Зевс
Поделись знанием:
ЗевсЗевс
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…
Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.
Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
| Зевс | |
|---|---|
 Статуя Юпитера (Зевса) в Эрмитаже Бог неба, грома и молнии, верховный бог |
Зевс (др.-греч. Ζεύς, микен. di-we «Дий»[1]) — в древнегреческой мифологии[2] бог неба, грома и молний, ведающий всем миром. Главный из богов-олимпийцев, третий сын титана Кроноса и Реи (ошибочно сын Кроноса и Геи)[3] . Брат Аида, Гестии, Деметры и Посейдона. Жена Зевса — богиня Гера. Отец богов и людей. В римской мифологии отождествлялся с Юпитером.
Атрибутами Зевса были: щит и двусторонний топор (лабрис), иногда орёл; местопребыванием считался Олимп (Зевс-Олимпиец). Зевс мыслится «огнём», «горячей субстанцией», обитая в эфире, владея небом, организующее средоточие космической и социальной жизни.
Кроме того, Зевс распределяет добро и зло на земле, вложил в людей стыд и совесть. Зевс — грозная карающая сила, иногда его ассоциируют с судьбой, иногда — сам выступает как существо, подвластное Мойрам — судьбе, року. Он может предвидеть будущее. Он возвещает предначертания судьбы с помощью сновидений, а также грома и молний. Весь общественный порядок был построен Зевсом, он покровитель городской жизни, защитник обиженных и покровитель молящих, подарил людям законы, установил власть царей, также охраняет семью и дом, следит за соблюдением традиций и обычаев. Ему повинуются другие боги.
Содержание
Мифы
Рождение
Зевс принадлежит третьему поколению богов, свергших второе поколение — титанов. Отцу Зевса Кроносу было предсказано, что ему суждено быть поверженным собственным сыном и, чтобы не быть сверженным своими детьми, он каждый раз проглатывал только что рождённого Реей ребёнка.
Рея решилась, наконец-то, обмануть супруга и втайне родила очередного ребёнка — Зевса. Согласно Павсанию, «перечислить все те местности, которые претендуют считаться местом рождения и воспитания у них Зевса, было бы невыполнимо даже для того, кто приступил бы к этому вопросу с полной серьёзностью»[4]. Разные версии мифа называют местом рождения остров Крит (пещеру в горе Дикте[5], или гору Ида) или Фригию (гора Ида). Кроносу же вместо новорождённого она дала проглотить запелёнатый камень. Пупок Зевса отпал у города Фены на Крите[6]. Новорождённого Зевса купали в реке Лусий в Аркадии[7]. Согласно Феодору Самофракийскому у Птолемея Гефестиона, родившись, 7 дней непрерывно смеялся, отчего число 7 священно[8].
По критскому варианту мифа, Зевс был отдан на воспитание куретам и корибантам, вскормившим его молоком козы Амалфеи. Также на Крите его кормили пчелиным мёдом[9]. По другой версии, вскормлен козой в местечке Эгий в Ахайе[10]. По преданию, пещеру охраняли стражники и каждый раз, когда маленький Зевс начинал плакать, они стучали копьями в щиты, для того, чтобы это не услышал Кронос.
Борьба за власть
Когда Зевс вырос, он сделал зелье, которое заставило Кроноса выплюнуть братьев Зевса.
По одной из версий, Зевс воспитывался на Наксосе. Когда он отправлялся в поход на титанов, то заметил орла и угадал в нём благое предзнаменование. Когда боги делили пернатых, Зевсу достался орёл[11]. На скипетре Зевса — орёл[12]. Когда Зевс выступил против Кроноса, боги заключили союз. Жертвенник, на котором они клялись, они сделали созвездием[13].
Затем вместе с Зевсом боги начали борьбу с Кроносом. Битва длилась 9 лет, но не выявила победителя. Тогда Зевс освободил из Тартара циклопов и сторуких, которые поклялись в верности Зевсу. Наконец титаны были повержены и низвергнуты в бездну.
Правление
Три брата — Зевс, Посейдон и Аид — разделили власть между собой. Зевсу досталось господство на небе, Посейдону — море, Аиду — царство мёртвых. В древнейшие времена Зевс владычествовал над землёй и в подземелье, вершил суд над мёртвыми. В период патриархата Зевс локализуется на горе Олимп и именуется Олимпийским.
Попытки свержения
Первая попытка свержения Зевса была предпринята Посейдоном, Герой и Аполлоном: они заковали Зевса цепью и уже хотели было заключить его в Тартар, но его возлюбленная нереида Фетида призвала на помощь сына Урана — гекатонхейра Бриарея. После бунта Посейдон и Аполлон строили стены Трои, а Гера была подвешена на золотых цепях между небом и землёй. Во второй раз было пророчество, которое никто не знал, кроме Геи и Прометея. Гею Зевс не осмелился тревожить, так как она столь древняя и почтенная, а Прометей ничего не сказал тогда Зевсу, ибо правил он жестоко и алчно. Зевс приковал Прометея, но через много лет Прометей открыл пророчество Зевсу, и тот не женился на Фетиде.
Убитые Зевсом
- Адимант *
- Сыновья Ликаона.
- Актеон (версия).
- Амфиарай. Зевс сделал его бессмертным.
- Аристодем.
- Асклепий. Зевс сделал его бессмертным.
- Иасион.
- Идас.
- Исхий.
