Здание городской думы (Санкт-Петербург)

Достопримечательность
Здание Городской думы
Вид с Невского проспекта. Хорошо видна асимметрия между зданием Думы (слева от башни) и Серебряными рядами (справа от башни).
Страна	Россия
Город	Санкт-Петербург, Невский проспект, 33 и Думская улица, 1-3
Архитектурный стиль	классицизм (башня-кампанила), неоренессанс (здание)
Автор проекта	Джакомо Феррари (башня), Николай Ефимов (здание)
Статус	Объект культурного наследия РФ № 7810520000

 памятник архитектуры (федеральный)

Здание Городской думы с башней — комплекс зданий на углу Думской улицы и Невского проспекта в Санкт-Петербурге, памятник архитектуры федерального значения. Состоит из здания Городской думы, выходящего фасадом на Думскую улицу, и башни Городской думы, расположенной на углу. Часто весь комплекс называют зданием Городской думы. Башня, входящая в состав комплекса, является одной из доминант Невского проспекта и иногда рассматривается отдельно от здания Гордумы. Иногда здание думы и башня рассматриваются в ансамбле с примыкающим к ним зданием «Серебряных рядов», выходящим фасадом на Невский проспект. Высота башни составляет около 47,5 метров.

Место в ансамбле Невского проспекта

Башня Городской думы, поставленная у расширения Невского проспекта возле Гостиного двора, видна со значительных расстояний и занимает важное место в исторически сложившемся ансамбле центральной магистрали города. Вертикаль башни Городской думы, портик Перинной линии и монументальное здание Гостиного двора создают архитектурный акцент, определяющий облик Невского проспекта в его центральной части.

Архитектурные особенности

Здание городской думы изначально внешне повторяло облик Серебряных рядов, а затем, неоднократно перестраиваясь, совершенно утратило первоначальный вид. Построенное в 1847—1852 году по проекту Н. Е. Ефимова трёхэтажное здание было оформлено по мотивам итальянского ренессанса. Этому стилю присущи сдержанность и спокойствие архитектурного декора, что, как считалось в те годы, наилучшим образом отвечает социальной функции административных зданий. В 1913—1914 годах архитектором А. В. Кенелем были надстроены четвертый и пятый этаж. В 1986 году верхний этаж был разобран.

Башня же сохранилась в первоначальном виде. Подобные башни были характерной приметой европейских ратуш. Своеобразие многоярусной башни Джакомо Феррари состояло в том, что башня возвышалась не над самим зданием, а сбоку, на углу квартала. Благодаря постановке на красной линии башня стала самым активным вертикальным акцентом в перспективе средней части проспекта. Сооружение имеет необычную пятигранную форму. Каждый ярус обработан на углах пилястрами. Мотив движения ввысь подчеркнут увеличением высоты верхнего яруса, на котором установлены часы. Оригинальна открытая гранитная лестница с расходящимися маршами. Дополнительный деревянный ярус и ажурная металлическая конструкция для подъема сигнальных шаров, сооруженные в 1830-х—1840-х годах, несколько исказили первоначальный монументальный облик сооружения, но внесли своеобразный штрих в историческую панораму проспекта.

История строительства

Гильдейский дом

Петербургская ратуша, учреждённая в 1710-х годах Петром I как орган управления купечеством и торговой жизнью, первоначально находилась на Троицкой площади.

В 1740 году петербургское купечество обратилось к императрице Анне Иоанновне с просьбой разрешить постройку каменной ратуши на участке, до тех пор принадлежавшем секретарю Хрущеву. В 1752 году, ещё до окончания постройки ратуши, купечество испросило соседний участок для постройки каменного гильдейского дома и каменного корпуса в 12 лавок, а в начале 1760-х годов и соседнюю территорию, которая предназначалась под смирительный дом и сиротскую школу.

14 мая 1752 года Главная полиция постановила отдать место на Невском проспекте возле деревянного Гостиного двора «петербургскому купечеству под строение гильдейского дома». В специальной литературе не называется имя архитектора гильдейского дома, предшественника здания Думы. Однако в «Известиях Петербургской городской думы» за 1903 год сообщается, что на этом месте «архитектором Гезелем Яковлевым были возведены, кроме каменного гильдейского общественного дома и ранее построенной каменной ратуши, каменный корпус с 12 лавками... и Серебряный ряд с 14 лавками». Можно понять так, что этот Гезель Яковлев строил гильдейский дом, как и первые Серебряные ряды. Гильдейский дом был построен в 1752—1754 годах. В нём проходили заседания избранных купечеством «городовых старост».

