Земская школа

Зе́мская шко́ла (полное официальное название — одноклассное народное училище ведомства Министерства народного просвещения) — самый распространённый тип начального учебного заведения Российской империи с конца 1870-х годов по 1917 год.

Земские школы, появившиеся после учреждения земств в 1864 году, действовали в сельской местности в земских губерниях. Их деятельность регулировалась «Положениями о начальных народных училищах» 1864 и 1874 годов. Школы представляли собой учебные заведения с трёхлетним курсом, где дети всех трёх лет обучения (разделённые на три отделения) одновременно занимались в одной классной комнате с единственным учителем. С начала XX века постепенно распространился и тип школы с четырёхлетним учебным курсом, двумя классами (по два отделения в классе) и двумя учителями — так называемая двухкомплектная школа. В школе преподавали русский язык и чистописание, арифметику в простейшем изложении, Закон Божий и церковнославянский язык, церковное пение. Основной задачей школы признавалось сообщение ученикам устойчивых навыков грамотности. Обучением в школе занимались постоянно занятые народные учителя и приходящие законоучители-священники. В школе обучались дети обоих полов без ограничения по сословиям и вероисповеданиям. Обучались в земских школах обычно дети в возрасте 8—12 лет. Обучение было бесплатным. Школы содержались земствами и находились под контролем чиновников Министерства народного просвещения — директоров и инспекторов начальных училищ. Финансирование школ было совместным, осуществлялось за счёт сельских обществ и волостей, земств и государства; при этом финансовое участие государства постоянно росло, в то время как участие крестьянских обществ сокращалось. С конца 1900-х годов земства перешли к построению школьных сетей, рассчитанных на достижение всеобщего обучения в течение 5—15 лет.

Обзор начального образования в Российской империи

Общее описание системы начального народного образования (послереформенный период)

По состоянию на 1917 год, в Российской империи существовали следующие основные типы начальных училищ:

• Высшие начальные училища с шести- и восьмилетним общим курсом обучения (назывались также многоклассными училищами). К этому типу принадлежали учреждённые в 1803 году уездные училища и учреждённые в 1872 году городские училища. С 1912 года городские училища стали преобразовывать в четырёхлетние высшие начальные училища, в первый класс которых принимали выпускников одноклассных училищ (на тот момент имевших преимущественно четырёхлетний курс обучения).
• Двухклассные начальные училища с четырёх- и пятилетним курсом обучения. К этому типу принадлежали двухклассные училища Министерства народного просвещения («министерские» училища), двухклассные церковно-приходские училища, двухклассные училища по Уставу 1828 года, начальные городские училища.
• Одноклассные начальные училища с двухлетним-четырёхлетним курсом обучения. К этому типу принадлежали сельские училища по Положению 1874 года («земская школа»), одноклассные училища Министерства народного просвещения («министерские» училища), одноклассные церковно-приходские училища, одноклассные училища по Уставу 1828 года.
• Училища с курсом обучения ниже одноклассных. К этому типу принадлежали церковно-приходские и земские школы грамоты, низшие конфессиональные школы неправославных исповеданий, частные училища III разряда, воскресные школы для взрослых.

Программа первых трёх групп училищ в пределах каждого класса (класс захватывал несколько лет обучения) приблизительно совпадала. Выпускник одноклассного училища был способен перейти во второй класс любого начального учебного заведения высшего типа, а выпускник двухклассного училища — в третий класс городского училища. Таким образом, организационное разнообразие типов училищ не мешало их достаточной однородности в учебном плане^[≡].

Часть указанных типов училищ всегда содержалась либо Министерством народного просвещения («министерские» училища), либо Ведомством православного исповедания (церковно-приходские школы), но подавляющее большинство училищ при следовании государственным требованиям к данному типу учебного заведения могли иметь самых различных «содержателей» (в современной терминологии — учредителей); таковыми чаще всего оказывались уездные земства, городские самоуправления, волости и сельские общества; но в некоторых случаях это были частные предприятия и даже частные лица.

Одноклассные народные училища по Положению 1874 года с начала 1880-х годов составляли в земских губерниях преобладающее большинство в этой массе разнородных (в организационном, но не в учебном смысле) учебных заведений. Хотя далеко не всегда эти училища управлялись земствами, и почти всегда они совместно финансировались из нескольких источников, роль земств в создании этих училищ воспринималась как основная; так что эти училища чаще всего неформально назывались земской школой.

Все училища, кроме церковно-приходских школ (большая группа училищ) и школ, содержавшихся прочими министерствами и ведомствами (весьма малая группа), объединялись под общим наименованием начальных народных училищ ведомства Министерства народного просвещения. С бюрократической точки зрения квалифицирующим признаком для этой группы учебных заведений было не содержание и продолжительность обучения, а подчинение их министерской системе надзора (директора и инспекторы народных училищ).

Развитие начального образования в период до учреждения земств

Первые попытки создать единую многоступенчатую систему начальных школ были предприняты в царствование Екатерины II. В 1782 году была создана Комиссия об устройстве народных училищ, а в 1786 году издан Устав народным училищам. В губернских городах предполагалось устроить главные народные училища с пятилетним курсом, в уездных — малые народные училища с двухлетним курсом. Планы осуществлялись чрезвычайно медленно, школьная сеть финансировалась плохо и практически не развивалась. В 1790-х годах в школах обеих ступеней обучалось 17—18 тысяч учеников.

Очередная реформа образовательной системы была предпринята в 1801—1802 годах при учреждении Министерства народного просвещения. По Уставу учебных заведений 1801 года начальные школы были разделены на два разряда — уездные и приходские училища. На содержание уездных училищ с пятилетним курсом были выделены бюджетные ассигнования, а их учителя получили права государственных служащих; этот тип высших начальных училищ постепенно развился в том объёме, в каком и предполагалось законом (одно училище на уезд). Учреждение и финансирование низшей ступени — приходских училищ — возлагалось на приходы и сословные общества, причём было полностью добровольным.

Результатом такой политики явилось крайнее недоразвитие начальной школы. К началу царствования Александра II (1856 год) в Российской империи было всего лишь 3842 одноклассных начальных училища, 106 из них содержалось правительством, 101 — Святейшим синодом, 483 были конфессиональными неправославными и 3066 были общественными, то есть содержавшимися за счёт сельских обществ, волостей, городских мещанских обществ. В сельской местности имелось 3151 училище. При численности населения в 72 млн человек одно одноклассное училище приходилось приблизительно на 19 тысяч жителей, что означало практически полную недоступность начального образования в сельской местности.

В первый период царствования Александра II, до земской реформы 1864 года, развитие учебного дела несколько сдвинулось с мёртвой точки. В 1856−1863 годах было открыто 2983 начальных училища, из которых 2709 находилось в сельской местности.

Состояние школьного дела было столь же печальным, сколь и количественные результаты развития школьных сетей. «Школы не удовлетворяли даже самым скромным требованиям педагогики и были ниже всякой критики и с учебной, и с хозяйственно-административной, и с гигиенической точек зрения. Но самым важным … была та полная отчуждённость, и то глубоко вкоренившееся в народные массы недоверчивое и неприязненное отношение, которое оставили по себе казённая школа, казённая учёба и казённое попечительство всех видов и степеней».

Крестьяне предпочитали не устраивать за свой счёт регулируемые государством приходские училища, а организовывать обучение своих детей значительно менее формальным (и менее затратным) образом. «Домашние крестьянские школы» устраивались без извещения властей и без всяких правил. Учителями в этих школах были грамотные крестьяне, отставные солдаты, писари; учение проводили в избах самих крестьян поочерёдно. Учебный год в неформальной школе был коротким, а обучение ограничивалось простейшими навыками грамотности. Статистических сведений, позволяющих оценить распространённость крестьянских школ, не существует; однако живое воспоминание о данном типе школы имели все авторы литературы по образованию, родившиеся в эпоху крепостного права.

Развитие начального образования в период после учреждения земств

В развитии начального образования после учреждения земств прослеживаются три отдельных этапа. На первом этапе (до начала 1880-х годов) основная инициатива учреждения школ (и основное бремя финансирования) лежала на самих крестьянах (объединённых в сельские общества и волости). На втором этапе основная инициатива учреждения школ и забота об их содержании перешли в руки уездных земств. На третьем этапе (с 1908 года) при сохранении за земствами их организационных функций существенное значение получили государственные субсидии школам.

В первое десятилетие после учреждения земств их вклад в развитие образовательной системы был очень небольшим. Земства, участие которых в образовательном процессе было правом, но не обязанностью, не проявляли к школьному делу заметного интереса. Не сформировалось и общеземской школьной практики: степень участия каждого земства в школьном деле определялась заинтересованностью его руководства. В 1868 году (через 3 года с момента учреждения земств) из 324 уездных земств 109 ничего не ассигновали на народное образование. Многие земские деятели считали, что так как в сельских начальных школах учатся только дети крестьян, то и покрывать расходы должны сельские общества, а не земства, облагающие налогами также землевладельцев и горожан. Результатом такого подхода явилось не только медленное развитие начальной школы, но и бедность школ — крестьяне были склонны экономить как на школьных помещениях, так и на оплате труда учителей. В некоторых случаях земства даже открыто выступали против развития образования для народа: так, например, в 1874 году Петербургское губернское земство отклонило план расширения школьной сети, так как «более широкое образование было бы вредно, потому что оно отвлекало бы сельские силы от земледельческого труда».

К концу 1870-х годов земства начали втягиваться в школьное дело; степень их участия в начальном образовании неуклонно увеличивалась. К середине 1880-х годов сложилась стандартная практика разделения обязанностей различных общественных самоуправлений — волости и сельские общества предоставляли школьное помещение, квартиру учителю, отопление; уездные земства оплачивали труд учителей и учебники (иногда совместно с сельскими обществами); губернские земства занимались подготовкой учителей. В 1888 году постоянно растущие расходы земств на начальное образование сравнялись с совместными расходами волостей и сельских обществ. После этого вплоть до 1907 года рост образовательной сети финансировался почти полностью за счёт увеличения расходов земств, с 1890 года расходы сельских обществ начали уменьшаться и в абсолютном значении. Если в конце 1870-х годов крестьяне несли около 45 % денежных расходов на школы, то к 1900 году их вклад составлял менее 10 % денежных расходов.

С середины 1880-х годов установился общий взгляд, что начальное образование в сельской местности является «земским делом». Этот взгляд не соответствовал формально-правовой стороне дела — теоретически за школу отвечали уездные и губернские училищные комиссии, а земства были не более чем добровольными соучастниками процесса развития школьной сети. Но, однако, в земских губерниях училищные комиссии постепенно отошли в сторону, удовлетворяясь своими номинальными обязанностями, директора и инспекторы училищ ограничивались составлением обязательных отчётов. Земства, в отличие от Министерства народного просвещения, начали проявлять интерес к школьному делу — наиболее известные педагоги начальной школы того периода были связаны с земской школой, большая часть системы подготовки народных учителей, вся система снабжения учебниками принадлежали земствам, все события общественной и профессиональной жизни, связанные с начальной школой, — учительские съезды, курсы и т. д. — организовывали земства. Основное бремя финансирования школьного дела и практически вся инициатива по развитию школьной сети были приняты земствами на себя. Существовавшие сельско-общественные школы, формально содержавшиеся крестьянами, полностью слились с земскими.

Министерство народного просвещения (МНП) вплоть до начала 1900-х годов смотрело на земские школы с большой подозрительностью. По выражению князя М. В. Голицына (относящемуся к ситуации 1897 года), «…бюджет министерства на начальные школы был мизерный … министерство интересовалось школами лишь настолько, насколько оно считало чуть не всех учителей революционерами, а земство — им потакающим в этом органом». Размер государственных субсидий земствам был ничтожен — в 1893 году государство выделило на эти цели 292 тыс. рублей (при расходах на земские школы в 59 млн рублей). Это не означало, что государство не поддерживало начальную школу вообще — МНП предпочитало не оказывать помощь земской школе, а содержать систему образования в неземских губерниях, а также развивать в земских губерниях параллельную образовательную сеть — церковно-приходские школы (по смете Святейшего Синода) и «министерские» училища. В начале 1900-х годов МНП планировало развивать систему образования в направлении полного вытеснения казёнными школами земских.

С момента созыва в 1907 году III Государственной Думы — первой Думы, начавшей конструктивное сотрудничество с правительством, — ситуация резко изменилась. Государственная поддержка земской начальной школы оказалась идеей, объединившей и правительство, и земства, и все основные фракции парламента. С 1908 года государство начало выделять субсидии на содержание школ тем земствам, которые составили проект школьной сети; размер субсидий ежегодно увеличивался.

С 1908 года начала складываться новая система распределения обязанностей: государство приняло на себя оплату труда учителей и обеспечило льготный кредит для строительства школ, уездные земства приняли на себя строительство новых школ, подбор персонала, снабжение учебниками, губернские земства занялись подготовкой учителей, а за сельскими обществами и волостями осталась только эксплуатация зданий школ (отопление, содержание сторожей и т. п.); в 1910-х МНП начало требовать от земств полностью освобождать крестьян от обязанностей по содержанию школ. В девяти новых земских губерниях земствам передали существовавшие казённые школы. Финансирование альтернативной сети церковно-приходских школ было заморожено, и их количество начало постепенно уменьшаться. Государство признало земства основными организациями, занимавшимися развитием школы; трения между земствами и правительственными органами надзора над школой сгладились.

