоктистова, посвящённые истории русской литературы, общественной мысли и политики во второй половине XIX века. Писались в течение 10 лет (предположительно, с 1887 по 1896 гг.). Базой для них являлись письма, документы и дневник, который тщательно вёл Евгений Михайлович в течение многих лет. Однако не всё было помещено в сочинение: что-то отбрасывалось, что-то перерабатывалось и изменялось.

История опубликования

Первые сведения об оставленных записках появились вскоре после смерти Феоктистова. Несмотря на это, дореволюционная цензура просто не пропустила этот материал. Только в 1918 году бумаги Е. М. Феоктистова были переданы престарелой вдовой мемуариста в Пушкинский дом, но с условием, что политические главы не будут напечатаны. До 1929 года (когда впервые были опубликованы в Ленинграде мемуары) велась большая подготовительная работа. В 1921 году Б. Л. Модзалевский опубликовал несколько листов первой главы воспоминаний Е. М. Феоктистова в «Тургеневском сборнике» под редакцией А. Ф. Кони, в 1926 году он же выпустил большую часть главы второй в издании «Атеней» под ред. Б. Л. Модзалевского и Ю. Г. Оксмана (кн. III. с 86—114). После смерти Б. Л. Модзалевского подготовку к печати всего текста мемуаров Е. М. Феоктистова продолжили Ю. Г. Оксман, А. С. Николаев, А. Е. Пресняков, А. А. Шилов и С. П. Шестериков. Использовался преимущественно беловой автограф — девять тетрадей большого почтового формата, по реестру Пушкинского дома № 9123. 1Л1. 8. 15. Так как эти тетради были пронумерованы автором вразнобой, то редакторам пришлось расположить их в хронологической последовательности (насколько это было возможно). Так, один из эпизодов 3-ей главы (история борьбы претендентов на аренду «Московских ведомостей» после смерти М. Н. Каткова) был перемещён в 7 главу из-за того, что дважды упоминался и в той, и в другой главе, но в 3-ей наиболее полно.

Каждая тетрадь рассматривалась как отдельная глава, только одна из них была поделена на 3 главы- V,VI,VII. В итоге мемуары имели 11 глав, одна из которых, правда, была напечатана отдельно (в сборнике «Атеней», книга III,стр. 86-114). Помимо основного материала, использовались материалы чернового варианта записок. К изданию были составлены примечания к воспоминаниям.

В 1929 году в Ленинграде издательством «Прибой» было выпущено первое издание мемуаров Е. М. Феоктистова под названием «За кулисами политики и литературы», во многом раскрывающим направленность этих воспоминаний. Воспоминания состояли из 10 глав. Второе издание увидело свет уже в 1991 году.

Характеристика мемуаров

Если говорить о внутренней характеристике этого сочинения, то можно выделить несколько особенностей: Хронологическая канва записей практически не выдержана — повествование начинается со встречи в 1850 году автора с И. С. Тургеневым и заканчивается эпизодом, в котором раскрываются взаимоотношения между И. В. Гурко и императором Николаем II уже в 1896 году, однако автор в ходе своего неспешного рассказа время от времени перескакивает с более позднего эпизода на более ранний и наоборот. Так, после повествования о Федералистских тенденциях аристократов-конституционалистов 60-х годов и польском вопросе во второй главе третья начинается с жизнеописания профессора П. Н. Кудрявцева и поворотного в его жизни 1848 года, а также с перипетий западников и славянофилов. После упоминания о смерти М. Н. Каткова 1887 году и Д. А. Толстого в 1889 году следующая глава возвращает нас в 1867 году, когда впервые познакомились автор и генерал П. П. Альбединский; после рассказа о разрыве Феоктистова и Д. А. Милютина, владельца «Русского инвалида», в 1872 году автор мемуаров переходит к рассказу о графине Салиас и работе в её «Русской речи» в 1861 году. Также он может дважды вспомнить одно и то же событие (переезд Е. М. Феоктистова в Петербург в 1862 году фигурирует дважды — в 4 и 9 главах). Каждая глава представляет собой скорее отдельный рассказ, в котором автор через анализ определённых событий (каких он считает нужным упоминать в этих записках) даёт оценку определённым личностям, причём часто рассказ об одном человеке логично вытекает в рассказ о его родственнике или друге, с которым автор тоже имел честь познакомиться. Этому может быть посвящена как одна глава (в случае с Е. В. Салиас-де-Турнемир и И. В. Гурко—10 глава; Н. П. Игнатьевым и К. П. Победоносцевым—6 глава, А. М. Горчаковым—2 глава, А. В. Головниным—4 глава), так и несколько (воспоминаниям о М. Н. Каткове и его журнале отводится 3-7 главы, о Д. А. Толстом—5-7 главы).