Деревянные лавки купцов, торговавших изделиями из серебра, «Серебряные ряды», сгорели в 1783 году. В 1784—1787 годах архитектор Джакомо Кваренги возвел сохранившееся доныне каменное здание «Серебряных рядов», обработанное в нижнем этаже открытой аркадой.

Ратгауз и городская дума

В 1785 году в Российской империи Екатериной II была введена в действие Жалованная грамота городам, предписывающая, что городские думы должны доставлять жителям нужное пособие к прокорму, сохранять город от ссор и тяжб с другими поселениями, а также «возбранять всё, что доброму порядку и благочинию противно». С 1786 года в здании Общественного гильдейского дома наряду с общественным купеческим управлением размещалась Петербургская городская дума.

Вот как описывает это место И. Г. Георги в 1794 году:

§ 163. Дом Городской Думы близ большого гостиного двора. В нижнем этаже сего дома находятся лавки для различных товаров; многие же комнаты, во втором этаже находящиеся, определены на различные заседания, как то: Для собраний общей, а также и шестигласной думы. Для трёх купеческих гильдий. Для Российских ремесленников. Для трёхлетних выборов заседателей в городских магистратах и ежегодных выборов судей в словесные суды десяти частей города; также и гильдийских старшин. Для публичной аукционной каморы..

В 1799 году Павел I издал указ, по которому гильдейский дом передали в городское управление для устройства в нём ратгауза, как тогда по-немецки назывался орган городского самоуправления. Вскоре последовало новое повеление: гильдейский дом для ратгауза тесен, и его надлежит расширить, но не возводить новое здание. Павел I распорядился возвести на крыше здания, в части, примыкающей к Невскому проспекту, сигнальную башню — видом, «соответствующим великолепию столицы». По императорскому распоряжению архитектор Яков Феррари разработал проект пятиярусного строения в виде тосканской кампанилы.

Строительные работы начались осенью 1799 года и закончились в 1804 году. Строительством руководил итальянский архитектор и художник-декоратор Джакомо Феррари. Яков Яковлевич, как его называли в России, в молодости работал в Парме, а в 1790-е годы по протекции Джакомо Кваренги был приглашён в Россию. Вместе со своим покровителем он занимался возведением Александровского дворца в Царском Селе, а так как Кваренги построил новое здание Серебряных рядов, то проект и строительство башни ратгауза он доверил своему земляку. На углу Невского проспекта, разобрав часть здания, возвели пятиярусную, как предписывал император, «приличную на сём здании» башню. Заканчивалось строительство при Александре I. Новое здание Городской думы повторяло по внешнему облику «Серебряные ряды». Таким образом, башня, расположенная между зданием Думы (ныне по Думской улице) и Серебряными торговыми рядами (по Невскому проспекту) стала центром симметричной конструкции.

Николай I в 1846 году инициировал масштабную реформу городского правления. Соответственно новым задачам потребовалось перестроить здание. Проект перестройки выполнил в 1847 году архитектор Н. Е. Ефимов. В задачу автора проекта входило устройство в здании нескольких больших залов для общих собраний депутатов. Вместе с тем он должен был модернизировать фасад здания, архитектура которого казалась к этому времени устаревшей. В это же время он работал ещё над двумя другими административными заказами — зданием Министерства государственных имуществ и домом министра, оба на Исаакиевской площади. Все три постройки оформлены в стиле итальянского ренессанса, причем для здания на Думской улице этот мотив «оправдал» задним числом тосканскую башню Феррари. Ефимов увеличил высоту здания, изменил очертания оконных проемов и возвел над средней частью четвертый этаж. Фасады башни не переделывались. Таким образом, симметрия конструкции, центром которой являлась башня, была нарушена. Оформление двух больших двусветных залов, и парадной лестницы с гранитными колоннами Ефимов решил, как и фасады, в формах ренессанса. Начатые работы после смерти Ефимова закончил в 1852 году архитектор Л. Л. Бонштедт.

12 мая 1867 года в Здании Городской думы прошел концерт в честь делегатов, прибывших на открытие Всеславянской этнографической экспедиции. В концерте участвовал оркестр под управлением М. А. Балакирева исполнивший «Камаринскую» М. И. Глинки, сцены из оперы Станислава Монюшко «Галька», «Серебряную фантазию» Н. А. Римского-Корсакова и другие произведения славянских композиторов.