Сочетание широкого общественного интереса к школьному делу, возросшей активности земств и государственного субсидирования привело к бурному развитию начальной школы в период 1908−1914 годов. Перспективные планы земств к 1914 году преимущественно состояли в построении школьных сетей, обеспечивающих начальное образование для всего сельского населения, и в полном переходе на четырёхлетние одноклассные училища с двумя учителями, размещённые в собственных специально построенных зданиях. Расчётный срок реализации этих планов был разным в различных губерниях и уездах — от 1915−1916 годов в наиболее прогрессивных земствах до 1925−1930 годов в наиболее отстающих.

Отсутствие общегосударственного планирования и координации привело к тому, что сеть начальных училищ была развита очень неравномерно, в зависимости от степени инициативы, проявляемой на уездном уровне. Разница в развитии была характерна не только для различных по культуре и административному устройству частей империи (например, Европейской России и Средней Азии), но и для соседних губерний и даже разных уездов одной губернии, как в земских, так и в неземских регионах. В середине 1890-х годов в 129 уездах, в том числе в 19 уездах Европейской России, училось меньше 10 % детей школьного возраста; между тем в 6 уездах училось тогда уже более 90 %, в 69 уездах — более 45 %; при этом, например, для Херсонской губернии разница между уездами была от 35 % до 75 %. Так же неравномерно было организовано и финансирование: доля участия земства в содержании начальных школ всех ведомств колебалась в пределах от 4,1 % (Бессарабская губерния) до 69,1 % (Вятская губерния).

Статистические и демографические данные

Демографические данные

Население Российской империи (без Финляндии) при открытии земств в 1865 году составляло 75,1 млн человек, к началу 1917 года оно увеличилось до 184,6 млн человек.

Земская школа существовала только в губерниях, в которых были введены земства (см. перечень земских губерний). На момент переписи 1897 года в 34 земских губерниях проживало 65 910 000 человек, что составляло 70,5 % от населения Европейской России, 52,5 % от населения Империи (без Финляндии)<ref+>Данные Переписи 1897 года в обработке на сайте [demoscope.ru/weekly/ssp/rus1897_01.php demoscope.ru]</ref>. На 1 января 1914 года в 42 земских губерниях Европейской России проживало 111 708 000 человек, что составляло 88,9 % от населения Европейской России, а всего в 43 земских губерниях проживало 113 020 000 человек, что составляло 64,9 % от населения Империи (без Финляндии).

Годовой прирост населения России постепенно увеличивался от 1,33 % процента в год в 1860-х годах до 1,76 % в год в 1911 году, что в абсолютных цифрах давало годовой прирост населения от 0,9−1 млн человек в 1860-х до 2,9−3,0 млн человек в начале 1910-х. Соответственно, годовой прирост детей школьного возраста составлял (при официальной оценке количества детей в возрасте 8−9−10 лет в 6,75 % от численности населения) от 60 тыс. человек в 1860-х годах до 200 тыс. в начале 1910-х годов; при расчёте на четырёхлетний срок обучения численность детей составляла 9 % от населения, что давало прирост в 260−270 тыс. детей в год.

Статистические данные по начальному образованию

В 1880 году Центральный статистический комитет МВД провёл школьную перепись сельских училищ, при которой было учтено 9108 земских училищ с 478 тыс. учеников. Кроме того, в тех же 35 земских губерниях действовало 1963 сельско-общественных училища с 147 тыс. учеников, 1112 казённых училищ с 61 тыс. учеников, 374 церковных школы с 12 тыс. учеников и 482 частных школы с 22 тыс. учеников. Таким образом, в сельской местности земских губерний земства содержали 70 % школ, в которых обучалось 66 % учеников, а с учётом того, что сельско-общественные школы, ещё учитываемые министерской статистикой отдельно, уже начали сливаться с земскими, — 85 % школ с 87 % учеников.

На начало 1894 года в сельской местности 34 земских губерний имелось 13 142 одноклассных земских училища. Кроме того, там же действовало 730 одноклассных и 439 двухклассных казённых училищ, 6763 одноклассных и 63 двухклассных церковно-приходских школы, 577 одноклассных и 15 двухклассных школ прочих содержателей. Таким образом, земства содержали 62 % от числа одноклассных и 60 % от общего числа начальных училищ в сельской местности земских губерний.

На начало 1915 года в сельской местности 43 земских губерний имелось 42 739 одноклассных и 1115 двухклассных земских начальных училищ, в которых обучалось 3009 тыс. учеников. Кроме того, в тех же 43 земских губерниях действовало 3098 одноклассных и 2128 двухклассных казённых училищ с 524 тыс. учеников, 1679 одноклассных и 207 двухклассных училищ прочих содержателей (частные, фабричные и т. д.) с 184 тыс. учеников, 26 223 одноклассных и 443 двухклассных церковно-приходских школы и 1828 церковных школ грамотности с 1540 тыс. учеников. Таким образом, в сельской местности земских губерний земства содержали 58 % одноклассных и 29 % двухклассных училищ, в которых обучалось 57 % учеников. В земских школах училось 39 % от 7788 тысяч учеников начальных классов всей Российской империи (без Финляндии).

На 1 января 1915 года начальным образованием было охвачено 51 % детей школьного возраста 8−11 лет по всей Российской империи (кроме Финляндии), 58 % детей по Европейской России, 58 % от детей в 43 земских губерниях.

Охват детей обучением по различным земским губерниям был весьма неравномерен. Первенствовали Петроградская и Московская губернии (85 %), замыкали список Астраханская (32 %) и Уфимская (39 %) губернии. Хотя средние показатели неземских губерний были ниже, чем у земских, в отдельных неземских губерниях система образования была развита выше среднего земского уровня (Амурская область — 76 %, Область Войска Донского — 73 %).

Развитие начальной школы и рост населения

При средней численности в 50 детей в одной школе только для компенсации увеличения численности детей необходимо было открывать от 1200 (1860-е) до 4000 школ в год (1910-е), при четырёхлетнем обучении — и до 5000—5200 школ в год. Этот уровень был достигнут в 1910−1911 годах, когда целевое финансирование государством развития школьных сетей, имевшее место с 1908 года, начало приносить первые результаты.

Таким образом, темпы роста образовательной системы были достаточными, чтобы увеличивался процент детей, получающих образование, но недостаточными для того, чтобы уменьшалось абсолютное количество детей, для которых не хватало мест в школьной системе. Несмотря на общий рост образовательной системы, количество детей, не получавших начальное школьное образование, в 1915 году было бо́льшим, чем общее количество детей (учащихся и не учащихся) того же возраста в 1856 году; число детей, не посещавших школу, достигло исторического максимума в 1908−1909 годах, после чего стало довольно быстро снижаться.

В период наивысшего достигнутого роста начального образования — с 1910 по 1914 год — охват детей школьного возраста образованием увеличился с 44 % до 51 %, то есть на 1,75 % в год. Из этого не следует, что до достижения всеобщего образования оставалось несколько лет — сами темпы роста образования также увеличивались в геометрической прогрессии благодаря принятой Думой политике ежегодного увеличения ассигнований на 8—10 млн рублей. По оценке исследования 1910-х годов, при сохранении существовавшей тенденции к увеличению темпа роста образовательной системы было возможным достичь всеобщего четырёхлетнего обучения к 1921 году.

Правовое положение земской школы

Начальная школа по Положениям 1864 и 1874 годов

«Положение о начальных народных училищах» 1864 года устанавливало следующие требования к начальной школе:

• Начальные школы разделялись на приходские училища, содержание которых осуществлялось за счёт местных обществ, с возможностью пособий от частных лиц и казны, и народные училища, финансируемые частными лицами; церковно-приходские училища, существующие за счёт средств православной церкви, и сельские училища различных государственных ведомств; эти училища не отличались ничем, кроме порядка управления и финансирования;
• В училищах обучались дети всех состояний (сословий) без различия вероисповедания;
• Рекомендовалось раздельное обучение мальчиков и девочек, но при невозможности допускалось совместное обучение;
• Предметами преподавания служили: Закон Божий (краткий катехизис и Священная история), чтение по книгам гражданской и церковной печати, письмо, первые четыре действия арифметики, церковное пение (там, где преподавание его будет возможным);
• Закон Божий мог преподавать только законоучитель-священник;
• Допускалось введение платы за обучение, размер которой определялся теми, кто содержал училище.

Для управления начальными училищами создавались губернские и уездные училищные советы. Губернский совет, под председательством епархиального архиерея, состоял из губернатора, директора училищ и двух членов от губернского земского собрания. Уездный совет состоял из представителей Министерств внутренних дел и народного просвещения (назначаемых губернатором и попечителем учебного округа), духовного ведомства, двух представителей уездного земского собрания и представителей тех ведомств, которые содержали свои училища в уезде, а также представителя городского самоуправления (если в городе были начальные училища). Уездный совет мог выбрать председателем любого из своих членов. Обязанности уездных советов, кроме расплывчато сформулированных «наблюдения» и «попечения» над народными училищами, состояли в разрешении их учреждения. Губернские советы надзирали над деятельностью уездных.

Все хозяйственные и финансовые вопросы школ и обеспечение учителей жалованием полностью возлагались на «содержателей», то есть на тех, кто учреждал школы и нёс основные расходы. Разрешалось совместное финансирование школ любыми лицами, допускались (без всяких обязательств со стороны государства) субсидии из казны для негосударственных школ.

«Положение о начальных народных училищах» 1874 года представляло собой существенную коррекцию Положения 1864 года, связанную с выявившейся неэффективностью системы управления школами.

Новые положения об устройстве школ заключались в том, что:

• При совместном обучении девочек и мальчиков в школы допускались только девочки не старше 12 лет;
• Преподавание в школах велось только на русском языке.

Устройство губернских и уездных училищных советов было изменено. Губернский совет теперь возглавлял губернский предводитель дворянства, а уездные советы — уездные предводители дворянства. Это решение имело положительные результаты. В системе власти второй половины XIX века уездный предводитель дворянства представлял собой, по существу, главу уезда. Предводители дворянства, исполнявшие свои обязанности без жалования, председательствовали во всех уездных коллегиальных учреждениях и пользовались высоким авторитетом. Не менее удачным было и то, что в губернских советах епархиальных архиереев (не выказывавших никакого интереса к учебному делу) заменили на малозанятых и авторитетных губернских предводителей дворянства.

Основная новация состояла в том, что директоров училищ (чиновников Министерства народного просвещения в губерниях) переименовали в директоров народных училищ и сделали ответственными за учебную часть начальных школ. Ранее эти чиновники управляли только казёнными училищами, теперь же им вменили в обязанность утверждать учителей народных училищ, инспектировать и ревизовать училища, составлять сводную отчётность по начальному образованию. Так как объём их обязанностей резко увеличился, у них появились подчинённые — инспекторы народных училищ (должность впервые появилась в 1869 году). Район, за которым наблюдал инспектор, не совпадал с уездом; в идеале один инспектор приходился на 100 училищ.

Земства и общества, содержавшие училища, для непосредственного распоряжения каждым отдельным училищем могли назначать попечителей.

Эта административная система просуществовала до 1917 года без особенных изменений. В 1895 году в состав уездных училищных советов были введены земские начальники, а в 1905 году — председатели уездных земских управ.

Положение не делало разницы между школами, содержавшимися земствами, городскими самоуправлениями, волостями, сельскими обществами или же частными лицами. Названия «приходских» и «сельских» училищ не получили никакого употребления, и все начальные школы, содержавшиеся земствами, волостями, сельскими обществами и частными лицами, стали на практике именоваться начальными народными училищами ведомства Министерства народного просвещения. Училища, содержавшиеся городами, назывались городскими начальными училищами (в отличие от городских училищ по уставу 1872 года с шестилетним курсом). Училища, находившиеся на полном государственном содержании, получили наименование «министерских» и «образцовых» училищ.

Несмотря на допускаемую возможность вводить плату за обучение, на практике народные школы всегда оставались бесплатными. Рекомендуемое раздельное обучение девочек и мальчиков так и не было введено (за исключением небольшой части «министерских» училищ, находившихся на полном государственном содержании); требование удалять из школ девочек старше 12 лет соблюдалось также только в «министерских» училищах. Требование общедоступности школы и минимальный объём учебного курса всегда строго соблюдались.

Хотя школа должна была обучать детей без различия национальностей и вероисповеданий, в действительности дело обстояло хуже: с 1880-х годов было значительно ограничено поступление в начальные училища евреев (во всяком случае, в местностях их компактного проживания).

Полномочия и эффективность правительственного надзора

Хотя земская школа до 1900-х годов в подавляющем большинстве случаев не получала никаких казённых пособий, законодательство предусматривало строжайший контроль всех действий земств в школьном деле. Земства обязаны были получать разрешение на открытие новых школ (причём зачастую им в этом отказывали), согласовывать наём и увольнение учителей; принятие выпускных экзаменов и выдача свидетельств об окончании школы также осуществлялись особой государственной комиссией; школы могли использовать в качестве учебников и включать в библиотеки только книги, одобренные министерством. Министерство считало, что «…права училищных советов … слишком важны, чтобы предоставить их в руки лиц, выбираемых земством, особенно при шаткости установившихся у нас понятий о земских и общественных выборах».