- Кампа. Не убил, но заключил в Тартар.
- Капаней.
- Макело с Кеоса и её муж Телхин.
- Менетий (титан). Низвергнут в Тартар.
- Мимант (гигант).
- Пандарей. Превращён в камень.
- Порфирион.
- Салмоней.
- Тантал.
Асопа он поразил перуном (молнией), поразил также третий храм в Дельфах.
Изображения
Традиционно Зевс изображается как мужчина зрелого возраста с благородными чертами лица, обрамлённого густыми локонами.
В произведениях более поздних художников, в особенности мастеров Нового времени, он — персонаж любовных историй, обманывающий женщин и принимающий множество обличий.
Атрибуты
- Орёл.
- Эгида (щит).
- Молния Зевса — материальное оружие, своего рода двухконечные, двух- или трёхзубчатые вилы с зазубринами. В барочной живописи они изображались как пучок языков пламени, который может держать в когтях орёл.
- Скипетр.
- Иногда молот, а также двусторонний топор (лабрис).
- Колесница, запряжённая орлами.
- Zeus Naucratis Painter Louvre E668.jpg
Зевс с орлом, 560 г. до н. э.
- Blitzbuendel 02.jpg
Фрагмент бронзовой статуи Зевса, держащего молнию, II в.
- Nike on a statue of Zeus (Hermitage) - Виктория в руках у Юпитера.jpg
Скипетр со статуэткой богини Победы, римская статуя
Сюжеты
| Изображение | Миф | Аллегория |
|---|---|---|
 Воспитание Юпитера |
Младенца-Зевса, спрятанного от кровожадного отца, кормит коза Амалфея. Ребёнок растёт на склонах горы Иды (о. Крит), нимфы кормят его диким мёдом и козьим молоком. Он изображается в пасторальной атмосфере, лежащим в колыбели и окружённым нимфами-воспитательницами (ср. с сюжетом о находке Моисея). Другой вариант — ребёнок на руках у нимф, которые подносят ему ко рту крынку молока, в то время как другие собирают дикий мёд, а пастух доит козу. Коза также может вскармливать Юпитера. | |
 Юпитер и Юнона |
Юпитер сидит на ложе, его обнимает Юнона. Оба могут быть полуобнажёнными. Рядом изображены орёл и павлин, символы обоих богов. Юнона может быть опоясана поясом Венеры. | Аллегория силы любви. |
 Жертвоприношение Юпитеру |
Изображена статуя сидящего Юпитера, который держит скипетр, рядом сидит его орёл. На переднем плане изображён алтарь с горящим пламенем. Идолопоклонники (возможно, девушки с горы Ида) молятся под руководством жреца или приносят жертвы. | |
| Битва богов и гигантов | ||
 Филемон и Бавкида |
Зевс неузнанным является в дом пожилой семейной пары. | Милостивый бог и защитник слабых и бедных. |
| Юпитер и Фетида |
Бывшая возлюбленная умоляет небожителя пощадить её сына Ахилла. Она обнимает колени владыки, сидящего на троне. Сюжет описан у Гомера. | |
 Юпитер и Ганимед |
Чтобы похитить прекрасного юношу и сделать его своим возлюбленным, Зевс превращается в огромного орла. | |
 Похищение Европы |
Чтобы похитить прекрасную царевну, Зевс превращается в быка. Девушка восхищается его красотой и садится на него, а он бросается в море и увозит её с родного острова. | |
 Леда и лебедь |
Чтобы овладеть недоступной красавицей, Зевс обратился в прекрасного лебедя, которому она дала приблизиться к себе и стала с ним играть. Она родила от него Полидевка и Елену | |
 Даная и золотой дождь |
Чтобы овладеть красавицей, запертой от греха в подземный «бункер», Зевс превращается в золотой дождь и таким образом просачивается сквозь потолок и проникает в её лоно. В изображениях часто фигурирует старуха-служанка. В таком случае, золотой дождь имеет два толкования: прямой, согласно мифу — для девушки, и аллегория денег, которые смягчат любую дуэнью — для старухи. | |
 Сатир и Антиопа |
Чтобы овладеть буйной менадой, Зевс превращается в традиционного спутника менад по дионисийским шествиям — сатира. | |
 Ио и Юпитер
|
Чтобы овладеть прекрасной девушкой, Зевс превращается в облако. | |
Семья
Жёны и возлюбленные Зевса
Жёнами Зевса были:
- Метида (проглочена Зевсом)
- Фемида
- Гера (последняя «официальная» жена Зевса). Согласно Каллимаху, когда миром правил Кронос, Зевс и Гера 300 лет скрывали свой брак[14].
У Зевса было множество возлюбленных:
и многие другие (см. раздел Дети Зевса)
Возлюбленной Зевса именуется также Каллироя, мать Амфотера и Акарнана, а также Фива и Фтия.
Некоторые мифы утверждают, что Зевс хотел оставить Геру ради Фетиды, но не сделал этого из-за пророчества — нереида родит ему сына, который во всём будет превосходить своего отца. Фетида вышла замуж за царя Пелея, и у них родился Ахиллес.
Синопа и Медея отвергли Зевса.
Также его возлюбленным называют юношу Айтоса (см. Мифы Крита) и Ганимеда.