В 1913—1914 годах Александр Кёнель, архитектор петербургского модерна и сын Василия Кёнеля, автора здания цирка Чинизелли, надстроил к думе четвёртый и пятый этажи. Говорят, петербуржцы не одобрили изменений, в прессе печатались возмущенные статьи. Согласно преданиям, А. Кёнель долго переживал. Когда он скончался, появились слухи, что архитектор ходит по башне Городской думы и вздыхает: «Что же вам здесь не нравится?»

Капитальный ремонт и реконструкция

В советские годы потребовался капитальный ремонт. Решение о ремонте принял Исполком Ленсовета в 1974 году, речь шла о восстановлении здания к 1980-му. Но ремонт затянулся. В результате здание долго стояло неотапливаемое, не охранявшееся. Вандалы разломали в нём литые перила, разбили зеркала, выломали двери, надпилили металлический брус, на котором висел колокол. После переезда из здания железнодорожных касс исчезли две бронзовые люстры, в то же время исчезли и описи внутреннего убранства Думы.

В 1986 году был разобран пятый этаж здания. В 1993 году была заменена металлическая конструкция наверху башни. В 1995 году было разобрано парадное крыльцо.

Сбербанк, начиная с 1998 года, проводит масштабный ремонт здания. Был укреплен фундамент, начат поэтажный ремонт помещений. 27 мая 2005 года, при участии губернатора Петербурга Валентины Матвиенко, состоялось открытие здания Городской Думы после реставрации. К этому дню был завершен ремонт парадного крыльца, выходящего на Невский проспект, комплексная реставрация башни и фасадов, ремонт знаменитых часов фирмы «Фридрих Винтер».

Башенные часы

Предполагают, что возведённая Д. Феррари башня уже изначально имела часы, но какие — неизвестно. Прослужили они около 80 лет. О них в 1870 году имела место переписка между Санкт-Петербургским градоначальником Ф. Треповым и городским самоуправлением. Трепов предложил организовать ночное освещение часов на башне. До тех пор в Петербурге подобного не было. Депутаты посылали запрос в телеграфное ведомство о стоимости гальванического аппарата, но проблема эта решилась лишь в середине 1880-х.

В 1882 году после обследования механизма часов специалисты пришли к выводу, что они давно испортились «вследствие совершенной их ветхости». Городская управа постановила выделить 3570 рублей на устройство нового механизма, с двумя металлическими и двумя стеклянными матовыми циферблатами, освещаемыми ночью. В июне 1883 года с часовых дел мастером Ф. Винтером было заключено соглашение об установке этих часов. Причём плату он мог получить только после всех работ. Если устроенные Ф. Винтером часы стали бы отставать более чем на две минуты в месяц, он должен был подвергаться штрафу. Заводить механизм мастер обязался за 50 рублей в год. Часы били четыре раза в час.

Впервые за много лет часы замолчали летом 1986 года, когда в башню Думы проник нетрезвый «посетитель», который отвинтил от часового механизма гайку. Газеты того времени назвали это «клинической смертью главных часов главного ленинградского проспекта». Деталь вскоре вернули на место. Но через два года из механизма были украдены несколько шестерён и счётное колесо, и «голос Невского» вновь замолчал.

Часы несколько раз ремонтировались. В 1967 году реставраторы управления «Ленремчас» за три месяца заменили многие детали, очистили от наслоений три колокола. Ремонтировались они и в 1989 году. В 1994 году мастерской «Старинные часы» и реставраторами с Литейного, № 59, был произведён новый ремонт, после чего отклонение хода стало не более 30 секунд в неделю.

Механизм Винтера окончательно пришел в негодность в 2007 году. После этого часы были переведены на электропривод, а механизм законсервирован до начала реставрационных работ. В 18:00 12 ноября 2014 года (в 173-й "день рождения" Сбербанка, финансировавшего восстановительные работы) механизм со звоном раз в четверть часа был запущен вновь.

Использование

Башня Думы изначально возводилась как функциональное сооружение — сигнальная башня на случай пожара. Внутри башни постоянно дежурили десять пожарных. В 1835 году архитектор В. И. Беретти соорудил конструкцию для подъёма сигнальных шаров. Для этого был построен дополнительный деревянный ярус и ажурная металлическая конструкция. Шарами сообщалось о месте и силе пожара, в случае нужды горожане оповещались о наводнениях. Это устройство оказалось неудачным и в 1840-х годах было заменено новым, изготовленным на заводе Ч. Берда.