Эффективность всех органов правительственного надзора подвергалась большим сомнениям. Директора и инспекторы народных училищ были более заняты бесполезными отчётами:

«Нет сомнения, что в этих должностях человек неблагонамеренный может принести много вреда. Но принести пользу человек благонамеренный положительно не может. Всё зимнее время этих почтенных чиновников поглощено составлением многосложных отчётов, а летом, как известно, все школы закрыты».

Училищные советы выполняли свои обязанности не менее формально, ограничиваясь распределением скудных государственных субсидий и участием своих членов в экзаменационных комиссиях. Епархиальные архиереи также мало интересовались постановкой преподавания Закона Божия в сельских школах.

Наличие трёх параллельных школьных систем — министерской, земской и церковно-приходской — к началу XX века воспринималось и в земской среде, и в губернской и уездной администрациях как ненужное препятствие для дела развития образования. Однако голоса снизу не смогли оказать влияние на высшую администрацию — идея объединения руководства школами так и осталась нереализованной.

В целом и учителя, и земские школьные деятели были склонны воспринимать систему правительственного надзора как полностью бесполезную. С начала революции 1905−1907 годов переход к общественной, неподконтрольной государству школе (при сохранении государственной финансовой поддержки) становится популярным лозунгом земского общественного движения.

Проект нового «Положения о начальных училищах»

В 1909 году Министерство народного просвещения внесло в III Государственную Думу проект нового «Положения о начальных училищах». Законопроект немного упорядочивал сложившуюся систему, не предполагая никаких радикальных реформ. Министерство предлагало подчинить единообразным требованиям и единой системе управления все существовавшие виды начальных училищ, в том числе церковно-приходские школы. Одноклассные училища могли иметь трёх- или четырёхлетний курс обучения, при этом в последнем случае было обязательным наличие двух учителей. Двухклассные училища могли иметь пяти- или шестилетний курс обучения. Обучение должно было продолжаться не менее 6 месяцев в году. Там, где дети при поступлении в школу не умели говорить по-русски, допускалось первые два года вести преподавание на местном языке. В классе могло обучаться не более 50 человек. Учителям полагалось жалованье не менее 360 рублей в год. Система управления и надзора за училищами была несколько смягчена в пользу земств. Учреждение школ земствами требовало только уведомления властей, в то время как ранее требовалось разрешение.

Законопроект был утверждён Думой 25 апреля 1911 года. Дума внесла в проект многочисленные правки более или менее либерального направления. Верхняя палата — Государственный Совет — отвергла основные поправки, внесённые Думой. Госсовет не устраивало то, что школы именовались общеобразовательными, в училищных советах могли участвовать женщины, выпускники двухклассных школ могли поступать в первый класс средних учебных заведений, а в программу двухклассного училища было введено обществоведение. Согласительная комиссия не смогла урегулировать разногласия между Думой и Госсоветом, и в январе 1913 года законопроект был передан в комиссию Думы по образованию для повторной разработки. В дальнейшем этот документ не рассматривался законодательными учреждениями.

Несогласованность начального и среднего образования

Программы начальных учебных заведений различных типов были в достаточной степени согласованы между собой. Но при этом начальное образование, включая его верхнюю ступень — шестилетний курс городских училищ, не сопрягалось со всеми другими типами образования. Поступление в гимназию после начальной школы было редким явлением; как правило, к моменту достижения образовательного уровня, достаточного для первого класса гимназии, выпускники начальной школы были уже старше допустимого для гимназии возраста. Поступление в различные технические учебные заведения с образованием ниже среднего (ремесленные училища и т. п.) после начальной школы (особенно после городского училища) было возможным, но учебные программы на этих этапах образования никаким образом не координировались. Только учреждённые в 1913 году высшие начальные училища получили курс, согласованный с гимназическим, и давали право на поступление в 4-й класс гимназии. По анкетному опросу земских школ, проведённому к земскому съезду по образованию 1912 года, оказалось, что в 49 % из опрошенных школ никто из учеников не собирался продолжать образование, а в среднем на одну школу приходилось только 1,3 ученика, планировавших учиться далее; из них лишь 20 % намеревались поступить в среднее учебное заведение. Разумеется, на возможность продолжать обучение для большинства сельских детей влияли и финансовые обстоятельства — двухклассные училища находились в крупных селениях, многоклассные — в городах, так что дальнейшая после земской школы учёба чаще всего была связана с проживанием ребёнка отдельно от семьи и добавочными расходами. Не существовало и общепринятого мнения о необходимости связности различных ступеней обучения — даже в 1911 году на земском съезде по вопросам образования сторонники многоступенчатости школы и изолированности начального образования составляли равные по размеру группы.

Учебный процесс и учебный план земской школы

Учебный процесс

Учебный год и расписание

Учебный год в земской школе был очень коротким и продолжался, как правило, семь месяцев (с 1 октября по 1 мая), из которых около месяца приходилось на Святки, Страстную и Святую недели. Таким образом, реальная продолжительность учёбы была не более шести месяцев; с учётом воскресений и различных праздников, в сельских школах было около 125 учебных дней в году (хотя официально считалось 150). Родители не были обязаны посылать детей в школу, и дети неодновременно приступали к учёбе и так же неодновременно оставляли учёбу, так что большинство детей училось около пяти месяцев в году. Земскую школу иногда иронически называли «трёхзимней». Основной причиной короткого учебного года называлась занятость крестьянских детей, даже самых маленьких, в домашнем хозяйстве — родители могли себе позволить отпустить их в школу только в зимнюю половину года, когда не было сельскохозяйственных работ.

Учёба занимала шесть дней в неделю, каждый день было 4—5 часовых уроков с пяти-десятиминутными переменами между ними и часовым обеденным перерывом.

Организация занятий

Класс земской школы разделялся на три отделения, соответствующие трём годам обучения детей. Один учитель в единственной классной комнате проводил занятия со всеми тремя отделениями одновременно.

Педагогическая техника занятий с детьми трёх лет обучения в одном классе была весьма тонкой. Учитель в сложном порядке давал одному отделению письменную задачу, затем объяснял следующему новый материал, после чего повторял материал с третьим, и так многократно переходил от одного отделения к другому по ходу урока. Применялись и более сложные приёмы: старшему и среднему отделению читали текст, после чего среднее отделение должно было письменно ответить на вопросы, а старшее отделение — написать полное изложение; одну и ту же задачу по арифметике среднее отделение решало письменно, а старшее — в уме, и т. д. Довольно большие классы редко позволяли опросить всех детей по очереди, поэтому индивидуальные ответы у доски занимали незначительное место в обучении; вместо этого применялись другие педагогические техники — например, повторение хором за учителем.

Дети, как правило, не имели возможности заниматься у себя дома — тесные и тёмные крестьянские избы мало подходили для учебных занятий. Поэтому в сельской школе не было домашних заданий.

Таким образом, методы обучения далеко отстояли от принятых в современной школе. Однако же большинство наблюдателей признавало обучение весьма эффективным. Сельские дети выражали живой интерес к содержанию учебного курса, были привязаны к школе и учителю, хорошо усваивали учебный материал.

Возраст учеников, соотношение мальчиков и девочек

Оптимальный возраст для начала учёбы в земской школе определился не сразу. Министерство народного просвещения предписывало принимать в школу детей в возрасте от восьми до двенадцати лет. В то же время дети старше тринадцати лет в крестьянском хозяйстве считались уже настолько полезными работниками, что родители не были готовы отпускать их в школу даже зимой. Таким образом, в сельской школе с трёхлетним обучением оказались смешаны дети шести годовых возрастов — 8—13 лет. Учителя предпочитали более старших школьников, считая, что дети семи лет вообще не годятся для обучения, а дети 8—9 лет плохо усваивают программу; крестьяне же считали, что чем ранее ребёнок окончит школу, тем более пользы он принесёт в хозяйстве. Постепенно побеждала крестьянская точка зрения, и средний возраст школьников с годами стал понижаться. В начале XX века восьмилетний возраст поступления в школу настолько вошёл в обычай, что законопроект нового «Положения о начальных училищах» 1909 года предлагал принять его как обязательный.

В 1911 году 73 % учеников начальных школ были в возрасте 8−11 лет, 2 % — младше 8 лет, 25 % — старше 11 лет, причём из последних только 1,2 % находились на пятом — шестом годах обучения, а 23,6 % поступили в школу в возрасте старше 8 лет.

Закон предписывал по возможности обучать мальчиков и девочек раздельно, а в случае совместного обучения ограничивал предельный возраст детей. Так как финансовых и организационных возможностей для раздельного обучения полов не имелось, подавляющее большинство мальчиков и девочек обучались совместно. В 1911 году в 94 % земских школ оба пола обучались совместно. В начальных народных училищах всегда училось больше мальчиков, чем девочек. Отчасти это было вызвано запретом обучать девочек старше двенадцати лет совместно с мальчиками; но главную причину неизменно усматривали в нежелании крестьян отдавать в школу дочерей в силу бытовавшего в их среде представления о бесполезности образования для женщин. Земские учителя пытались, как правило, убеждать крестьян в необходимости учёбы и для девочек. С годами количество девочек в школе увеличивалось, но этот процесс был крайне медленным. В 1880 году девочки составляли 20,6 % учащихся (а в земских школах — только 12,7 %), к 1906 году — 29,9 %, к 1911 году — 32,1 %.

Педагогика земской школы

Земская школа, в отличие от современной ей средней школы, следовала гуманистической педагогической традиции. Поведение детей не оценивалось каким-либо формальным образом, отсутствовала всякая система дисциплинарных взысканий; телесные наказания признавались категорически недопустимыми. Единственное, что мог сделать учитель в случае плохого поведения ученика, — высказать ему порицание (в крайнем случае — оставить в классе после занятий). Учителям предписывалось воздерживаться от жалоб на детей родителям, так как крестьяне были склонны жестоко наказывать детей. Реальная практика земских школ далеко не всегда соответствовала заявленным идеалам. По многочисленным сообщениям в прессе того времени, учителя зачастую грубо обращались с учениками и в некоторых случаях доходили до рукоприкладства, при этом в своё оправдание они ссылались на несовершенство учебной программы для народной школы, её малый интерес для учащихся.

Учителя не выставляли отметки ученикам, а экзамены существовали лишь в очень упрощённом виде и проводились только один раз — после окончания обучения для необязательного получения свидетельства об окончании школы. Низкая успеваемость не признавалась поводом для порицания ученика. Общая атмосфера в школах была направлена на поддержание в учениках понимания того, что обучение в школе интересно и нужно прежде всего самим детям. Нормой было доброжелательное и вежливое обращение с детьми; единственным средством, ведущим к хорошей успеваемости, в земской среде считалось поощрение интереса детей к учёбе. В тех случаях, когда какие-либо части учебной программы усваивались учениками плохо, земские педагоги считали необходимым удлинять учебный курс либо сокращать программу, но не усиливать дисциплинарное давление на учеников. Плохие результаты обучения были, по понятиям земской педагогики, результатом неудовлетворительной работы учителя и не могли быть поставлены в вину ученикам.

Ученики и учителя не носили форменной одежды или иных атрибутов, свидетельствующих об их статусе.

Эти педагогические подходы были весьма эффективными — земская школьная литература, посвящённая обсуждению множества проблем, угнетавших начальное образование, не содержит жалоб на плохое поведение или низкую мотивированность учеников.

Унифицированной учебной программы (и тем более унифицированного плана уроков) не существовало. Официальная программа предъявляла требования только к итоговым знаниям выпускников, причём в достаточно неопределённой форме. Выбор методов обучения, распределение учебного материала по годам и урокам было делом самого учителя; выбор учебников производился губернским или уездным земством, закупавшим их централизованно. В результате атмосфера земской школы благоприятствовала выражению индивидуальности учителя, педагогическим экспериментам и созданию того, что сегодня называется «авторской школой».

Земские педагоги отрицательно относились к любого рода механическому запоминанию, не сопровождающемуся пониманием. Любимым приёмом обучения чтению в земской школе было «пояснительное чтение» — ученик, читая текст, должен был затем пересказывать его своими словами, а педагог при этом вёл с учеником свободную беседу на тему прочитанного текста, добавляя сведения из самых разных областей жизни. Таким образом, ученики одновременно учились и читать, и рассуждать, и связно изъясняться, а также получали от учителя сведения по таким предметам, которых не было в программе (естествознание, география, история).

Атмосфера заинтересованности в своей работе и творческого отношения к ней, характерная для земской педагогики, привела к появлению оживлённой общественной жизни и обширной педагогической литературы. Губернские земства устраивали для повышения квалификации учителей летние учительские съезды, лекции и семинары, для проведения которых приглашали известных деятелей образования. С земской школой связана деятельность таких выдающихся педагогов второй половины XIX − начала XX века, как барон Н. А. Корф, В. И. Водовозов, С. А. Рачинский, Н. Ф. Бунаков, П. Ф. Каптерев.

Учебный курс

Содержание учебного курса

Положение 1874 года предписывало обязательное обучение только трём предметам:

• Закон Божий (краткий катехизис и Священная история) и Священное Писание;
• чтение по книгам гражданской и церковной печати, письмо;
• первые четыре действия арифметики.

Там, где это возможно, предписывалось обучать церковному пению.

