Зварыкин, Фёдор Васильевич

Фёдор Васильевич Зварыкин
Портрет Ф. В. Зварыкина работы Джорджа Доу. Военная галерея Зимнего Дворца, Государственный Эрмитаж (Санкт-Петербург)
Дата рождения	10 апреля 1765(1765-04-10)
Дата смерти	13 сентября 1826(1826-09-13) (61 год)
Место смерти	Кисловодск, Российская империя
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	пехота
Звание	генерал
Командовал	Украинский мушкетерский полк, 2-я бригада 24-й пехотной дивизии
Сражения/войны	Русско-турецкая война 1787—1792, Польская кампания 1794 г., Русско-турецкая война 1806—1812, Война четвёртой коалиции, Война Пятой коалиции, Отечественная война 1812 года, Война Шестой коалиции
Награды и премии	Орден Святой Анны 2-й ст. (1807), Орден Святого Владимира 4-й ст. (1812), Орден Святой Анны 1-й ст. (1814), Орден Святого Георгия 4-й ст. (1816)

Фёдор Васильевич Зварыкин (1765—1826) — русский генерал, участник Наполеоновских войн.

Биография

Родился 10 апреля 1765 года и происходил из дворян Костромской губернии.

В январе 1770 г. был определён своим отцом, отставным капитаном Василием Ивановичем, в Сухопутный кадетский корпус, по окончании курса в котором был выпущен 18 февраля 1785 г. поручиком в Санкт-Петербургский гренадерский полк, вошедший с открытием второй Турецкой войны в состав войск украинской армии фельдмаршала Румянцева. Проведя зиму в Подолии, русские войска весной 1788 г. двинулись к Хотину. Зварыкин принял участие в осаде и покорении этой крепости, сдавшейся 18 сентября, после чего с войсками князя Репнина сражался на реке Сальче против сераскира Гассана-паши и участвовал в бомбардировке Измаила. В ноябре 1790 г. во время приступа к Килии Зварыкин был тяжело ранен в голову; но едва только оправившись от раны, он снова вернулся в строй и принял участие в Мачинской битве.

Переведённый в 1792 г. в чине капитана в Таврический егерский корпус, Зварыкин в 1794 г. участвовал во многих делах с польскими конфедератами и за отличие в боях получил чин секунд-майора, после чего был переведён в Смоленский драгунский полк.

С уничтожением премьер-майорского и секунд-майорских чинов, Зварыкин был переименован в майоры и в мае 1797 г. переведён в Староингерманландский мушкетерский полк. 7 декабря 1799 г. он получил чин подполковника, а в начале царствования императора Александра I переведён был в 10-й егерский полк. 27 марта 1803 г. в чине подполковника назначен командиром Украинского мушкетерского полка, выступив с которым на театр турецкой войны, в апреле 1806 г. принял деятельное участие в осаде и занятии Хотина; 23 апреля за отличие произведён в полковники.

Затем, поступив в корпус генерал-лейтенанта Эссена, он был послан к Брест-Литовску на соединение с войсками, назначенными действовать против Наполеона. За отличие в деле 4 февраля 1807 г. против корпуса Совари Зварыкин пожалован был орденом св. Анны 2-й степени. В апреле месяце того же года он участвовал в атаке авангарда французского генерала Клапареда у Ольшевой Борки, когда неприятель лишился всего своего лагеря.

Вскоре по заключении Тильзитского мира Зварыкин возвратился со своим полком в Россию и через полгода, 27 января 1808 г., был назначен шефом Ширванского мушкетерского полка, с которым в 1809 г. находился в походе в Галицию против австрийцев.

Во время Отечественной войны 1812 г., при общем отступлении русских войск от западной границы вглубь России, Зварыкин участвовал в быстром переходе к Свенцянам, оттуда в лагерь под Дриссою, а затем к Смоленску, где 5 августа был ранен пулей в кисть левой руки с раздроблением кости, и хотя во все остальное время войны 1812 г. следовал за армией, но не мог принять личного участия в битвах. За Смоленское сражение ему был пожалован орден св. Владимира 4-й степени с бантом.

По изгнании французов из России во второй половине декабря 1812 г. Зварыкин с мушкетёрским полком был послан в Варшавское герцогство; там он оставался до апреля 1813 г., когда 24-й дивизии приказано было двинуться в Пруссию.

Приняв участие в блокаде Кюстрина, Зварыкин в июле, перед истечением Пойшвицкого перемирия, поступил в корпус барона Винцингероде, с которым был в битве под Лейпцигом 6 октября, а на другой день на приступе восточного или Гримского предместья Лейпцига. За отличие, выказанное в этих боях, Зварыкин был произведён в генерал-майоры (11 января 1814 г. со старшинством от 6 октября 1813 г.). От Лейпцига он в рядах корпуса Винцингероде двинулся через Артерн к берегам Везера и находился 27 ноября в отряде Вуича при занятии после однодневной бомбардировки крепости Ротенбурга.

В первых числах января 1814 г. Зварыкин присоединился к корпусу и, командуя бригадой из Ширванского и Уфимского полков, переправился через Рейн у Дюссельдорфа.

В феврале месяце он участвовал в сражении под Суассоном и находился в битве под Краоном. В этой знаменитой битве 24-я дивизия находилась на правом крыле первой линии и мужественно выдержала несколько упорнейших нападений неприятеля. При одном из них Зварыкин лично водил Ширванский полк в штыки. Между тем, французская конная дивизия генерала Лаферье заскакала в тыл Ширванскому полку, но была обращена в бегство. Отбив атаку конницы, ширванцы подверглись губительному действию направленной на них артиллерии. Ободряемые начальником первой и второй боевых линий, генерал-майором Лаптевым, ширванцы бросились на батарею; вскоре место сильно контуженного Лаптева занял Зварыкин, но едва он сделал несколько шагов, как был прострелен пулею навылет. Между тем вся линия получила приказание отступать. Ширванцы, оставшись одни, были охвачены неприятельской конницей. Расстреляв патроны, они три раза при барабанном бое на штыках пробивались сквозь конницу и присоединились к линии, принеся с собой не только своего шефа, но и всех раненых и тела убитых офицеров.

Награждённый за отличие под Краоном орденом св. Анны 1-й степени, Зварыкин вернулся в 1814 г. в Россию и 1 сентября был назначен командиром 2-й бригады 24-й пехотной дивизии, с которой в следующем году участвовал на смотрах нашей армии под Вертю. 26 ноября 1816 г. был удостоен ордена св. Георгия 4-й степени (№ 3030 по списку Григоровича — Степанова).

По вторичном возвращении в Россию он командовал около двух лет бригадой и 6 октября 1817 г. был назначен комендантом в Витебск, а оттуда 30 апреля 1821 г. — в Астрахань.

Умер 13 сентября 1826 г. в Кисловодской крепости.

Источники

• Военная энциклопедия / Под ред. В. Ф. Новицкого и др. — СПб.: т-во И. В. Сытина, 1911—1915.
• Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896—1918.
• [www.museum.ru/1812/Persons/slovar/sl_z11.html Словарь русских генералов, участников боевых действий против армии Наполеона Бонапарта в 1812—1815 гг.] // Российский архив : Сб. — М., студия «ТРИТЭ» Н. Михалкова, 1996. — Т. VII. — С. 401—402.

Отрывок, характеризующий Зварыкин, Фёдор Васильевич

– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.