В облике змея он соблазнил Деметру, а затем Персефону, в облике быка и птицы — Европу, в облике быка — Ио, в облике орла — Ганимеда, в облике лебедя — Немесиду (ставшую гусыней) или Леду, в облике перепела — Лето, в облике муравья — Евримедусу, в облике голубя — Фтию, в огненном обличии — Эгину, в виде золотого дождя — Данаю, в облике сатира — Антиопу, в облике пастуха — Мнемосину, в облике жеребца — Дию. Возлюбленные его обычно сохраняют человеческий облик, но Каллисто он превращает в медведицу, Ио — в корову.
Иногда Зевс почитался в виде жука[15].
Дети Зевса
Божества
- Адрастея (Астрея) — богиня справедливости, от Ананке[16] или Фемиды.
- Геката — божество лунного света, от Астерии[17], Деметры или Геры.
- Эрот — бог любви, от Афродиты[18] (по одной из версий).
- Арес — бог войны, от Геры[19].
- Геба — богиня юности, от Геры[20].
- Гефест — бог огня, покровитель кузнечного ремесла, от Геры (согласно Гомеру).
- Илифия — богиня-родовспомогательница, от Геры[19].
- Персефона (Каллигения) — богиня плодородия и царства мёртвых, от Деметры[21] или Стикс[22].
- Асоп Флиасийский — божество реки, от Евриномы[23] (по одной из версий).
- Мнемозина — титанида, мать муз, от океаниды Климены[24] (по одной из версий).
- Близнецы Аполлон и Артемида — от титаниды Лето (Латоны)[25].
- Гермес — бог торговли, прибыли, интеллекта, ловкости, плутовства, обмана, воровства и красноречия, от плеяды Майи[26].
- Афина — богиня справедливой войны и мудрости, от океаниды Метиды, первой жены Зевса. По Гесиоду, Зевс проглотил беременную Метиду и родил Афину самостоятельно. По другим версиям, Афина родилась от Геллении[27] или Корифы (дочь Корифы носит имя Кория у аркадян).
- Сабазий (он же «старший Дионис» или Загрей) — божество мистерий, от Персефоны. Зевс посетил Персефону в виде змея[28], и та родила ему рогатого младенца[29].
- Артемида первая от Персефоны[30].
- Мелиноя — богиня подземного царства, от Персефоны.
- Афила, отождествляемая с Персефоной, от Реи.
- Пандия — богиня полуденного солнца, от Селены[31].
- Герса — от Селены[32] или Эос.
- Дионис — бог виноделия, от Семелы, дочери Кадма[33].
- Карпос, от богини Хлориды.
- Эгипан, иногда отождествляемый с Паном, от козы[34] или Эги.
- Пан — бог-покровитель стад, от Гибрис[35], Фимбриды[36], нимфы Ойнеиды[37] или Каллисто[38].
- Тиха — богиня случая, по версиям одна из мойр, мать неясна[39].
- Алефейя (версия), Гелиос первый (версия), Кер (версия). Мать неясна.
Группы детей
- Хариты — богини веселья и радости жизни, от океаниды Евриномы[40] (согласно Корнуту, Евридомы).
- Музы (Евтерпа, Клио, Талия, Мельпомена, Терпсихора, Эрато, Полигимния, Урания, Каллиопа) — покровительницы наук, поэзии и искусств, от титаниды Мнемозины[41].
- Керасты — «рогатые кентавры», рождены от семени Зевса, извергнутого на почву Кипра от любви к Афродите[42]. См. Кипр в древнегреческой мифологии.
- Корибанты — мифические предшественники жрецов Кибелы или Реи во Фригии, от Каллиопы (по одной из версий).
- Куреты — демоны растительных сил земли, от Геры или Иды.
- Мойры (Клото, Лахесис и Атропос) — богини судьбы, от Фемиды[22] или Ананке[43].
- Оры — богини времен года, от Фемиды[44][45].
- Анакты (Дионисий, Евбулей и Тритопатрей) — диоскуры, дети Зевса первого и Персефоны[46].
- Эринии — богини мести. По орфикам, девять дочерей Персефоны и Зевса Хтония[47].
- Старшие музы (Телксиопа, Аэда, Арха, Мелета) — дочери Зевса второго[48].
- Офрийские нимфы.
- Полиевк и Елена от Леды
Герои
- Агдистис — от семени Зевса и земли.
- Аммон — от плеяды Пасифаи.
- Близнецы Амфион и Зеф — от Антиопы, дочери Никтея[49].
- Аргос (либо также Пеласг) — от Ниобы[50].
- Аркад — от Каллисто.
- Аркисий — от Евриодии (по одной из версий)[51].
- Атимний — от Кассиопеи[52].
- Бритомартида — от Кармы.
- Вифий — от Фраки. См. Список малоазиатских имён в древнегреческой мифологии.
- Гармония — от Электры (по одной из версий).
- Геракл (Геракл шестой) — от микенской царицы Алкмены[53].
- Геракл первый — от Лисифои.
- Геракл четвёртый — от Астерии.
- Герофила — от Ламии[54].
- Грек и Латин — от Пандоры (по одной из версий)[55].
- Дардан и Иасион (Ээтион) — от Электры[56].
- Додон — от Додоны.
- Елена — от Немесиды[57] или Леды[58].
- Иарбант. Ливиец[59].
- Карий — от Торребии.
- Карней — от Европы (по Праксилле).
- Диоскуры Кастор и Полидевк (либо только Полидевк) — от Леды[60].
- Колакс — от Горы. См. Фракия в древнегреческой мифологии.