Очень редко земства в небольшом объёме добавляли к этим обязательным дисциплинам занятия по географии и отечественной истории. Земства постоянно экспериментировали с добавлением к учебному курсу каких-либо практических дисциплин: ремёсел, домоводства и т. п., однако никакой устойчивой практики в этом отношении так и не сложилось; материальная база школ также нечасто позволяла организовать преподавание ремёсел.

Обязательного учебного плана, как и обязательных стандартных учебников, для одноклассной школы не существовало, разработка конкретных методик обучения была предоставлена как земствам, так и отдельным учителям. Только в 1897 году Министерство народного просвещения утвердило примерную программу народной школы, которая несколько расширила курс по правописанию и по математике. Министерская программа рекомендовала давать детям начальные сведения по истории, географии, естествознанию, не выделяя их при этом в отдельный предмет. Предполагалось, что учителя будут выбирать для занятий чтением такие книги, которые одновременно расширят кругозор детей.

Все книги, используемые для обучения, должны были избираться из утверждённого министерством списка. Список был довольно обширным, но вёлся небрежно — например, в 1890-х в нём отсутствовало Евангелие.

Общепринятый уровень сложности учебной программы земской школы был следующим:

• По Закону Божию программа состояла из изучения главнейших событий Священной истории, элементарных сведений из богословия и заучивания нескольких десятков молитв на церковнославянском языке с умением объяснить их по-русски;
• По чтению программа заканчивалась получением устойчивых навыков чтения, преподаваемого по специальным сборникам коротких (не более 5—10 страниц) рассказов и сказок, специально адаптированных для начальной школы;
• По письму программа заканчивалась написанием изложений коротких текстов и простых сочинений на свободные («Радостные события в моей жизни») и заданные («Князья — защитники русского народа от татар», «Какая польза людям от рек») темы;
• По математике программа заканчивалась четырьмя действиями с многозначными числами; с 1897 года в программу были введены простые дроби и простейшие операции с ними, неметрические единицы длины и веса и простейшие операции с ними, понятия и простые вычисления для определения площади и объёма.

В начале 1910-х годов Министерство народного просвещения добавило к обязательной программе рисование и гимнастику (по 2 урока в неделю), однако к 1917 году эти предметы ещё не вошли в обычную практику школ.

В части обучения письму курс земской школы был слишком коротким и поверхностным, чтобы обучить детей всем сложностям дореформенной грамматики и орфографии. В 1897 году при введении министерством обязательной школьной программы требования к орфографии были усилены. Это вызвало большие протесты в школьной среде, многие учителя вообще считали все усилия в этом направлении бессмысленными, предлагая сосредоточить учебный курс на выработке навыков устойчивого чтения и связного письменного изложения:

Грамматика с правописанием — это бичи сельского учителя и крестьянских детей, так как преподавание их сводится к бессмысленному зазубриванию нескольких книжек, положительно ничего не дающих ни уму, ни сердцу детей, а только мучающему их память.

Особенно большие неприятности учителям доставляло обучение детей правильному написанию буквы Ѣ (ять). Так как употребление этой буквы подчинялось весьма сложным правилам и требовало от учащихся большой практики и усилий по запоминанию её применения в различных словах, земская школа не успевала справиться с данной задачей. Учителя считали, что только зря тратят время, давая детям примеры написания Ѣ; во многих школах эти примеры и не включали в учебную программу. Умение грамотно писать Ѣ всегда оставалось признаком полного среднего образования.

По наблюдениям учителей 1910-х годов, обучение чтению было эффективным, большинство детей и во взрослом возрасте в полной мере сохраняло полученный навык, а разучивались читать лишь единицы. В то же время умение писать часто терялось, а навыки чистописания быстро исчезали почти у всех выпускников.

Преподавание арифметики было сильной стороной земской школы: умеренный объём учебного курса обеспечивал его хорошее усвоение учениками. Учитывая, что все арифметические операции, которым успевали научить в школе, были применимы и полезны в повседневной жизни, ученики не теряли полученных знаний. Высказывались мнения о том, что все взрослые крестьяне, в том числе и неграмотные, хорошо умеют считать, свободно оперируют неметрическими мерами, знакомы с делением и дробями. Отдельные педагоги значительно усиливали программу по арифметике в своих школах, добиваясь отличных результатов^[≡].

Несмотря на официальные заявления о том, что Закон Божий представляет собой главнейший предмет земской школы, действительность свидетельствовала об обратном. Как правило, Закону Божию отводилось 3—4 урока при 24—27 уроках в неделю (см. расписание на иллюстрации). После того как Министерство народного просвещения в конце 1890-х годов обязало школы следовать типовому учебному плану, ситуация с местом Закона Божия в учебном плане не изменилась. Учитывая, что «трёхзимняя» сельская школа еле успевала привить устойчивую русскую грамотность, успехи учеников в чтении на церковнославянском языке (которому посвящалось в 3—4 раза меньше времени, чем русскому) оказывались скромными. Земские деятели, преимущественно либерально настроенные, неодобрительно относились к преподаванию Закона Божия в земских школах: «Отношение нашей интеллигенции к религиозному элементу в школе — известно: она допускает его лишь для соблюдения каких-то консервативных приличий, или как уступку невежественным требованиям простонародья, — и это лицемерное отношение к нему вреднее прямого гонения».

Закон Божий не был обязательным предметом для учеников неправославного вероисповедания. В 1906 году были приняты «Временные правила о преподавании Закона Божия инославных христианских исповеданий», которые разрешали для учебных заведений всех уровней преподавать Закон Божий для неправославных христиан в необязательном порядке, по желанию родителей учащихся.

Обучение чтению на церковнославянском языке не относилось к Закону Божию. Оно входило в курс русского языка и производилось на последнем году обучения. Министерская обязательная программа 1897 года предписывала обучать детей по Псалтири и Часослову, язык и содержание которых малопонятны для детей, в то время как учителя предпочитали обучение по Евангелиям. Навыки церковнославянского чтения плохо закреплялись у учеников: основная программа Закона Божия была уже пройдена к тому моменту, как они научались читать по-церковнославянски. Педагоги консервативного направления рекомендовали ученикам практиковаться, читая Псалтирь над покойниками, так как на эти услуги в деревне всегда был спрос.

Продолжительность учебного курса

Учебный курс земской школы был трёхлетним. Учителя обычно считали такую продолжительность обучения недостаточной для устойчивого закрепления у учеников полученных навыков. В школах всегда разрешали всем желающим ученикам оставаться для повторения материала на четвёртый год; среди успешно сдавших итоговый экзамен доля прошедших четырёхлетнее обучение была высокой. С начала 1900-х годов земства — с различной интенсивностью — начали переводить обучение в начальных школах на четырёхлетний курс. Это движение всегда поддерживалось Министерством народного просвещения — примерная программа начальных школ 1897 года рекомендовала по возможности удлинять учебный курс свыше трёх лет.

Процесс перевода был сложным, так как один учитель уже не мог справиться в одном классе с детьми четырёх лет обучения. В школах с четырёхлетним курсом приходилось иметь двух учителей и два параллельных класса (это называлось двухкомплектной школой), что приводило к увеличению стоимости обучения. Основная сложность состояла в том, что в существующем здании школы обычно была одна классная комната; поэтому переход на школу с двумя учителями требовал постройки нового школьного здания. При четырёхлетнем обучении с одним учителем приём в школу обычно проводили через год, так что учитель один год занимался с детьми первого и третьего года обучения, а другой — с теми же детьми, перешедшими на второй и четвёртый год обучения.

Правительственный законопроект перехода на всеобщее обучение (1908 год) исходил из четырёхлетней продолжительности школьного курса. Планы развития школьных сетей, с 1908 года ставшие необходимым условием для получения земствами субсидий от правительства, также составлялись преимущественно с расчётом на перспективный переход к четырёхлетнему обучению. В 1911 году 45 % земств, имевших план школьных сетей, исходили из четырёхлетнего школьного курса, а ещё 36 % — из сочетания трёхлетних и четырёхлетних школ.

Переход на четырёхлетнее обучение шёл медленно: к 1911 году он произошёл только в 24 % земских школ.

Общего понимания, что́ именно преподавать в четвёртый год обучения, не было: в одних школах курс не расширялся, и четвёртый год считался «повторительным», в других делались попытки добавить элементарные курсы истории, географии, природоведения и т. п. предметов. Отлаженной методики распределения детей разных лет обучения и обязанностей между двумя учителями также не существовало, и школы пытались найти лучшие решения на опыте.

С 1905 года земствам было разрешено открывать двухклассные школы, имевшие преимущественно пятилетний срок обучения. Такие школы были редкостью: на начало 1915 года в двуклассных школах всех видов (в том числе городских) училось только 4 % от общего числа учеников начальных школ ведомства МНП. Как достаточно ближнюю перспективу школьные деятели видели переход на шестилетнее обучение. Эксперименты в этом направлении только начинались — первые шестилетние школы (на 1912 год) открыли лишь Новоторжское и Новоузенское уездные земства. В то же время было распространено мнение, что крестьяне не заинтересованы в длительном обучении детей: «Обучение детей долее 3 или 4 лет фактически непосильно для крестьянских хозяйств; потребность их в детском рабочем труде слишком настоятельна, и ³⁄₄ учащихся ограничиваются хождением в школу в течение „одной — двух зим“; курс оканчивают немногие».

Экзамены по окончании школы

По окончании школы проводились выпускные экзамены, по результатам которых выдавались свидетельства об окончании школы. Экзамены были государственными и проводились не учителями, а членами уездного училищного совета, то есть преимущественно чиновниками. То, что экзамены проводили не педагоги, а лица, не имеющие специальной квалификации, воспринимались учителями как проявление обидного недоверия к их деятельности. Экзамены не были обязательными для учеников. Экзамены были короткими и простыми (как правило, один вопрос на предмет), не имели формальной программы или официально утверждённых вопросов — они представляли собой импровизацию, зависевшую от подхода экзаменатора. В 1907 году были опубликованы минимальные экзаменационные требования МНП, которые оказались ещё ниже, чем общепринятые на тот момент; в частности, от учеников вообще не требовалось никаких навыков правописания. Школы предпочитали держаться выработанных практикой более сложных экзаменационных требований.

Занятия в школе оканчивались в апреле, перед началом весенней распутицы. Экзамены же проводились тогда, когда членам училищного совета было удобнее добраться до деревень, — в начале лета. Многие ученики не могли отвлечься от хозяйственных забот, а также не желали повторять учебный курс перед экзаменами. В результате процент учеников, формально окончивших школу и получивших свидетельство, был очень небольшим. В 1905 году свидетельства об окончании училища получили только 9 % от общего числа учеников сельских школ, хотя теоретически школу должно было окончить около 30 % учащихся.

Формально существовала ещё и министерская инструкция 1875 года, предписывавшая устраивать переводные экзамены по окончании каждого года обучения. В действительности такие экзамены проводились только в «министерских» школах.

После введения в 1874 году всеобщей личной воинской повинности выпускники начальных училищ получили значимую льготу. Срок службы для них был сокращён до 4 лет, в то время как служба на общих основаниях продолжалась 6 лет. Для получения льготы нужно было не только проучиться в школе три года, но и сдать официальный экзамен, получив свидетельство об окончании школы.

В 1905 году общий срок службы был сокращён до трёх и четырёх лет (в различных родах войск), а льготы для выпускников начальных народных училищ были отменены, что ещё более снизило интерес учеников к получению свидетельств об окончании школы.

Результаты обучения

Учебный курс одноклассного народного училища с трёхлетней продолжительностью обучения не имел целью дать учащимся ничего, кроме элементарной грамотности. Официальные лица с некоторой гордостью отмечали, что одноклассная школа ведомства Министерства народного просвещения формирует устойчивые начальные навыки грамотности у 90 % обучающихся, причём для этого не обязательно проходить все три года обучения. Было распространено мнение, что «нынешние школы могут быть названы только школами грамоты … они не дают образования, но открывают возможность получить его».

По мнению автора официального «Журнала Министерства народного просвещения»:

«Самое ценное практическое значение … принадлежит лишь умению читать и писать. Этим умением ученик … может потом воспользоваться, в интересах не только расширения своего духовного кругозора, но и улучшения материального положения. Что касается всех остальных приобретённых в школе познаний, то они, при своей поверхностности и абстрактном характере, не имеют и не могут иметь особенно важного и ценного практического значения».

Тот же автор полагал, что выпускник сельской школы не может рассказать своими словами ни о каких прочитанных им книгах, не может написать простейшее сочинение о каком-либо случае из своей жизни или расписку при покупке коня, не способен рассчитать, сколько сдачи следует получить с 1 рубля при покупке 1 пуда 17 фунтов овса по цене 32 копейки за пуд, не умеет изложить простейшие основы христианского вероучения своими словами, а не в заученных выражениях.

С самого начала земской школы не прекращалась дискуссия о том, какой из двух путей следует выбрать: либо сосредоточить обучение на получении устойчивой грамотности, не сообщая детям никаких знаний о мире, либо придать курсу общеобразовательный (или профессиональный) характер, при сокращении времени на обучение грамотности. Итоги дискуссии оказались компромиссными: одноклассная школа осталась школой грамотности, а в программу старшего класса двухклассной школы постепенно, в небольших количествах, были включены история, география и обществознание. При этом позиция церковно-приходской школы, состоявшая в том, что школа должна давать детям не столько знания, сколько религиозно-нравственное воспитание (заключавшееся на практике в чтении Псалтири на церковнославянском языке и заучивании молитв), вызывала в земской среде полное неприятие.