В 1839 году думская башня стала одним из звеньев самой длинной в мире (1200 км) линии оптического телеграфа Петербург — Варшава. Телеграф связывал Зимний дворец с Царским Селом, Кронштадтом, Гатчиной, а также с Вильно и Варшавой. Всего на линии стояло 149 станций. Сообщения для передачи здесь получали с «домика» на крыше Зимнего дворца и передавали с помощью зеркал на крышу Технологического института. С аналогичной башни Зимнего сигналы подавались с помощью особой Т-образной рамы, вращавшейся вокруг своих осей. «Телеграфисты» следующей башни повторяли те же самые сигналы для дальнейших наблюдателей. При хорошей погоде сообщение доходило от Петербурга до Варшавы через 149 промежуточных станций за 15 минут. Для передачи сигналов ночью рама имела фонари на концах. В 1854 году такую связь признали неудобной и заменили электрическим телеграфом.

С 1850-х по 1920-е годы башня использовалась как пожарная каланча.

В зале общих собраний думы (Александровском) в 1862 году проводились публичные лекции «Вольного университета» с участием И. М. Сеченова, Д. И. Менделеева, А. Н. Бекетова, Н. И. Костомарова. Здесь проходили концерты Русского музыкального общества, созданного по инициативе А. Г. Рубинштейна, и бесплатной музыкальной школы, основанной М. А. Балакиревым и Г. Я. Ломакиным; впервые исполнялись произведения композиторов М. А. Балакирева, М. П. Мусоргского, Н. А. Римского-Корсакова. На литературных вечерах выступали Ф. М. Достоевский, А. А. Блок, С. А. Есенин.

В ночь на 26 октября 1917 года в Александровском зале был сформирован «Комитет спасения родины и революции». В него входили члены думы, а возглавлял эсер Г. И. Шрейдер. В здании думы в декабре 1917 года проходил II Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов, на котором выступал В. И. Ленин с речью о значении социалистической революции и сущности советской власти.

Декретом Совета народных комиссаров 16 ноября 1917 года городская дума была распущена. На выборах новой думы победили большевики. Городская управа была преобразована в Комиссариат городского хозяйства Петроградской трудовой коммуны, который до 1919 года возглавлял М. И. Калинин. 21 сентября 1918 года Комиссариат принял решение о переселении рабочих с окраин в квартиры буржуа. Работавшая в здании Гордумы Центральная коллегия по реквизиции помещений переселила свыше 300 тысяч рабочих семей в квартиры центральных районов города, превратив их в коммунальные.

После Октябрьской революции городская управа некоторое время ещё размещалась на Думской улице, однако постепенно чиновники переместились в Смольный. Впоследствии в здании размещались Экспериментальный театр (1920-е годы), Академия потребительской кооперации (1930-е), техникум общественного питания, Центральные железнодорожные кассы.

За последовавшие после переезда городской управы годы была утрачена большая часть исторических интерьеров здания, исключение составляют лишь относительно хорошо сохранившиеся Николаевский и Зеркальный залы, где располагается Детская филармония.

Ныне в здании размещаются Музыкальная школа им. Н. А. Римского-Корсакова, Институт Петербурга, а с 1998 года - Северо-Западное и Санкт-Петербургское отделения Сбербанка России (с адресом по Думской улице), а также дирекция ГМП "Исаакиевский собор" в думской башне. В июле 2016 года часть помещений Сбербанка, в том числе отреставрированный Александровский зал, переданы в ведение дирекции ГМП "Исаакиевский собор" с целью организации в них культурно-концертного комплекса, в котором будет базироваться бывший хор Смольного собора после передачи собора РПЦ.

Отражение в культуре

Проникнутый разрывающею жалостью, сидел он перед загоревшею свечою. Уже и полночь давно минула, колокол башни бил половину первого, а он сидел неподвижный, без сна, без деятельного бдения. — Николай Гоголь, «Невский проспект», 1835

А Невский в этот день, как и в другие дни, Кипел прохожими на солнце и в тени, И также, в две реки, тянулись экипажи Меж стекол, блещущих соблазнами продажи, И разноцветные, но бледные дома Под небом высились, как ровная кайма, И башня думская, подобно часовому, Внимала холодно движению дневному… — Сергей Андреевский, «Обручённые», 1886

Не слышно шуму городского, Над невской башней тишина, И больше нет городового — Гуляй, ребята, без вина! — Александр Блок, «Двенадцать», 1918 А напротив — гостей всех мастей полон Двор — Вожделенная цель интуристовских сумок, Но как предки мудры… И Казанский собор От сует отлучен Государственной думой. — Александр Розенбаум, Прогулка по Невскому

Отрывок, характеризующий Здание городской думы (Санкт-Петербург)

– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.



Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.