- Коринф — от Электры (по одной из версий)[61].
- Кориф. Италийский царь[62].
- Кринак (версия).
- Лакедемон — от Таигеты[63].
- Локр — от Меры[64].
- Магнет и Македон — от Фии.
- Манес (лидиец) — от Геи.
- Мегар — от сифнидской нимфы.
- Мелитей — от нимфы Офреиды[65]. См. Мифы Фессалии.
- Минос, Сарпедон и Радаманф — от Европы[66].
- Мирмидон — от Евримедусы[67]. См. Мифы Фессалии.
- Опунт — от Протогении.
- Орхомен — от Гермиппы, либо Исонои или Гесионы[68]. См. Мифы Беотии.
- Палики — от Этны[69] или Талии.
- Персей — от Данаи[70].
- Пирифой — от Дии (или Климены), жены царя лапифов Иксиона[34].
- Саон — от нимфы.
- Сарпедон — от Лаодамии, дочери героя Беллерофонта.
- Скамандр (версия).
- Скиф — от женщины-змеи[71] (Ехидны) . См. Скифия и Кавказ в древнегреческой мифологии.
- Спартей, Кроний и Кит — от Гималии[72]. См. Мифы островов Эгейского моря.
- Тантал — от нимфы Плуто или Сипилы.
- Таргитай — от дочери Борисфена.
- Тевкр — от Электры (по одной из версий)[73].
- Титий — от Элары[74].
- Фасис — река, именуется отпрыском Зевса[75]. См. Скифия и Кавказ в древнегреческой мифологии.
- Эак — от Эгины, дочери речного бога Асопа.
- Эллин — от Пирры (по одной из версий)[76].
- Эмафион — от Электры. См. Мифы островов Эгейского моря.
- Эндимион — от Калики (по одной из версий).
- Эпаф и Кероесса — от Ио[77] (см. Фракия в древнегреческой мифологии).
- Этол — от Протогенеи (по одной из версий)[34].
- Эфлий — от Протогенеи[34].
- А также: Ата, Басилея (по Аристофану), другие нимфы.
Именование
П. Кречмер, мнение которого об этимологии имени Зевса считается общепринятым, пришёл к выводу, что оно имеет индоевропейское происхождение и обнаруживает первоначальное его значение как бога светлого неба, дня, света[78].
Множественность Зевсов
Согласно речи Котты, античные филологи насчитывали трёх Зевсов[46]:
- Сын Эфира, родился в Аркадии, отец Персефоны и Диониса.
- Сын Урана, родился в Аркадии, отец Афины.
- Сын Крона, родился на Крите, там же его могила.
Различные формы имени Зевса
- Дан (Δάν). Имя Зевса на дорическом диалекте.
- Ден (Δήν). Написание имени Зевса[79].
- Дий (Δῖος). Имя Зевса[80].
- Дис (Δίς). Написание имени Зевса[79].
- Зан (Ζάν). Имя Зевса на дорическом диалекте[81].
- Зас (Ζάς). Первоначало у Ферекида Сирского[82]. Диалектное написание имени Зевс.
- Зен (Ζήν) Одна из форм имени Зевса[83].
- Зес (Ζής). Написание имени Зевса[79].
- Тан (Τάν). Критская форма.
Эпитеты
Метеорологические
- Астрапей. (Ἀστραπαῖος, «молнийный»). Эпитет Зевса. Ему посвящён XX орфический гимн.
- Икмейский (Икмийский; Ἰκμαῖος, влажный). Эпитет Зевса[84], его алтарь на Кеосе воздвиг Аристей[85]. Либо его воздвиг Фрикс[86].
- Керавн (Κεραύνιος, поражающий громом). Эпитет Зевса[87]. Ему посвящён XIX орфический гимн.
- Омбрий (Ὄμβριος, ниспосылающий дождь). См. Мифы Элиды.
Топографические
- Апесантий (Ἀπεσάντιος). От горы Апесант в Арголиде (см. Персей).
- Будатас. Эпитет Зевса в критских надписях, диалектная форма имени Идейский[88].
- Диктейский (Δικταῖος). См. Мифы Крита.
- Итомский (Ἰθωμαῖος). От мессенской горы Итома (Ἰθώμη). См. Мифы Мессении.
- Касий (Κάσιος, касийский). Эпитет. Святилище Зевса Касия было по дороге на Пелусий[89], где был похоронен Помпей[90]. Алтарь Зевса Касия был в городе Кассиопа на Коркире[91].
- Кенейский (Κηναῖος). От мыса Кеней (Κήναιον или Κηναῖον) на Эвбее. См. Мифы Евбеи.
- Лабрадейский (точнее Лабрандейский; Λαβραδεύς, Λαβρανδεύς,). От города Лабранды ( τὰ Λάβρανδα) в Карии. Эпитет Зевса у карийцев. Возводится Плутархом к названию боевого топора «лабрис» (λάβρυς)[92]. См. Элиан. О природе животных XII 30.
- Ликейский (Λύκαιος или Λυκαῖος,). От горы Ликей (то есть Волчая; Λύκαιον). См. Мифы Аркадии.
- Феспрот (Θεσπρωτός). По названию области Феспротида (Θεσπρωτίς) в Эпире. Эпитет Зевса в Додоне[93]. Зевс Додонский в виде дуба, корни которого омывает ручей.
По функциям
- Апомий (Ἀπόμυιος, «отгоняющий мух»).