Язык обучения

Нормальным языком обучения в начальной школе правительство всегда считало русский язык, что представляло собой продолжение общей русификаторской политики государства. Однако в многонациональной стране невозможно было просто обучать в начальной школе только на русском языке — значительная часть детей, поступавших в школы, вообще не умела говорить по-русски. Решения, которые принимали власти, в каждом отдельном случае зависели от общей политики по отношению к той или иной национальности.

Земская школа в малой степени сталкивалась с русификаторской политикой правительства: народы, считавшиеся так или иначе политически неблагонадёжными (поляки, евреи, народы Кавказа), компактно проживали преимущественно за пределами земских губерний. Отношение же правительства к обучению народов, проживавших на территории Европейской России, первоначально было вполне сочувственным. С 1870-х годов возникает ряд начальных училищ с преподаванием на языках финно-угорских народов России. С начала 1890-х годов под нажимом МНП возобладала русификаторская тенденция. Из школ были решительно изгнаны местные языки, детей наказывали даже за разговоры между собой на родном языке. Особенно неудачной была идея преподавать русский язык детям, не знающим русского, как родной, привлекая к этому учителей, не знающих языка детей. По воспоминаниям очевидца (о школе Вятской губернии): «В то время как школа для русских детей является матерью, для вотяков она мачеха. Учитель не понимает учеников, ученики — его. Взаимное непонимание приводит к самым печальным результатам. Скука и апатия царят в классе, … учение превращается в мучение».

Обучение детей на неродном языке приводило к парадоксальному результату — в некоторых губерниях с нерусским населением и высоким процентом посещающих школу детей грамотность призывников оказывалась заметно ниже, чем в губерниях с русским населением и с меньшим процентом посещающих школу детей. Школа, скованная требованием преподавать на русском, не достигала никаких полезных целей — большая часть её учеников не усваивала даже элементарной грамоты.

В разработанном правительством проекте «Положения о начальных училищах» (1909 год) указывалось, что при компактном проживании населения, незнакомого с русским языком, учеников следует первые два года обучать на родном языке (в том числе и русскому языку), а на третий и четвёртый год вести обучение на русском языке. Хотя законопроект не был принят, уже с 1907 года отношение министерства к местным языкам в начальной школе начало смягчаться. В некоторых местностях детей в явочном порядке начинали учить русскому языку на местном языке. В 1914 году был принят закон, разрешающий пользоваться в школе местными языками при преподавании на русском во вспомогательных целях. Однако вплоть до Февральской революции вопрос о допуске обучения на местных языках не получил окончательного решения.

Кроме одноклассных народных училищ, существовала большая группа школ с курсом ниже одноклассных. Правительство не проявляло никакого интереса к устройству этих учебных заведений, практически не контролировало их организацию и содержание учебного курса, не выдвигало никаких требований к учебным программам, не субсидировало эти учебные заведения. Эти школы могли вести обучение на любых языках, кроме польского. В результате две крупные группы населения проявили устойчивую тенденцию создавать собственные национальные религиозные школы, а не обучаться в государственной школе на русском языке. Первой группой были мусульманские подданные империи различных национальностей (в земских губерниях — преимущественно татары и башкиры), обучавшие своих детей в медресе. Второй группой были евреи, также предпочитавшие создавать хедеры. На начало 1894 года в медресе училось 8,6 %, а в хедерах 1,5 % от общего числа школьников в земских губерниях.

Условия обучения

Размер классов

Нормальный размер класса (так называемый комплект) в земской школе был весьма большим. Во второй половине XIX века земства обычно рассчитывали на 60 человек в классе; с начала XX столетия стандартный расчёт был на 50 человек в классе. Однако эта идеальная картина была далека от действительности. Распределение школ в сельской местности не позволяло отсылать лишних учеников в другую школу, а между тем было невозможно рассчитать школьную сеть так, чтобы дети поступали в школу группами точно по 60 (50) человек. Как только в школу желал поступать 61-й (51-й) ученик, школа вставала перед выбором: можно было либо отказать ему в приёме, либо принять его в класс сверх нормального комплекта, либо ввести добавочный класс (превратить школу в двухкомплектную). Вариант расширения школы был самым сложным и затратным, и часто не имелось ни средств, ни помещения для устройства второго класса. Земства также избегали отказывать желающим, пока классы не переполнялись очевидным образом. По сложившейся практике земства начинали отказывать в приёме не менее чем при 70 учениках в классе, а делили школу на два комплекта приблизительно при 90 учениках в классе.

Результатом такой политики были чрезвычайно большие классы: в 1900 году в большинстве земских губерний на одного учителя приходилось от 50 до 60 учеников, но во многих местах ситуация была значительно хуже — например, в Самарской губернии на учителя приходилось в среднем 77 учеников. В наиболее переполненных школах на учителя приходилось на 10—20 учеников более среднестатистического показателя. С 1905 года земства начали переходить на двухкомплектные школы (с двумя учителями), после чего ситуация стала улучшаться; в 1914 году средний размер класса уменьшился до 41 ученика.

Школьные здания

Большую проблему представляло то, что далеко не все школы располагали собственными зданиями. Значительная часть школ арендовала помещения (или бесплатно пользовалась предоставляемыми крестьянами помещениями), которые в сельской местности оказывались, как правило, обыкновенными крестьянскими избами. Размеры стандартной крестьянской избы были недостаточны для размещения класса в 50—60 человек, потолки были низкими, а освещённость — совершенно недостаточной для нормального обучения. В худших случаях школы размещались в церковных сторожках, сараях и тому подобных непригодных строениях. Ситуация со школьными помещениями вплоть до конца 1880-х годов описывалась наблюдателями как вопиющая. Обследование школ Херсонской губернии 1886 года показало, что на ученика приходилось всего лишь 2,5 м³ объёма классной комнаты.

Земства всегда признавали наём крестьянских изб под школы полностью неудовлетворительным решением, однако недостаточность финансирования так никогда и не позволила обеспечить все школы собственными зданиями. Активное строительство школьных зданий за свой счёт земства начали в середине 1880-х годов. Наиболее прогрессивные земства разрабатывали программы строительства школ, имели стандартные требования к строительству школьных зданий, типовые проекты и сметы. Школьное здание общепринятого типа состояло из собственно класса, раздевалки, квартиры учителя из комнаты и кухни. Туалет выносили в отдельную постройку. Земства строили как каменные, так и деревянные школы, исходя из местных условий.

По переписи 1911 года в России было 63 742 школьных здания, что составляло 63 % от общего числа школ; 37 % школ пользовались наёмными помещениями. Средняя стоимость здания составляла 3215 рублей.

Санитарно-гигиенические условия в школьных зданиях были неудовлетворительны (в основном из-за большой доли наёмных крестьянских изб) — в 1911 году на одного ученика приходилось в среднем 1,1 м² площади пола и 3,3 м³ объёма классных комнат, на одну классную комнату в училищах всех видов приходилось 38 учеников. Типовые проекты школьных зданий, разработанные Московским губернским земством в 1898 году^[≡], предусматривали обучение от 40 до 60 учеников в классе размером в 55 м², то есть от 0,9 до 1,4 м² пола на ученика; при этом Московское земство имело репутацию самого прогрессивного и успешного в сфере образования в России. Для сравнения, по современным российским нормам (на 2010 год) на одного ученика требуется 2,5 м² площади пола и 9 м³ объёма классной комнаты.

Школы при наличии достаточных средств оснащали тем типом мебели, который сохранялся в СССР до конца 1980-х годов, — партами, у которых наклонная столешница с откидным краем и скамейка со спинкой были скреплены между собой^[≡]. Так как в классе обучались дети разного возраста и роста, рекомендовалось использовать парты различных размеров; младшие сидели впереди за маленькими партами, старшие — сзади за большими.

Народные учителя

Преподавать в начальных народных школах могли как мужчины, так и женщины; профессия народного учителя стала первой массовой интеллигентной профессией, доступной для женщин на равных правах с мужчинами. Учителя могли быть только православного исповедания.

От преподавателей не требовалось формального образовательного уровня, право преподавания подтверждалось особым свидетельством на право учителя начальной школы. Окончившие учительские семинарии и институты, церковно-учительские школы, дополнительные педагогические классы женских гимназий получали это свидетельство при выпуске из учебного заведения. Те, кто окончил гимназии, прогимназии и духовные семинарии, получали право преподавать в начальной школе после проведения ими показательного урока. Не имевшие этого образовательного уровня кандидаты могли сдать особый экзамен на свидетельство; экзамен соответствовал в целом шестилетнему курсу городского училища, но только по тем предметам, которые преподавались в начальной школе. Экзамены принимали экзаменационные комиссии гимназий. В виде исключения к преподаванию в одноклассных церковно-приходских школах допускали лиц, окончивших двухклассные школы.

Учителя одноклассных и двухклассных начальных школ не пользовались правами государственной службы — они не имели классных чинов, не получали наград и не имели права на чиновничью пенсию. В то же время учителя были освобождены от призыва в армию. Существенной льготой было право детей учителей на бесплатное обучение в гимназии, предоставлявшееся всем состоявшим на учебной службе; эту льготу получали также и бывшие учителя со стажем не менее 10 лет, если они имели официальное свидетельство о бедности. Для отличения учителей начальных народных училищ от любых учителей, состоявших на государственной службе, их назвали народными учителями.

Для народных учителей не существовало возможности карьерного роста — у начальных школ не было директоров, а вышестоящая должность инспектора народных училищ могла быть занята только чиновниками, к которым учителя не относились.

Кандидаты на вакансии учителей подбирались теми, кто содержал школы (земствами, городами и т. п.), и затем утверждались директорами народных училищ. С 1879 года кандидатуры должны были быть также согласованы с губернаторами по политической благонадёжности. Учителя, как и все наёмные земские служащие, могли в любой момент быть уволены без объяснений по приказу губернатора. Данное право, временно присвоенное губернаторам на основании «Положения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия» в 1881 году, действовало на всей территории России вплоть до Февральской революции.

Труд учителя начальной школы традиционно оплачивался, относительно всех других учителей и преподавателей, довольно плохо (следует, однако, учесть, что учёба продолжалась не более 6−7 месяцев в году). В 1870-х годах средний годовой оклад учителя составлял 120−150 рублей, в 1880-х годах — 150−200 рублей, в 1890-х годах — 200−240 рублей, в 1900-х — 250−300 рублей. К 1911 году средняя зарплата учителя выросла до 364 рублей в год. В целом зарплата сельского учителя была примерно равна верхнему пределу зарплаты квалифицированного рабочего. По устойчивой традиции, кроме жалованья учителя получали бесплатную квартиру с отоплением; часто эта квартира представляла собой жилую комнату и кухню, которые находились в здании школы. Общеземский школьный съезд 1912 года постановил считать целью доведение жалованья до 600 рублей в год, однако многие участники съезда считали такую цифру нереально завышенной.

С 1908 года государство субсидировало жалование учителей в размере 360 рублей в год, а с 1913 года — также и надбавки за выслугу лет в размере 60 рублей в год за каждые пять лет службы (но не более 240 рублей). Если учитель получал большее жалованье, разница доплачивалась уже из средств земства.

Пенсионное обеспечение учителей первоначально было неудовлетворительным — им, наравне с другим низшим персоналом государственных учреждений (сторожа, дворники и т. п.), полагалась пенсия в размере 90 рублей в год. С конца 1870-х многие губернские земства начали учреждать пенсионные кассы земских служащих, в которых на добровольных началах могли участвовать и учителя. В 1900 году правительством была учреждена пенсионная касса народных учителей и учительниц. Учителя уплачивали взносы в размере 6 % жалованья, а ещё 6 % доплачивали учреждения, содержавшие школы. Размер пенсий определялся по сложной шкале, в зависимости от выслуги, наличия иждивенцев и размера уплаченных взносов; для одинокого учителя со стажем в 25 лет пенсия составляла 45 % от жалованья. Так как многие земские пенсионные кассы предоставляли более выгодные условия, учителя не спешили присоединяться к правительственной кассе: в 1910 году в ней состояло только 20 % учителей.

Доходы учителей считались неудовлетворительными. В 1908 году «Журнал Министерства народного просвещения» сообщал:

«При таком размере содержания даже одинокому учителю живется нелегко. Учитель же семейный неизбежно должен испытывать тяжёлую нужду. О каком-либо сбережении или обеспечении семьи на случай старости или инвалидности не может быть и речи. Ограничивая до минимума удовлетворение своих насущных потребностей, едва сводя концы с концами при обычном течении жизни, учительские семьи оказываются, обыкновенно, в крайне критическом положении при наступлении какой-либо жизненной катастрофы. Вот почему многие из учителей бросают свою профессию при первой возможности».

При открытии в сельской местности любых, даже самых скромных, вакансий учителя массово бежали из профессии. В 1880-х годах они заполнили должности сельских урядников, а в конце 1890-х — должности по вводимой казённой продаже питей. Как сообщали уездные Комитеты по делам сельскохозяйственной промышленности, «все они имеют между собой только одно общее: стремление поскорей оставить школу и устроиться как-нибудь иначе».

