Збоища (Львов)

‎ Збо́ища — местность в Шевченковском районе Львова (Украина), ограниченная улицами Мыколайчука, Полтвяной и Богдана Хмельницкого. Среди всех микрорайонов города Збоища — самый северный. Главные улицы: Гетмана Мазепы, Гринченко, Богдана Хмельницкого.

Восточнее Збоищ расположено пригородное село Малехов.

История

Первое упоминание о селе Збоиска датируется 1359 годом. Оно было основано на границе Расточья и долины Полтвы, которая ныне здесь выходит на поверхность из городского коллектора.

В советское время этот район начал застраиваться типовыми многоэтажными жилыми домами, среди них было самое длинное во Львове здание (ул. Богдана Хмельницкого, 267—269). Также при СССР здесь было организовано движение троллейбуса № 13 с разворотным кольцом. В те времена Збоища считали одним из криминальных районов города.

В 1990-е на выезде из микрорайона был устроен рынок «Галицкое перекрестье». В 2001 году была сдана конечная остановка трамвая № 6 примерно на краю Збоища и Замарстынова. В начале 21 века оживилась застройка микрорайона многоэтажными жилыми домами.

В 2009 году корпорацией «Галичартбуд» сдан в эксплуатацию новый жилой квартал в районе улиц Мазепы-Плугова. Комплекс включает в себя семь 10-этажных жилых домов, супермаркет, детский сад, ЖЕК, фитнесклуб. Территория комплекса обустроена спортивными и детскими площадками, парковками для автомобилей. В непосредственной близости находятся супермаркеты «Арсен», «Вопак», «Барвинок», «Рукавичка».

Церкви

• Всех святых земли Украинской
• Божьей Матери Неустанной Помощи
• Великомученика Дмитрия.

Перекрёсток улиц Гринченко и Мазепы (Топольной)		Рынок «Галицкое перекрестье»		Бывший костёл Святого Дмитрия (ныне церковь Святого Великомученика Дмитрия)

Литература

• [www.dir.icm.edu.pl/pl/Slownik_geograficzny/Tom_XIV/522 Zboiska] (1.) в Słowniku geograficznym Królestwa Polskiego (1895)

Отрывок, характеризующий Збоища (Львов)

Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.