- Арей (Ἀρεῖος, «воинственный», либо «искупитель» (ср. Афина Арея)). См. Эномай.
- Аристарх (Ἀρίσταρχος, «лучший правитель»). Эпитет Зевса (у Симонида)[94].
- Булей (Βουλαῖος, покровительствующий, подающий благие советы).
- Геркей (Ἑρκεῖος, находящийся в ограде дома, то есть хранитель очага). См. Троада в древнегреческой мифологии.
- Гикесий (Ἱκέσιος, покровитель просящих). Эпитет Зевса[95].
- Горкий. (Ὅρκιος, хранитель клятв). Эпитет Зевса, его статуя в Олимпии. У этой статуи участники состязаний клялись над разрезанными частями кабана, что будут соблюдать законы Олимпийских состязаний[96].
- Евбулей (Εὐβουλεύς, подающий благие советы). Известен также как эпитет Зевса[97].
- Кларий (Κλάριος, наделяющий жребием). Эпитет Зевса в память жребия между сыновьями Аркада[98].
- Ксений (Ξένιος, охраняющий чужеземцев). Эпитет Зевса[99]. В Амафунте на Кипре приносили людей в жертву Зевсу Ксению, за что жители были превращены в коров[100].
- Милихий (Мейлихий; Μειλίχιος, милостивый)[101] Эпитет Зевса[102]. Его праздник Диасии в Афинах, его жертвенник у брода через Кефис, ему приносили в жертву барана, у него очищался Тесей перед входом в Афины[103]. Также его статуя была в Коринфской области[104].
- Морий (Μόριος, покровитель священных маслин[105]). Эпитет Зевса[106], культ в Афинах.
- Панамфайос (всепрорицатель). Эпитет Зевса. Алтарь между Сигеем и Ретеем[107].
- Полией (Πολιεύς, градохранитель). Эпитет Зевса. Ему приносят в жертву быка и судят топор[108].
- Полиух (Πολιοῦχος, владеющий городом, то есть градохранитель).
- Сотер (Σωτήρ, спаситель). Эпитет Зевса и других богов[109].
- Стратий (Στράτιος, воинственный). Эпитет Зевса[110]. Также Арея и Афины.
- Телейос (Τέλειος, вершитель, всемогущий). Эпитет Зевса[111].
- Фиксий (Φύξιος, приводящий в бегство). Эпитет Зевса, покровительствующего беглецам[112].
- Филий (Φίλιος, покровительствующий дружбе). Эпитет Зевса[113].
- Элевтерий (Ἐλευθέριος, освобождающий, избавляющий). Эпитет Зевса[114]. В микенских текстах бог e-re-u-te-re (Элевфер)[115].
По атрибутам
- Хрисаорей (Χρυσαορεύς, с золотым мечом). Эпитет Зевса. Его храм в Карии[116].
- Эгиох (Αἰγίοχος, букв. «носящий эгиду»). Эпитет Зевса[117], ибо его вскормила коза[118]. Юному Зевсу было пророчество, что он должен вооружиться козьей шкурой, которая посреди спины несла лик Горгоны[119].
Прочее
- Аттис. Вифинцы называли так Зевса, восходя на вершины гор[120].
- Велхан. Эпитет Зевса на монетах в Фесте, изображается с петухом[121]. Негреческое слово. Сопоставляется с этрусским Велханом[122].
- Гипсист (Ὕψιστος, высочайший). Эпитет Зевса. От него ворота Гипсисты (Высочайшие) в Фивах[123].
- Корифей (Κορυφαῖος). По мнению Павсания, Зевс Корифей — перевод имени Юпитера Капитолийского[124].
- Кронид (Κρονίδης), или Кронион (Κρονίων), или Кроний (Κρόνιος) Патроним Зевса[125].
- Лаприй. Согласно Евгемеру, союзник Зевса, откуда эпитет Зевса Лаприя[126].
- Лафистий (Λαφύστιος, пожиратель). Эпитет Зевса у орхоменян[127] и в Галосе[128].
- Мессапий (Μεσσάπιος). Прозвище Зевса в Лаконике. Местные жители считали, что оно происходит от имени его жреца[129].
- Минотавр. Ипостась Зевса Критского.
- Мойрагет (Μοιραγέτης, водитель Мойр). Эпитет Зевса[130]. В храме в Дельфах стояли статуи Зевса и Аполлона Мойрагетов[131].
- Олимпийский (Ὀλύμπιος).
- Панэллениос (Πανελλήνιος, всегреческий, то есть верховный). Эпитет Зевса[132].
- Силланийский (Συλλάνιος). Непонятного происхождения эпитет Зевса и Афины в Спарте[133].
- Скиллий. Эпитет Зевса на Крите[121].
- Талей. (Таллей.) Имя Зевса на Крите[134].
- Хтоний (Χθόνιος, «подземный»). Эпитет подземных богов[135]. Эпитет Зевса. Статуя в Коринфе[136]. Жертвенник в Олимпии[137]. «Зевс подземный»[138]. Зевс Хтоний— общее имя для Зевса, Посейдона и Аида[139].
Эпитеты Зевса у Ликофрона
- Гирапсий (Γυράψιος). Эпитет Зевса на Хиосе[140].
- Гонгилат (Γογγυλάτης, выбрасывающий шары огня). Эпитет Зевса[141].
- Дримний (Δρύμνιος). Эпитет Зевса в Памфилии[142].