Учителя зарабатывали существенно меньше, чем их привилегированные коллеги в средней школе: уже в 1870-х годах жалованье учителя гимназии составляло от 750 до 1500 рублей в год при вдвое меньшей учебной нагрузке.

Но, несмотря на скромную оплату труда, земства никогда не испытывали недостатка в желающих занять должность учителя. В 1906 году не было ни одной губернии с незаполненными вакансиями, на одну вакансию приходилось более трёх кандидатов.

Первоначально профессия учителя считалась преимущественно мужской, но процент учительниц постоянно увеличивался. В 1880 году женщины составляли только 20 % от числа учителей, к 1911 году их было уже 54 %. В крупных городах от народных учительниц часто требовалось быть незамужними, но земства, оплачивавшие учителей хуже, не могли быть столь придирчивы, так что сельские учительницы в большинстве губерний могли иметь любой семейный статус.

Для подготовки учителей существовала сеть специальных учебных заведений. Министерство народного просвещения в 1913 году располагало 33 учительскими институтами (2,2 тыс. учащихся) и 128 учительскими семинариями (12 тыс. учащихся); кроме того, дополнительные педагогические классы женских гимназий выпустили 15,3 тыс. учащихся. Была развита и система переподготовки учителей — земства устраивали губернские учительские съезды и учительские курсы, где перед учителями выступали известные педагоги.

Развитие системы образования учителей начальной школы никогда не успевало за ростом школьной сети — в 1911 году 48 % народных учителей имели домашнее или низшее образование.

Профессия народного учителя постепенно стала одной из самых массовых профессий (и самой массовой интеллигентной профессией) дореволюционной России — в 1911 году к ней принадлежало 153 тыс. человек.

Положение, что Закон Божий должен преподавать только священник, по мере развития образовательной системы стало практически невыполнимым: в 1913 году было уже более 135 тыс. различных учебных заведений и только 50 тыс. священников, далеко не все из которых имели желание преподавать. Постепенно и всё более к преподаванию приходилось привлекать диаконов и лиц без сана, носивших наименование учителя Закона Божия (в отличие от священника, именуемого законоучителем), или же поручать эту задачу основным учителям; в 1914 году уже 22 % должностей учителя Закона Божия было занято учителями.

Традиционное вознаграждение законоучителя составляло 60 рублей в год, то есть было в 4 раза меньше, чем у учителя. Хотя формально получалось, что работа законоучителя оплачивалась по более высокой почасовой ставке (Закон Божий в среднем занимал не более 1/8 учебной программы), скромная итоговая сумма не казалась привлекательной для духовенства. Священников постоянно упрекали в равнодушии к земской школе и прохладном исполнении учебных обязанностей.

Финансирование земских школ

Расходы на обучение в начальной школе

Расходы на обучение — а вместе с ними комфортность школьных зданий и заработная плата учителей — постепенно росли. В ранний период (1872 год) предполагалось, что годовое обучение одного ребёнка обойдётся не более чем в 3 рубля (при жаловании учителя 120 рублей). В 1904 году годовые расходы на одного учащегося в сельской школе составляли 10,14 рублей, а к 1910 году возросли до 14,69 рублей (а в школах ведомства МНП — до 16,86 рублей).

Начальные училища были значительно более скромными учебными заведениями, чем средние. И комфортность учебных зданий, и площадь их, приходящаяся на одного ученика, и уровень оплаты педагогов были несопоставимы с системой среднего образования. Этот разрыв был вызван разными уровнями финансирования начального и среднего образования. Например, в Киевском учебном округе в 1911 году расходы на обучение одного ученика в год в начальных училищах составляли от 11 до 18 рублей (по различным губерниям), в городских училищах — от 27 до 38 рублей (по различным губерниям), между тем как расходы на обучение в мужских гимназиях составляли 126 рублей, в женских гимназиях — 76 рублей, в реальных училищах — 133 рубля, в средних технических училищах (имевших дорогостоящие учебные мастерские) — 211 рублей. Даже в ремесленных школах, самом простом типе профессиональной школы с курсом ниже среднего, расходы составляли 142 рубля в год.

Расходы на начальное образование на душу населения в год в 1904 году составляли 44 копейки; в 1910 году расходы выросли до 56 копеек в год. Расходы на образование не были тяжким бременем для российской экономики — они составляли менее 0,5 % ЧНП. Россия тратила на образование весьма немного по сравнению не только с ведущими европейскими державами, но и с развивающимися странами. В 1910 году расходы России на образование, приходящиеся на одного жителя в год (56 коп.), были сопоставимы с Испанией (50 коп.), в 1,5 раза меньше, чем у Италии, Перу, Японии и Эквадора (70−80 коп.), в 5 раз меньше Франции (280 коп.), в 7−8 раз меньше Германии и Нидерландов (410−450 коп.), в 11 раз меньше Швейцарии и Англии (610 коп.).

Как только после начала работы III Думы (1907 год) по вопросам развития образования был достигнут политический консенсус между правительством, парламентом и земствами, оказалось, что непосредственно изыскание средств в бюджете не представляло собой существенной проблемы; узким местом развития образования стали, скорее, организационные возможности земств по разворачиванию школьных сетей и подготовке учителей. Многие политики считали возможным ещё более быстрый рост ассигнований. Например, крайне правый В. И. Гурко, видный чиновник МВД, пропагандировал идею ежегодного увеличения школьных расходов на 50 млн рублей в год, до уровня 550 млн рублей в год.

Финансирование школ до 1907 года

По оценкам дореволюционного исследователя Б. Веселовского, к концу 1870-х годов в земских губерниях действовало около 10 тысяч земских и сельско-общественных школ, на которые земства тратили 2 млн рублей, а сельские общества (включая неденежные расходы) — 3 млн рублей. К концу 1880-х количество школ увеличилось до 14 тысяч, земства и общества расходовали на них приблизительно поровну, по 4 млн рублей. После этого расходы сельских обществ (в том числе и в абсолютных цифрах) начали уменьшаться. К концу 1890-х годов действовало 16,5 тысяч школ, на которые земства тратили 7,5 млн рублей, а общества — 1,5 млн рублей. К 1900 году рост расходов земств резко увеличился, в 1900 году земства расходовали на образование 16,6 млн рублей, в 1905-м — 26,3 млн рублей.

До открытия III Думы земства действовали, не получая практически никаких казённых субсидий, — размер государственной помощи никогда не достигал 1 млн рублей. Государство предпочитало финансировать в земских губерниях независимую сеть «министерских» училищ (по смете МНП) и церковно-приходские школы (по смете Св. Синода).

В 1905 году на содержание начальных училищ всех ведомств было израсходовано 65,0 млн рублей; казна несла 26,1 % расходов, земства — 25,1 %, города — 14,9 %, крестьянские общества — 13,9 %, пожертвования дали 10 % расходов, а плата за обучение (взимавшаяся только в городских училищах) — 5 %.

Финансирование в эпоху законодательных учреждений

III Государственная Дума начала работу 1 ноября 1907 года. Идеи увеличения финансирования начальной школы поддерживались и такими политиками, которые были непримиримыми врагами по всем остальным вопросам. Несмотря на провал закона о введении всеобщего образования, законодательные учреждения ежегодно вотировали очередное повышение государственных субсидий школам. Субсидии предоставлялись школам тех губерний, где были составлены и согласованы с МНП планы развития школьных сетей до достижения всеобщего образования. Размер субсидии составлял 390 рублей в год на комплект (50 учеников с одним штатным учителем и законоучителем на половинной ставке), с 1913 года субсидия была увеличена до 420 рублей. Субсидия предоставлялась только на жалованье учащим. Кроме того, предусматривались льготные кредиты земствам на строительство школ и особые средства для выплаты учителям прибавки к жалованью за выслугу лет.

Общие бюджетные расходы по смете МНП на начальное образование (включая сюда и субсидии сторонним школам, и содержание министерских школ) стремительно росли. В 1907 году бюджет предусматривал 9,7 млн рублей, в 1908-м — 15,9 млн, в 1909-м — 22,2 млн, в 1910-м — 28,3 млн, в 1911-м — 39,6 млн, в 1912-м — 47,8 млн, в 1913−1914 годах бюджет МНП продолжал расти на 8,5 млн рублей в год. Менее охотно законодательные учреждения вотировали рост расходов по смете Св. Синода — в 1909 году расходы составляли 8,3 млн рублей, в 1911-м — 11,2 млн. В 1912 году ведомство смогло получить крупные прибавки, целевым образом направленные на увеличение жалованья учителей, в 1912 году расходы составили 14,6 млн рублей, в 1913-м — 17,8 млн рублей.

Земства были более ограничены в росте расходов, так как в 1900 году был принят закон о предельности земского обложения, по которому рост расходов земств более чем на 3 % в год подлежал особому согласованию с правительством. Однако в рамках политики, принятой в 1907 году, государство охотно поддерживало рост расходов земств. В 1908 году земства расходовали на образование (включая сюда государственные субсидии) 26,3 млн рублей, в 1910-м — 42,6 млн, в 1912-м — 66,4 млн.

Образование, несмотря на повышенные обязательства государства, продолжало быть предметом совместного финансирования. Так, в 1910 году из общей суммы расходов на начальное образование в 96,3 млн рублей — 37,2 млн (39 %) было израсходовано казной, 21,6 млн (22 %) — земствами, 12,8 млн (13 %) — городами, 10,5 млн (11 %) крестьянскими обществами, остальные 15 % расходов приходились на расходы частных лиц, церквей, доходы с капиталов и небольшую (3,9 млн рублей) плату за обучение (взималась только в городских училищах).

Проекты всеобщего обучения

Первые проекты

Первые проекты введения всеобщего начального образования начинают рассматриваться Министерством народного просвещения и циркулировать в земской среде с начала 1880-х годов. В 1880 году министерство провело специальное обследование школ Европейской России для выяснения возможности введения всеобщего обучения, но расчётные расходы (76 миллионов рублей в год) показались настолько непосильными для казны, что к проекту более не возвращались. В 1895—1896 годах под руководством В. П. Вахтерова был разработан первый земский проект всеобщего обучения, также не получивший никакого движения. Проект отличался крайне скромной оценкой расходов — на введение всеобщего образования в земских губерниях земствам требовалась субсидия в 12 млн рублей в год.

В 1903 году чиновник МНП В. И. Фармаковский выступил с проектом введения всеобщего обучения в губерниях Европейской России. Проект Фармаковского заключался в том, чтобы, оставив земскую и церковно-приходскую школу в существующем состоянии, обеспечить всеобщее обучение (в губерниях Европейской России) за счёт развития казённой начальной школы. Автор считал возможным достичь этого в течение 10 лет, постепенно повышая государственные расходы до уровня 108 млн рублей в год. Начать реализацию проекта предполагалось именно с той губернии, где земству удалось достигнуть наилучших результатов, — с Московской.

В том же году с альтернативным проектом выступил крупный чиновник статс-секретарь А. Н. Куломзин; предполагается, что проект был его личной инициативой, связанной с его претензией на пост министра народного просвещения. Проект носил более компромиссный характер — предполагалось развивать и земские, и церковно-приходские школы (установив между ними чёткое разделение функций), распределяя государственное пособие между двумя ведомствами поровну. В малых селениях предлагалось продолжать открывать упрощённые школы грамоты. Предполагалось по возможности удлинить курс одноклассного училища до четырёх лет. Куломзин оценивал расходы на всеобщее начальное обучение по всей территории России в 85 млн рублей в год. При расчётных сроках достижения всеобщего обучения от 10 лет в городах и 15 лет в губерниях Европейской России до 25 лет в Средней Азии предполагалось увеличивать расходы государства не более чем на 2 млн рублей в год, при пропорциональном увеличении расходов земств, городов и крестьянских обществ.

Хотя проект Фармаковского никогда не был принят в качестве официально утверждённого, МНП на практике начало предварительные работы по его реализации: по губерниям и уездам был начат сбор необходимых данных, составлялись необходимые инструкции и прочие документы. Этот процесс вызвал большое неудовольствие в земской среде: земские деятели привыкли считать, что они лучше, чем чиновники, подходят к роли лидеров образовательного процесса. Особенно болезненной инициатива министерства выглядела на фоне того, что в 1900 году был принят закон о предельности земского обложения: земствам разрешалось увеличивать свои расходы не более чем на 3 % в год; это практически блокировало все возможности развития земской образовательной системы без государственной субсидии.

С началом революции 1905 года министерские инициативы заглохли, а с момента учреждения Государственной Думы правительство уже не возвращалось к своим старым планам.

Законодательные инициативы

1 ноября 1907 года правительство внесло в III Государственную Думу законопроект «О введении всеобщего начального обучения в Российской империи». Основные положения этого законопроекта:

• Правительство субсидирует местному самоуправлению развитие и содержание школьной сети до уровня полного охвата детей соответствующего возраста обучением в объёме одноклассного начального училища;
• Земства и городские самоуправления обязаны в течение двух лет составить планы школьных сетей; при разработке планов следует исходить из четырёхлетнего обучения, комплекта школы (то есть количества детей на одного учителя) в 50 человек, радиуса доступности школы в 3 версты;
• Земствам, составившим план школьной сети и согласовавшим его с МНП, предоставляется субсидия на оплату труда учителя (360 рублей в год) и законоучителя (60 рублей в год) для всех существующих и вновь открываемых школ; все остальные расходы должны принимать на себя сами содержатели школ.