Источник многогранен — он посвящён и рассказу об общественных движениях (идейных противоречиях западников и славянофилов; о нигилистах), и описанию политических перипетий, и вопросам русской литературы, печати и цензуры, причём повествование ведётся с позиции журналиста, а с 1863 года — петербургского чиновника, человека, который из либерала постепенно превратился в охранителя монархических порядков. Эта эволюция представляется весьма любопытной, так как позволяет проследить, как он под воздействием изменившихся взглядов стал давать оценку тому или иному событию, как он стал смотреть на что-либо.

В этих мемуарах автор стремился наиболее полно показать как правящую верхушку, так и всех тех, с кем сталкивала его судьба на протяжении всей жизни-императоров Александра II, Александра III и Николая II; И. С. Тургенева, В. П. Боткина, Н. А. Некрасова, А. И. Герцена, Д. А. Толстого, А. М. Горчакова, К. П. Победоносцева, М. Н. Каткова, Д. А. и Н. А. Милютиных, Н. П. Игнатьева, П. А. Валуева, Е. В. Салиас-де-Турнемир, А. В. Головнина, И. В. Гурко. Причём своей целью он ставил описание скорее не деяний, а «нравственной физиономии» героев его записок. Это ему в высшей степени удалось (с некоторыми оговорками), так как он имел возможность близко общаться с теми, кого он описывает в своих мемуарах.

«Феоктистов—свой человек в правящей среде и в течение нескольких десятков лет эту среду не извне наблюдает, а освещает изнутри»

— А.Е. Пресняков. Вводная статья к "Воспоминаниям Е.М. Феоктистова. За кулисами политики и литературы. 1848-1896"

Но тут мы наталкиваемся на существенный недостаток—тенденциозность и субъективность источника. Автор мог опустить подробности или не говорить вовсе о том, что могло его как-то скомпрометировать или же о чём ему не хотелось вспоминать в силу своих внутренних установок. Так, он редко и неохотно упоминал о переходе из одного общественно-политического лагеря в другой, с пренебрежением вспоминал о своей работе в качестве редактора «Русской речи», которую он называл «злополучной». Зато воспоминаниям о «Московских ведомостях», «Русском инвалиде», о М. Н. Каткове, Д. А. Толстом, братьях Милютиных он отводил немало страниц. Феоктистов то ли не хотел, то ли не мог обосновать, почему претерпели изменение его общественно-политические взгляды, почему из левого либерала он превратился в реакционера, из радикала-разночинца, который по молодости участвовал в работе кружка Петрашевского и, в опору монархии и сподвижника К. П. Победоносцева, Д. А. Толстого, М. Н. Каткова. Ю. Г. Оксман, участвовавший в подготовке мемуаров к печати, полагает, что повествование велось не в хронологическом порядке, а в форме цикла рассказов об определённых личностях именно потому, что некоторые моменты из жизни Феоктистова были им опущены намеренно.

И всё же нельзя отрицать, что при всей своей субъективности и реакционной направленности сочинение Евгения Михайловича являлось, является и будет являться ценнейшим материалом для изучения общественно-политической жизни второй половины XIX века в России. В частности, немало страниц он посвящает цензуре и анализу состояния русской периодической печати. Правда, далеко не о всех изданиях он упоминает. Так, за бортом остались сатирические журналы и рабочие газеты. Об оппозиционных газетах он пишет немного и в негативном ключе, намеренно принижая своё участие в их работе. Зато подробнейшим образом рассказывает об проправительственных печатных органах — «Московских ведомостях», «Русском инвалиде», «Журнал Министерства народного просвещения».

Литература

• [dugward.ru/library/feoktistov/feoktistov_za_kulisami_politiki_i_literatury.html Феоктистов Е. М. Воспоминания. За кулисами политики и литературы. 1848—1896]
• Воспоминания Е. М. Феоктистова. За кулисами политики и литературы. 1848—1896 / Редакция и примечания Ю. Г. Оксмана; Вводные статьи А. Е. Преснякова и Ю. Г. Оксмана. Л.: Прибой, 1929.
• Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы. 1848—1896.—М.: Новости, 1991.

Отрывок, характеризующий За кулисами политики и литературы

– На горе пикет, ваше сиятельство, всё там же, где был с вечера, – доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в силах удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное, звуками пуль.
– Хорошо, хорошо, – сказал Багратион, – благодарю вас, г. офицер.
– Ваше сиятельство, – сказал Ростов, – позвольте вас просить.
– Что такое?
– Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить прикомандировать меня к 1 му эскадрону.
– Как фамилия?
– Граф Ростов.
– А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
– Ильи Андреича сын? – сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
– Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
– Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким нибудь приказанием к государю, – подумал он. – Слава Богу».

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».


В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.