- Кердил (Κερδυλης). Эпитет Зевса[143]. От κέρδος (выгода, польза).
- Комир (Κωμυρος). Эпитет Зевса у галикарнассцев[144].
- Ларинфий (Λαρυνθιος). Эпитет Зевса[143]. От этрусского lar (бог).
- Проманфей (Προμανθεύς, предвидящий). Эпитет Зевса в Фурии[142].
- Термий (Τερμιεύς, хранитель границ). Эпитет Зевса[145].
- Эрехфей (Ἐρεχθεύς, разрыватель). Эпитет Зевса[146].
- Эфиоп (Αἰθίοψ). Эпитет Зевса на Хиосе[140].
Античные тексты
Ему посвящены XXIII гимн Гомера, I гимн Каллимаха и XV орфический гимн. О рождении Зевса и куретах говорили мелическая поэма Телеста, комедия Филиска и трагедия Тимесифея «Рождение Зевса». У Гомера он «громовержец», «высокогремящий», «тучегонитель», «насылатель ветров, дождей и ливней».
Критика мифа
Многие боги могли представлять реальные исторические личности, а исторические события в отсутствии письменности становились сюжетом мифологии. По мнению Эвгемера боги Греции первоначально были царями, героями, завоевателями или благодетелями народа, впоследствии обожествлёнными. Например, Эвгемеру приписывается утверждение, что Зевс был великим воином, древним царём Крита, а его могилу в Кноссе показывали любопытным.
Зевс в кино и видеоиграх
- В кино:
- Геркулес в Нью-Йорке (1969)
- Возвращение с Олимпа (1969) (Мультфильм)
- Битва титанов (фильм, 1981)
- Александр (2004)
- Геркулес (1997) (мультфильм)
- Перси Джексон и похититель молний (2010)
- Битва титанов (фильм, 2010)
- Гнев Титанов (2012)
- Война Богов: Бессмертные (2011)
- Живая сталь (2011)
- Зевс как греческий бог играет второстепенную роль в аниме «Забавы Богов».
- В видеоиграх:
- Will Rock. Зевс выступает в роли главного злодея, похитившего возлюбленную героя игры Виллфорда Роквелла. Битва с Зевсом является заключительной, после неё игра завершается. Также, наряду с богом-громовержцем, в Will Rock встречаются многие другие герои греческой мифологии.
- Dota. Зевс — один из доступных игроку героев класса Nuker[147].
- Zeus: Master of Olympus. Зевс — один из богов, которому может поклоняться подконтрольный игроку народ для получения внутриигровых бонусов. Зевс защитит город от вторжения любого другого враждебно настроенного бога. Разгневанный, Зевс в первую очередь разрушит Дворец, а затем попытается уничтожить другие здания. Если город проклят Зевсом, любая торговля с соседними государствами прекращается.
- Age of Mythology, а также Age of Mythology: The Titans. Бог-громовержец является одним из покровителей главного героя кампании Атлантиды, адмирала Аркантоса. Адмирал строит памятник в честь Зевса, за что Зевс даёт Аркантосу божественную силу для битвы с оживлённой антагонистом Гаргаренсисом статуей Посейдона. Кроме того, Зевс — один из возможных верховных богов вашей цивилизации.
- God of War 2, God of War 3, God of War: Ascension
- SMITE — Зевс является одним из играбельных персонажей.
- Zeus капитан команды NaVi в игре Counter strike global offensive
- Боги Арены (Англ. Gods of Rome) Зевс, один из играбельных персонажей в Мобильной Игре «Боги Арены».
См. также
Напишите отзыв о статье "Зевс"
Примечания
- ↑ Предметно-понятийный словарь греческого языка. Микенский период. Л., 1986. С.141
- ↑ Мифы народов мира. М., 1991-92. В 2-х т. Т. 1. С. 463—466, Любкер Ф. Реальный словарь классических древностей. М., 2001. В 3-х т. Т. 3. С. 502—504; Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека I 1, 6-7 далее
- ↑ Гесиод. Теогония 457
- ↑ Павсаний. Описание Эллады IV 33, 1
- ↑ Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека I 1, 6.
- ↑ Каллимах. Гимны I 42.
- ↑ Павсаний. Описание Эллады VIII 28, 2.
- ↑ Комментарий Д. О. Торшилова в кн. Гигин. Мифы. СПб, 2000. С. 170
- ↑ Вергилий. Георгики.