Комиссия по народному образованию Думы рассматривала проект чрезвычайно долго, до декабря 1910 года, после чего передала его в Общее собрание Думы. Законопроект, вызвавший оживлённые дебаты, слушался в Общем собрании три раза в январе и феврале 1911 года и был утверждён Думой 19 марта 1911 года. Дума внесла в правительственный законопроект следующие изменения:

• Установлено, что субсидии на начальное образование должны увеличиваться как минимум на 10 млн рублей каждый год в течение 10 лет;
• Срок достижения всеобщего образования был установлен в 10 лет;
• Церковно-приходские школы не имели права на получение субсидий.

МНП рассчитывало, что при достижении всеобщего образования на всей территории Российской империи расходы государства на субсидии составят 103 млн рублей в год.

Государственный совет при рассмотрении проекта постановил изменить закон, убрав указание на обязательный десятилетний срок введения всеобщего обучения, а также предложил увеличить ежегодное повышение субсидий до 10,5 млн рублей с тем, чтобы из них 1,5 млн рублей расходовались на церковно-приходские школы. Была создана согласительная комиссия Думы и Государственного совета, которая не смогла согласовать решения обеих палат. После этого Государственный совет 5 июня 1912 года отклонил законопроект.

Таким образом, решающую роль в судьбе законопроекта сыграл вопрос о дальнейшей судьбе церковно-приходских школ. В результате столкновения антиклерикально настроенного думского большинства (октябристов) и правого большинства Государственного совета официальное признание курса на введение всеобщего образования оказалось невозможным.

В декабре 1912 года депутаты IV Думы выступили с новым предложением о разработке закона о всеобщем начальном обучении. Дума рассмотрела этот вопрос в мае 1913 года, причём было решено, что законопроект будут разрабатывать параллельно МНП и комиссия Думы. Работа над законом шла неспешно, начавшаяся война помешала разработать и принять закон.

Однако, несмотря на провал законопроекта в законодательных учреждениях, связанный с декларативными позициями противостоящих политических групп, в политической среде существовал консенсус в том, что развитие образования должно субсидировать государство. В бюджеты 1908−1914 годов закладывалось ежегодное повышение субсидий на начальные школы, соответствующие законы легко проходили через законодательные учреждения. Министерство народного просвещения без всякого закона распределяло эти субсидии точно по тем принципам, которые были предусмотрены провалившимся законопроектом. Таким образом, программа всеобщего обучения осуществлялась на практике, хотя и не была официально декларирована.

Построение школьных сетей

Необходимым условием построения качественной системы образования в сельской местности было формирование школьных сетей, то есть размещение новых школ по единому плану так, чтобы всему населению была обеспечена хорошая доступность школы. Построение сетей было сложным делом: в неплотно населённой местности большие школы оказывались расположенными далеко от отдалённых деревень, а маленькие школы — обходились в расчёте на одного ученика слишком дорого. В плотно населённых губерниях центральной России нормальным радиусом (предельным расстоянием до школы) принимались 3 версты (3,2 км), в менее населённых губерниях — 5 вёрст. Но в неплотно заселённых губерниях Северной России подобные сети выстраивать не удавалось — в Вятской губернии расстояния до школы достигали 20 вёрст. Дети не были способны ежедневно преодолевать такие большие расстояния, особенно в осеннюю и весеннюю распутицу. В худшем случае крестьянам приходилось за плату устраивать детей «на квартиры» в том селении, где находилась школа. В лучшем случае в здании школы для них устраивали примитивное бесплатное общежитие, где дети ночевали в течение всей недели; обстановка была простой — дети спали на нарах.

Длительное время, до начала XX века, дискуссионным являлся и вопрос о том, как более рационально организовывать школы при лимитированном финансировании — устраивать больше дешёвых школ без собственных зданий и с кратчайшим курсом (школы грамоты) или же развивать в меньшем количестве более дорогие и основательно поставленные одноклассные училища. В 1900-х годах идея школ грамоты в земской среде совершенно отмирает, за неё продолжало держаться только церковное ведомство.

Ещё в начале XX века многие земства проектировали школьные сети, не закладывая в планы всеобщее образование: в некоторых случаях предполагался охват образованием всех мальчиков, но не более трети девочек. После 1905−1908 годов идея всеобщего образования для обоих полов в качестве цели для развёртывания школьных сетей была принята всеми земствами.

До 1908 года планы школьных сетей были частной инициативой отдельных земств. С 1908 года они превратились в обязательное условие получения значительных казённых субсидий. Планы школьных сетей получили обязательную форму, установленную министерством. Земства составляли план школьной сети всеобщего обучения, с таким количеством новых школ, при котором, в рамках стандартного комплекта в 50 человек, одна школа обслуживала трехверстный радиус; церковно-приходские школы включались в сеть по добровольному соглашению с церковным ведомством; в случае исключительной удаленности малолюдных селений при ближайших школах предусматривались ночлежные приюты. План сети сопровождался финансовым планом, в котором описывались расходы на содержание существующих школ, очередность и сроки сооружения проектируемых школ, расходы на их строительство и содержание. План утверждался Министерством народного просвещения, после чего для существующих школ казна субсидировала заработную плату учителей, а для строящихся — предоставляла земствам льготный 40-летний кредит на строительные нужды. Земство, в свою очередь, принимало на себя обязательство финансировать все прочие расходы дотируемых школ (освободив от расходов крестьянские общества), и, если казенная дотация освобождала средства, расходовать их только на дальнейшее расширение школьной сети. Если в сеть были включены церковно-приходские школы, их дотирование производилось из особо выделенной части бюджетного фонда. Государство финансировало программу в пределах лимита, устанавливавшегося отдельным законом на каждый год (законодатели ежегодно увеличивали лимит); с 1909 года фонд дотации заработной платы и школьно-строительный фонд были раздельными. Кем бы ни содержались финансируемые школы, земство выступало единым распорядителем государственной дотации в уезде.

Параллельные системы начального образования

Параллельно с земской школой существовали и альтернативные типы школ. Прежде всего, в неземских губерниях основным типом школ были казённые начальные школы (имевшие различные наименования), в основных чертах схожие с земской школой. В земских губерниях в небольшом количестве действовали «образцовые» школы, полностью содержимые на казённый счет. Наиболее крупной альтернативной системой начального образования были церковно-приходские школы ведомства Св. Синода, существовавшие по всей России, кроме Царства Польского. Начальные школы всех остальных типов (фабрично-заводские школы, частные школы, школы различных казённых ведомств и учреждений) были очень малочисленными.

Церковно-приходские школы

Церковно-приходские школы представляли собой старый тип начальной школы (по Уставу 1804 года все начальные школы были приходскими). Церковь проявляла мало интереса к развитию собственной школьной сети до тех пор, пока в начале 1880-х годов государство не стало проводить политику форсированного развития церковно-приходской школы. С 1884 года создаются церковно-училищные советы при епархиях, активно понуждающие приходских священников открывать школы. С 1896 года резко увеличивается государственное финансирование церковно-приходских школ, до 1907 года государство расходует на них больше средств, чем на все остальные начальные школы.

В 1905 году было уже 39 637 школ с 1770 тыс. учеников. С 1908 года прослеживается обратная тенденция — к 1913 году число церковно-приходских школ уменьшилось до 34 241 (из них 32 165 сельских) при небольшом (до 1821 тыс.) увеличении количества учащихся. Таким образом, после общего провала в развитии образовательной системы в период революции 1905−1907 годов церковно-приходские школы более не развивались; происходило только укрупнение школ при стабильном числе учащихся. Причина прекращения роста была проста: система церковно-приходских школ в значительной мере опиралась на казённые субсидии; в 1913 году из негосударственных источников на школы поступило только 9,3 млн рублей, то есть 5,2 рубля на ученика в год. Как только антиклерикально настроенная Дума начала направлять все бюджетные ассигнования на развитие светской школы, церковная школа стала увядать.

Различные земства по-разному относились к конкурирующей системе церковно-приходских школ; некоторые из них даже выделяли церковной школе небольшие субсидии. Но общее отношение земских деятелей к церковной школе можно считать неблагоприятным. Особенно негативно были настроены учителя земских школ. Церковно-приходскую школьную систему обвиняли в том, что школы бедны и запущены, плохо оплачиваемые и неквалифицированные учителя безразличны к детям, а духовенство относится к школе как к обузе. Не меньшую критику вызывала склонность духовенства к организации школ упрощённого типа: двулетних одноклассных школ и одногодичных школ грамоты. С земской точки зрения, сокращённое обучение стоило меньше, но было безрезультатным: при обучении менее трёх лет выпускники постепенно забывали грамоту.

Обсуждение вопроса о дальнейшей судьбе церковной школы в Думе политизировалось. Правые партии выступали за церковную школу, центр и левые — за земскую с казённой субсидией. Правоконсервативные защитники церковной школы проговаривали вслух то, что земские критики этой школы боялись сказать открыто: с земской точки зрения школа должна была не заставлять детей заучивать молитвы и пересказывать эпизоды из Священной истории, а давать полезные практические знания. Правительство П. А. Столыпина выступало согласованно с думским центром, предлагая полную передачу церковных школ в ведение МНП. Хотя правительственный законопроект не смог пройти Государственный Совет, и церковно-приходские школы продолжили автономное существование, к началу 1910-х годов данный тип школы фактически перестал развиваться и постепенно приходил в упадок.

«Образцовые» училища

В земских губерниях Министерство народного просвещения учреждало так называемые «образцовые» училища. В отличие от земских школ, министерские училища подчинялись директорам и инспекторам народных училищ не только в надзорном, но и в хозяйственном отношении, представляя собой полностью казённую школу.

Образцовые училища, в отличие от земских школ, полностью выполняли все формальные требования министерских инструкций. Девочки и мальчики в них обучались раздельно; на практике это означало, что девочек туда не брали, если не было двух параллельных классов, то есть в подавляющем большинстве случаев. Учебный год продолжался 10 месяцев в году (включая праздники), что вызывало неодобрение крестьян, в хозяйстве которых детский труд требовался уже с середины весны. При переходе на следующий год обучения проводились промежуточные экзамены. Всё это приводило к тому, что министерские училища, лучше обеспеченные финансово и не требовавшие софинансирования от населения, не пользовались популярностью у крестьян.

Земские школы были почти исключительно одноклассными (земствам разрешили открывать двухклассные школы только в 1905 году), а среди министерских училищ преобладали двухклассные. Это также не способствовало популярности министерских училищ — население, полностью убеждённое в необходимости предметов первого класса, не вполне понимало, зачем нужны предметы, проходимые во втором классе: элементарная история, география, естествознание.

Министерские училища характеризовались земскими авторами как забюрократизированные, находящиеся под жёстким надзором и подавляющие инициативу учителя.

В культуре

• Картины на тему земских школ являются значимой частью творчества художника-передвижника Н. П. Богданова-Бельского.
• В книге И. Д. Василенко «Жизнь и приключения Заморыша» описывается обучение в земской школе от имени учителя.

Законодательные акты о начальном образовании (тексты)

• Устав народным училищам в Российской империи 1786 года
• Устав учебных заведений, подведомых университетам, 1804 года
• Устав гимназий и училищ уездных и приходских 1828 года
• Положение о начальных народных училищах 1864 года
• Положение о начальных народных училищах 1874 года

Словарные статьи

• Начальное народное образование // Новый энциклопедический словарь. — Пг.: Издание АО «Издательское дело бывшее Брокгауз-Ефрон», 1916. — Т. 28. — С. 123−149..

Литература

Общее описание системы образования, справочные сведения

• Веселовский Б. Б. [files.tambovlib.ru/f1/pdf/veselovsky1.pdf История земства за сорок лет]. — СПб., 1909. — Т. 1.
• Григорьев В. В. [www.ushinskiy.ru/jspui/handle/123456789/779 Исторический очерк русской школы]. — М.: Т-во тип. А. И. Мамонтова, 1900. — 587 с.
• [library6.com/3596/item/328771 Записка по вопросу о всеобщем начальном обучении, с приложением сведений о начальном образовании в России за 1903 год.]. — СПб., 1906. — 131 с.
• [www.ushinskiy.ru/jspui/handle/123456789/1022 Инородческая школа. Сборник статей и материалов по вопросам инородческой школы] / Под ред. Г. Г. Тумима и В. А. Зеленко. — Пг.: Изд. Н. П. Карбасникова, 1916. — 254 с.
• Каптерев П. Ф. [www.ushinskiy.ru/jspui/bitstream/123456789/8/1/kapterev.pdf История русской педагогики]. — Пг.: Земля, 1915. — 746 с.
• Красёв А. А. [dlib.rsl.ru/rsl01003000000/rsl01003556000/rsl01003556431/rsl01003556431.pdf Начальные народные училища Вятской губернии : Краткий очерк возникновения и постепенного развития этих училищ за время с 1786 по 1898 г]. — Вятка: Тип. и хромолит. Маишеева, б. Куклина и Красовского, 1900. — 54 с.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01004010377 Обзор деятельности Государственной Думы третьего созыва. 1907−1912. Ч. II. Законодательная деятельность] / Сост. Канцелярией Гос. Думы. — СПб.: Гос. тип., 1912. — 708 с.
• Рождественский С. В. [dlib.rsl.ru/viewer/01002715334 Исторический обзор деятельности Министерства Народного Просвещения. 1802−1902] / Изд. Мин-ва Нар. Просв. — СПб.: Гос. типогр, 1902. — 785 с.
• Пругавин А. С. [dlib.rsl.ru/viewer/01003555223 Законы и справочные сведения по начальному образованию]. — СПб.: Склад изданий О. Н. Поповой, 1898. — 785 с.
• [www.knigafund.ru/books/18791 Свод трудов местных комитетов по 49 губерниям Европейской России. Просвещение] / Высочайше утверждённое Особ. совещание о нуждах сельскохоз. пром-сти. — СПб.: Тип. В. Ф. Киршбаума, 1904. — 212 с.
• Чехов Н. В. [www.knigafund.ru/books/25025 Народное образование] // Нужды деревни по работам комитетов о нуждах сельскохоз. пром-сти : Сб. ст. — СПб.: Тип. «Слово», 1904. — Т. I.
• Чехов Н. В. [library6.com/8569/item/417682 Народное образование в России с 60-х гг. XIX в]. — М.: Польза, 1912. — 224 с.
• Чехов Н. В. [www.ushinskiy.ru/jspui/handle/123456789/68 Типы русской школы в их историческом развитии]. — М.: Изд. т-ва «Мир», 1923. — 148 с.

