Здание клиники госпитальной и кафедральной хирургии Ростовского университета
| Достопримечательность | |||
Здание клиники госпитальной и кафедральной хирургии Ростовского университета
| |||
| Страна | Россия | ||
| Город | Ростов-на-Дону, Нахичеванский переулок, дом 38 | ||
| Автор проекта | Н. М. Соколов | ||
| Статус |
| ||
Здание клиники госпитальной и кафедральной хирургии Ростовского (Варшавского) университета — здание в Ростове-на-Дону, построенное в 1890-х годах. Автором проекта здания предположительно был архитектор Н. М. Соколов[1]. Входит в комплекс построек Николаевской больницы[2]. С 1916 по 1938 год, после эвакуации Варшавского университета в Ростов-на-Дону, в здании работал хирург Н. И. Напалков. С 1916 по 1941 год здесь работал хирург Н. А. Богораз[1]. В настоящее время это один из корпусов Ростовского государственного медицинского университета. Здание имеет статус объекта культурного наследия регионального значения[2].
Архитектура
Кирпичное здание имеет два этажа и многоскатную крышу. Фасады декорированы в духе классицизма. Первый и второй этажи рустованы. Горизонтальное членение фасадов достигается благодаря междуэтажной тяге. Главный фасад здания симметричен, в центральной части выделяется ризалит. Оконные проёмы имеют прямоугольную форму, на втором этаже они оформлены декоративными порталами. Здание имеет сложную конфигурацию в плане. Система планировки коридорная с двусторонним расположением комнат[1].
Напишите отзыв о статье "Здание клиники госпитальной и кафедральной хирургии Ростовского университета"
Примечания
Литература
- Барановский Г. Юбилейный сборник сведений о деятельности бывших воспитанников института гражданских инженеров (строительного училища) 1842 - 1892 гг. — СПб, 1893. — С. 321—322.
- Гегузин И. Страницы ростовской летописи. — Ростов-на-Дону, 1983. — С. 81—86, 89—92.
Отрывок, характеризующий Здание клиники госпитальной и кафедральной хирургии Ростовского университета
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