- ↑ Страбон. География VIII 7, 5 (стр. 387)
- ↑ Каллимах. Гимны I 68; Псевдо-Эратосфен. Катастеризмы 30; Гигин. Астрономия II 16, 2, два последних со ссылкой на «Историю Наксоса» Аглаосфена
- ↑ Пиндар. Пифийские песни I 6
- ↑ Псевдо-Эратосфен. Катастеризмы 39
- ↑ Каллимах. Из кн. 2 «Причин»
- ↑ Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян. М., 1996. С. 51
- ↑ Плутарх. Почему божество медлит с воздаянием 25
- ↑ Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека I 2, 2; 2, 4
- ↑ Лактанций. Божественные установления I 17, 9
- ↑ 1 2 Гесиод. Теогония 922; Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека I 3, 1
- ↑ Гесиод. Теогония 922; Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека I 3, 1; Гигин. Мифы. Введение 24
- ↑ Гесиод. Теогония 912—914; Гигин. Мифы. Введение 26
- ↑ 1 2 Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека I 3, 1
- ↑ Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека III 12, 6
- ↑ Гигин. Мифы. Введение 31
- ↑ Гесиод. Теогония 918—920
- ↑ Гесиод. Теогония 938—939
- ↑ Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян. М., 1996. С. 213
- ↑ Нонн. Деяния Диониса V 565
- ↑ Еврипид. Вакханки 100
- ↑ Цицерон. О природе богов III 58
- ↑ Гимны Гомера XXXII 15; Гигин. Мифы. Введение 28
- ↑ Алкман, фр. 48 = Плутарх. Застольные беседы III 10, 3
- ↑ Гесиод. Теогония 940—942
- ↑ 1 2 3 4 Гигин. Мифы 155
- ↑ Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека I 4, 1
- ↑ Схолии к Пиндару. Пифийские песни Введение // Комментарий Д. О. Торшилова в кн. Гигин. Мифы. СПб, 2000. С. 254
- ↑ Схолии к Феокриту. Идиллии I 3 // Комментарий Д. О. Торшилова в кн. Гигин. Мифы. СПб, 2000. С. 254
- ↑ Эпименид, фр. 9 Якоби = Схолии к Псевдо-Еврипид. Рес 36; Схолии к Феокриту. Идиллии I 3 // Комментарий Д. О. Торшилова в кн. Гигин. Мифы. СПб, 2000. С. 254; Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1. М., 1989. С. 78
- ↑ Pind. Ol. XII
- ↑ Гесиод. Теогония 909; Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека I 3, 1; Павсаний. Описание Эллады IX 35, 5
- ↑ Гесиод. Теогония 915—917; Гимны Гомера III 429; Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека I 1, 3; 3, 1
- ↑ Нонн. Деяния Диониса V 611—615; XIV 193—202; XXXII 71
- ↑ Платон. Государство X 617с
- ↑ Горы, в мифологии // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- ↑ Гесиод. Теогония 902; Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека I 3, 1; Диодор Сицилийский. Историческая библиотека V 72, 5; Гигин. Мифы 25; Орфические гимны XLIII 1
- ↑ 1 2 Цицерон. О природе богов III 53
- ↑ Орфика, фр.197 Керн; Орфические гимны LXX 2-3
- ↑ Цицерон. О природе богов III 54
- ↑ Павсаний. Описание Эллады I 38, 9
- ↑ Дионисий Галикарнасский. Римские древности I 11, 2
- ↑ Овидий. Метаморфозы XIII 144; Евстафий. Комментарий к «Одиссее» Гомера XVI 117—120 // Гесиод. Полное собрание текстов. М., 2001. С.160
- ↑ Схолии к Аполлонию Родосскому. Аргонавтика II 178 // Гесиод. Полное собрание текстов. М., 2001. С. 133
- ↑ Гесиод. Теогония 943—944
- ↑ Евмел. Коринфиака, фр. 8 Бернабе; Климент. Строматы I 70, 3
- ↑ Комментарий Д. О. Торшилова в кн. Гигин. Мифы. СПб, 2000. С. 159
- ↑ Гесиод. Перечень женщин, фр.177 М.-У.; Гигин. Мифы 155; Гигин. Мифы 250
- ↑ Стасин. Киприи, фр. 9 Бернабе
- ↑ Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека III 10, 7-8 далее
- ↑ Анонимная хоровая лирика, фр. 985b Пейдж
- ↑ Гесиод. Перечень женщин, фр. 24 М.-У.; Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека I 8, 2; Гигин. Мифы 155
- ↑ Примечания А. А. Тахо-Годи в кн. Платон. Собрание сочинений. М., 1990-94. В 4 т. Т. 1. С. 721
- ↑ Любкер Ф. Реальный словарь классических древностей. М., 2001. В 3 т. Т. 1. С. 385
- ↑ Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека III 10, 1.3
- ↑ Любкер Ф. Реальный словарь классических древностей. М., 2001. В 3 т. Т. 2. С. 325
- ↑ Антонин Либерал. Метаморфозы 13, 1
- ↑ Гомер. Илиада XIII 450; XI 568
- ↑ Климент. Протрептик 39, 6
- ↑ Любкер Ф. Реальный словарь классических древностей. М., 2001. В 3 т. Т. 2. С.498
- ↑ Эсхил. Этнеянки, фр. 6 Радт
- ↑ Софокл. Антигона 944—950; Гигин. Мифы 63
- ↑ Диодор Сицилийский. Историческая библиотека II 43, 3
- ↑ Диодор Сицилийский. Историческая библиотека V 55, 5
- ↑ Первый Ватиканский мифограф III 1, 6
- ↑ Псевдо-Аполлодор. Мифологическая библиотека I 4, 1; Ферекид, фр. 5 Мюллер; Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян. М., 1996. С. 453
- ↑ Валерий Флакк. Аргонавтика V 205
- ↑ Еврипид. Мудрая Меланиппа, фр. 481 Наук; Гигин. Мифы 155
- ↑ Эпаф // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- ↑ [www.lib.ua-ru.net/diss/cont/194848.html Культ богомладенца в частной и общественной жизни древних греков]
- ↑ 1 2 3 Ферекид Сирский, фр. В1 Дильс-Кранц
- ↑ Нонн. Деяния Диониса I 24.
