Зборовское сражение (1649)

Зборовское сражение
Основной конфликт: Восстание Хмельницкого
Норблен де ла Гурден, Жан Пьер, картина Битва под Зборовом, 1780 год
Дата	5 (15) августа — 6 (16) августа 1649
Место	Зборов и окрестности
Итог	Победа казаков, подписан Зборовский договора
Противники
Запорожские казаки Крымское ханство Речь Посполитая
Командующие
Богдан Хмельницкий Ислям III Герай Ян Казимир
Силы сторон
40 тысяч реестровых казаков 30 тысяч татар 30 тысяч пехоты и конницы
Потери
незначительные большие потери в результате первых боев, а также голода в лагере

Зборовская битва 1649 — сражение между запорожскими и польскими войсками во время освободительной войны украинского народа 1648 — 1654 годов, произошедшая 5 (15) августа — 6 (16) августа 1649 возле города Зборов, Галиция, ныне в Тернопольской области, Украина.

Предпосылки

После тяжёлых и фатальных для Речи Посполитой сражений 1648 года, обе стороны заключили перемирие с 17 февраля до 22 мая 1649 года, не переставая готовиться к продолжению войны. После окончания перемирия военные действия возобновились.

Польский король Ян II Казимир разработал стратегический план похода на Киев, решив одновременно ударить по казацким войскам с фронта и с тыла. С этой целью литовский князь Януш Радзивилл получил приказ двигаться из Литвы в направлении Киева.

Богдан Михайлович Хмельницкий, используя свой незаурядный политический талант и военный успех, сумел мобилизовать огромное войско и получить поддержку татарского хана Ислам-Гирея III. Союзники начали наступление в двух направлениях: основные силы под предводительством гетмана Хмельницкого шли на Запад, а часть казачьих полков во главе с полковником Станиславом Михалом Кричевским выступила на Север, против войска Радзивилла.

В июне 1649 года казаки и татары нанесли поражение передовым частям польской армии, которые возглавлял князь Иеремия Вишневецкий, и окружили отступающие войска в крепости Збараж Галиция (теперь Тернопольская область). 63-дневная оборона Збаража, осуществляемая Вишневецким против превосходящих сил Хмельницкого и Ислам-Гирея хорошо описана в книге Г. Сенкевича «Огнём и мечом».

На подмогу осажденным из-под Люблина отправилось 30-тысячное войско, возглавляемое польским королём. Узнав об этом через разведчиков, Хмельницкий, для продолжения осады крепости оставил часть войск под командованием генерального обозного Ивана Чернята под Збаражем, а сам с главными силами выступил навстречу королевскому войску. Основные силы казацких и польских войск встретились под Зборовом на реке Стрипе.

Ход сражения

5 (15) августа, менее чем за день езды от Збаража, при переправе через Стрипу, Коронное войско неожиданно атаковали противники. Войско Яна Казимира не было готова к бою и, когда началось наступление, часть шляхты именно обедала. Потеряв в бою около 4 тысяч человек, польский король, немецкие наёмники и артиллерия (примерно 15 пушек разного калибра) переправились через Стрипу и начали строить лагерь.

Первая фаза сражения

Место для лагеря было удачным для обороны. Стрыпа загораживала войска короля из трех сторон, а три моста соединяли польский лагерь с древними оборонительными сооружениями Зборова.

Казаки, выставив ряд пушек, обстреливали лагерь. Казацкая артиллерия, состоявшая из орудий, добытых в польских гарнизонах за год до того, была достаточно сильной, чтобы обстреливать лагерь с одного конца до другого. В лагере началась паника, шляхтичи прятались в телеги и под телеги, а король собственноручно выгонял их оттуда палашом.

В ночь с 5 на 6 августа, Коронные войска построили ряд земляных укреплений в наиболее незащищенных частях лагеря. Однако до утра так и не удалось закончить вал в северной его части. Утром казаки атаковали лагерь в этом месте и город Зборов. Они прорвались в лагерь и в город, однако закрепиться здесь не смогли.

Завершающая фаза сражения

Следующую атаку начали татары. Земляные валы не смогли остановить наступления, и казаки вместе с татарами ворвались в лагерь. Благодаря контратаке немецких наёмников королю удалось предотвратить разгром. Ситуация в польском лагере стала критической. Нехватка людей и провианта не давала надежды на удержание позиций, не говоря уже о победе. Ян Казимир начал переговоры с ханом. Не заинтересованный в победе и усилении Хмельницкого, крымский хан пошёл на переговоры и заключил соглашение с польским королём, который пообещал татарам выплатить крупную сумму упоминки и разрешил брать ясырь и грабить украинские земли на пути в Крым.

Не имея возможности одновременно воевать против польских войск и татар, Хмельницкий под давлением хана вынужден был начать переговоры и заключить с польским королём договор, получивший название Зборовского.

Последствия

Зборовский договор формально признавал казацкое управление юго-восточными территориями Речи Посполитой (Украины), однако не удовлетворял потребностей украинских помещиков и крестьян, которые воевали вместе с казаками. Как оказалось позже, местная польская шляхта и римско-католическое духовенство, которые в результате договора теряли своё влияние и собственность на Запорожье, не собирались выполнять его условия.

См. также

• Зборовский договор
• Зборовское сражение
• Ян Казимир

Литература

• Малый словарь истории Украины / Ответственный редактор Валерий Смолий. — М.: Просвещение, 1997.;
• История Украинской ССР. Киев, «Наукова думка», Т.2, стр.36 — 38.
• И. К. Рыбалка. История Украинской ССР. Досоветский период. Киев. «ВШ», 1978, с. 144—145;

Ссылки

• [bse.sci-lib.com/article044767.html Зборовское сражение.]

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Зборовское сражение (1649)

– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.