- ↑ Павсаний. Описание Эллады V 21, 2
- ↑ Ферекид Сирский, фр. В1 Дильс-Кранц = Евдем, фр.150 Верли
- ↑ Ферекид Сирский, фр. В1 Дильс-Кранц; Платон. Кратил 396а; Диодор Сицилийский. Историческая библиотека V 72, 2
- ↑ Каллимах, фр. 75 Пфайфер, ст. 32
- ↑ Аполлоний Родосский. Аргонавтика II 517
- ↑ Примечания Н. А. Чистяковой в кн. Аполлоний Родосский. Аргонавтика. М., 2001. С. 193
- ↑ См. Гераклит, фр. 79 Маркович («перун»).
- ↑ Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян. М., 1996. С. 123
- ↑ Секст Эмпирик. Пирроновы положения III 224
- ↑ Страбон. География XVI 2, 33 (стр. 760); Лукан. Фарсалия VIII 539
- ↑ Светоний. Нерон 22, 3
- ↑ Плутарх. Греческие вопросы 45
- ↑ Эсхил. Прикованный Прометей 831
- ↑ Афиней. Пир мудрецов III 55, 99b
- ↑ Павсаний. Описание Эллады I 20, 7
- ↑ Павсаний. Описание Эллады V 24, 9
- ↑ Примечания И. И. Ковалевой в кн. Плутарх. Застольные беседы. М., 1990. С. 452
- ↑ Павсаний. Описание Эллады VIII 53, 9
- ↑ Каллимах, фр. 64 Пфайфер
- ↑ Овидий. Метаморфозы X 224—228
- ↑ Любкер Ф. Реальный словарь классических древностей. М., 2001. В 3 т. Т. 2. С. 370
- ↑ Орфические гимны LXXIII 2
- ↑ Зайцев А. И. Греческая религия и мифология. СПб, 2004. С. 168
- ↑ Павсаний. Описание Эллады II 20, 1
- ↑ Маслина в Древней Греции считалась священным деревом
- ↑ Софокл. Эдип в Колоне 705
- ↑ Овидий. Метаморфозы XI 198
- ↑ Павсаний. Описание Эллады I 24, 4
- ↑ Любкер Ф. Реальный словарь классических древностей. М., 2001. В 3 т. Т. 3. С. 316
- ↑ Плутарх. Об Эроте 14
- ↑ Афиней. Пир мудрецов I 28, 16 b; Примечания А. А. Тахо-Годи в кн. Платон. Собрание сочинений. М., 1990-94. В 4 т. Т. 1. С. 749
- ↑ Аполлоний Родосский. Аргонавтика II 1140
- ↑ Платон. Федр 234е
- ↑ Пиндар. Олимпийские песни XII 1; Геродот. История III 142
- ↑ Молчанов А. А., Нерознак В. П., Шарыпкин С. Я. Памятники древнейшей греческой письменности. М., 1988. С. 57
- ↑ Страбон. География XIV 2, 25
- ↑ Гомер. Илиада I 202 и др.; Гимны Гомера III 549
- ↑ Диодор Сицилийский. Историческая библиотека V 70, 6
- ↑ Псевдо-Эратосфен. Катастеризмы 13
- ↑ Евстафий. Комментарий к «Илиаде» Гомера V 408, ссылка на «Вифиниаку» Арриана // Вестник древней истории. — 1947. — № 1. — С. 287
- ↑ 1 2 Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян. М., 1996. С. 128
- ↑ Немировский А. И. Этруски: От мифа к истории. М., 1982. С. 203
- ↑ Павсаний. Описание Эллады IX 8, 5
- ↑ Павсаний. Описание Эллады II 4, 5
- ↑ Гомер. Одиссея I 45
- ↑ Лактанций. Божественные установления I 22, 23
- ↑ Павсаний. Описание Эллады I 24, 2
- ↑ Геродот. История VII 197
- ↑ Павсаний. Описание Эллады III 20, 3
- ↑ Павсаний. Описание Эллады VIII 37, 1
- ↑ Павсаний. Описание Эллады X 24, 4
- ↑ Любкер Ф. Реальный словарь классических древностей. М., 2001. В 3 т. Т. 3. С. 18
- ↑ Плутарх. Ликург 6
- ↑ Гесихий, надписи из Дрероса // Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян. М., 1996. — С. 157
- ↑ Любкер Ф. Реальный словарь классических древностей. М., 2001. В 3 т. Т. 1. С. 327
- ↑ Павсаний. Описание Эллады II 2, 8
- ↑ Павсаний. Описание Эллады V 14, 8
- ↑ Гомер. Илиада IX 457
- ↑ Евстафий. Комментарий к «Илиаде» Гомера IX 457 // Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян. М., 1996. С. 119
- ↑ 1 2 Ликофрон. Александра 536
- ↑ Ликофрон. Александра 434
- ↑ 1 2 Ликофрон. Александра 536 и комм.
- ↑ 1 2 Ликофрон. Александра 1092
- ↑ Ликофрон. Александра 458
- ↑ Ликофрон. Александра 705
- ↑ Ликофрон. Александра 158, 431
- ↑ [dota2.gamepedia.com/Zeus/ru Zeus - Dota 2 Wiki]. dota2.gamepedia.com. Проверено 24 февраля 2016.
Литература
- Зевс // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Ссылки
|
Зевс в Викисловаре? |
|---|
- [greekroman.ru/zeus.htm Энциклопедия античной мифологии: Зевс].
| ||||||
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Зевс
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…
Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.
Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