Проблемы начального образования

• Бунге Н. А. [dlib.rsl.ru/viewer/01003557137 К вопросу о народном образовании в России]. — Киев, 1901. — 50 с.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01003554311 К вопросу о введении всеобщего обучения. С приложением карты-проекта всеобщего обучения в Гжатском уезде] / Из журн. «Нар. образование», № 2, 1897. — СПб.: б. и., 1897. — 20 с.
• Корф Н. А., барон. [ushinskiy.ru/jspui/handle/123456789/73 Русская начальная школа. Руководство для земских гласных и учителей земских школ]. — СПб.: Изд. Д. Е. Кожанчикова, 1870. — 470 с.
• Куломзин А. Н. [www.booksite.ru/education/main/begining/1.htm Доступность начальной школы в России]. — СПб.: Тип. В. Ф. Киршбаум, 1904. — 149 с.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01003555213 Примерные планы школьных зданий на 40-60 и 60-100 учеников. Составлены соответственно обязательным правилам для постройки школ с пособием и ссудою губернского земства] / Моск. губ. земск. управа. — М.: Т-во «Печатня С. П. Яковлева», 1898. — 20 с.
• Рачинский С. А. [library6.com/3596/item/916337 Сельская школа] / Сб. ст.; с предисл. Н. Горбова. — М.: Тип. М. Г. Волчанинова, 1891. — 217 с.
• Чарнолуский В. [www.ushinskiy.ru/jspui/handle/123456789/17 Вопросы народного образования на первом общеземском съезде]. — СПб.: Тип. М. А. Александрова, 1912. — 180 с.
• Чарнолуский В. [www.ushinskiy.ru/jspui/simple-search?query=чарнолуский&submit=Найти Земства и народное образование] / В 2 ч. — СПб.: Тип. М. А. Александрова, 1910−1911. — 345 с.
• Чарнолуский В. [www.ushinskiy.ru/jspui/simple-search?query=чарнолуский&submit=Найти Основные вопросы организации школы в России]. — СПб.: Тип. М. А. Александрова, 1909. — 131 с.

Педагогика начальной школы, образовательные программы

• Белокопытов Н. А. [dlib.rsl.ru/viewer/01003551123 Руководство для народных училищ, церковно-приходских школ, городских приходских и других начальных училищ разного наименования : С 39 приложениями : С программой гимнастических упражнений и инструкциею для преподавания военной гимнастики]. — Харьков: Тип. М. Ф. Зильберберга, 1889. — 119 с.
• Бунаков Н. Ф. [www.ushinskiy.ru/jspui/handle/123456789/29 Школьное дело. Учебный материал, проработанный на учительских съездах и курсах за тридцать лет (1872−1902)]. — СПб.: Изд. М. М. Гутзаца, 1906. — 230 с.
• Смирнов Н. И. [www.knigafund.ru/books/33089 Руководящие указания к правильной постановке учебной части в одноклассных и двухклассных начальных училищах согласно Министерским программам и применительно к новым требованиям дидактики]. — Рига: Изд. К. Г. Зихмана, 1914. — 68 с.

Статистика

• Волков Е. З. [demoscope.ru/weekly/knigi/dinamika/volkov.pdf Динамика народонаселения СССР за восемьдесят лет]. — М.—Л.: ГИЗ, 1930. — 271 с.
• [sun.tsu.ru/mminfo/000367351/000367351.djvu Всеподданнейший отчёт обер-прокурора Святейшего Синода по ведомству православного исповедания за 1913 год]. — Пг., 1915. — 316+142 с.
• Начальное народное образование в России / Имп. Вольное экон. об-во; под ред. [и с предисл.] членов Совета бывш. С.-Петерб. ком. грамотности Г. Фальборка и В. Чарнолуского. — СПб.: Тип. т-ва «Народная польза», 1900−1905. — Т. I−IV ([dlib.rsl.ru/viewer/01003959105 Т. I], [dlib.rsl.ru/viewer/01003959104 Т. II], [dlib.rsl.ru/viewer/01003959103 Т. III], [dlib.rsl.ru/viewer/01003959102 Т. IV])
• Статистические сведения по начальному образованию в Российской империи / Мин-во Нар. Просв. — СПб.: Тов-во «Печатня С. П. Яковлева», 1898−1908. ([dlib.rsl.ru/viewer/01003953007 Выпуск первый, за 1896 год (изд. 1898)], [dlib.rsl.ru/viewer/01003953006 Выпуск второй, за 1898 год (изд. 1900)], [dlib.rsl.ru/viewer/01003953005 Выпуск третий, «Опыт сравнительного обозрения успехов начального народного образования в разных местностях Российской империи» (изд. 1902)], [dlib.rsl.ru/viewer/01003953004 Выпуск четвёртый, данные 1900 года (изд. 1903)], [dlib.rsl.ru/viewer/01003953002 Выпуск пятый, данные 1903 года (изд. 1905)], [dlib.rsl.ru/viewer/01003953001 Выпуск шестой, данные 1904 года (изд.1907)], [dlib.rsl.ru/viewer/01003953000 Выпуск седьмой, данные 1905 года (изд. 1908)])
• Ольденбург Ф. Ф. [dlib.rsl.ru/load.php?path=/rsl01003000000/rsl01003675000/rsl01003675523/rsl01003675523.pdf Народные школы европейской России в 1892—93 году: статистический очерк]. — СПб.: Изд. ред. журн. «Рус. начальный учитель», 1896. — 90 с.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01003547013 Статистический временник Российской империи. Серия III. Выпуск первый. Сельские училища в Европейской России и Привислянских губерниях] / Изд. Центр. стат. к-та МВД. — СПб.: Тип. МВД, 1884. — 304 с.
• [library6.com/3596/item/328772 Начальные училища ведомства Министерства Народного Просвещения в 1914 году]. — Пг., 1916. — 130 с.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01003496740 Статистический ежегодник на 1913 год] / Совет съездов представителей пром-сти и торговли; под ред. В. И. Шараго. — СПб., 1913. — 747 с.

Отчётная литература по отдельным учебным округам

• [dlib.rsl.ru/load.php?path=/rsl01003000000/rsl01003809000/rsl01003809905/rsl01003809905.pdf Состояние учебных заведений Киевского учебного округа с 1901 по 1911 год]. — Киев: Тип. т-ва И. Н. Кушнерев, 1913. — 103 с.
• [dlib.rsl.ru/load.php?path=/rsl01003000000/rsl01003904000/rsl01003904166/rsl01003904166.pdf Памятная книжка Одесского учебного округа на 1913−1914 год] / Ч. I и II. — Одесса: Тип. о-ва «Русская речь», 1914. — 590 с.

Современные исследования

• Eklof, Ben. [library6.com/3596/item/724669 Russian peasant schools. Officialdom, village culture and popular pedagogy, 1861–1914]. — University of California Press, 1990. — 651 с. — ISBN 0-520-06957-9.

Российская империя   Образование

Отрывок, характеризующий Земская школа

Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.
Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие нибудь выгоды, но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы под Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину, атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?.. При всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в пагубность.
В третьих, и самое непонятное, состоит в том, что люди, изучающие историю, умышленно не хотят видеть того, что фланговый марш нельзя приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его не предвидел, что маневр этот, точно так же как и отступление в Филях, в настоящем никогда никому не представлялся в его цельности, а шаг за шагом, событие за событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых разнообразных условий, и только тогда представился во всей своей цельности, когда он совершился и стал прошедшим.
На совете в Филях у русского начальства преобладающею мыслью было само собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, то есть по Нижегородской дороге. Доказательствами тому служит то, что большинство голосов на совете было подано в этом смысле, и, главное, известный разговор после совета главнокомандующего с Ланским, заведовавшим провиантскою частью. Ланской донес главнокомандующему, что продовольствие для армии собрано преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что в случае отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии большою рекою Окой, через которую перевоз в первозимье бывает невозможен. Это был первый признак необходимости уклонения от прежде представлявшегося самым естественным прямого направления на Нижний. Армия подержалась южнее, по Рязанской дороге, и ближе к запасам. Впоследствии бездействие французов, потерявших даже из виду русскую армию, заботы о защите Тульского завода и, главное, выгоды приближения к своим запасам заставили армию отклониться еще южнее, на Тульскую дорогу. Перейдя отчаянным движением за Пахрой на Тульскую дорогу, военачальники русской армии думали оставаться у Подольска, и не было мысли о Тарутинской позиции; но бесчисленное количество обстоятельств и появление опять французских войск, прежде потерявших из виду русских, и проекты сражения, и, главное, обилие провианта в Калуге заставили нашу армию еще более отклониться к югу и перейти в середину путей своего продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к Тарутину. Точно так же, как нельзя отвечать на тот вопрос, когда оставлена была Москва, нельзя отвечать и на то, когда именно и кем решено было перейти к Тарутину. Только тогда, когда войска пришли уже к Тарутину вследствие бесчисленных дифференциальных сил, тогда только стали люди уверять себя, что они этого хотели и давно предвидели.


Знаменитый фланговый марш состоял только в том, что русское войско, отступая все прямо назад по обратному направлению наступления, после того как наступление французов прекратилось, отклонилось от принятого сначала прямого направления и, не видя за собой преследования, естественно подалось в ту сторону, куда его влекло обилие продовольствия.
Если бы представить себе не гениальных полководцев во главе русской армии, но просто одну армию без начальников, то и эта армия не могла бы сделать ничего другого, кроме обратного движения к Москве, описывая дугу с той стороны, с которой было больше продовольствия и край был обильнее.
Передвижение это с Нижегородской на Рязанскую, Тульскую и Калужскую дороги было до такой степени естественно, что в этом самом направлении отбегали мародеры русской армии и что в этом самом направлении требовалось из Петербурга, чтобы Кутузов перевел свою армию. В Тарутине Кутузов получил почти выговор от государя за то, что он отвел армию на Рязанскую дорогу, и ему указывалось то самое положение против Калуги, в котором он уже находился в то время, как получил письмо государя.
Откатывавшийся по направлению толчка, данного ему во время всей кампании и в Бородинском сражении, шар русского войска, при уничтожении силы толчка и не получая новых толчков, принял то положение, которое было ему естественно.
Заслуга Кутузова не состояла в каком нибудь гениальном, как это называют, стратегическом маневре, а в том, что он один понимал значение совершавшегося события. Он один понимал уже тогда значение бездействия французской армии, он один продолжал утверждать, что Бородинское сражение была победа; он один – тот, который, казалось бы, по своему положению главнокомандующего, должен был быть вызываем к наступлению, – он один все силы свои употреблял на то, чтобы удержать русскую армию от бесполезных сражений.
Подбитый зверь под Бородиным лежал там где то, где его оставил отбежавший охотник; но жив ли, силен ли он был, или он только притаился, охотник не знал этого. Вдруг послышался стон этого зверя.
Стон этого раненого зверя, французской армии, обличивший ее погибель, была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире.
Наполеон с своей уверенностью в том, что не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он писал:

«Monsieur le prince Koutouzov, – писал он, – j'envoie pres de vous un de mes aides de camps generaux pour vous entretenir de plusieurs objets interessants. Je desire que Votre Altesse ajoute foi a ce qu'il lui dira, surtout lorsqu'il exprimera les sentiments d'estime et de particuliere consideration que j'ai depuis longtemps pour sa personne… Cette lettre n'etant a autre fin, je prie Dieu, Monsieur le prince Koutouzov, qu'il vous ait en sa sainte et digne garde,
Moscou, le 3 Octobre, 1812. Signe:
Napoleon».
[Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих генерал адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу Вашу Светлость верить всему, что он вам скажет, особенно когда, станет выражать вам чувствования уважения и особенного почтения, питаемые мною к вам с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под своим священным кровом.
Москва, 3 октября, 1812.
Наполеон. ]

«Je serais maudit par la posterite si l'on me regardait comme le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de ma nation», [Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на первого зачинщика какой бы то ни было сделки; такова воля нашего народа. ] – отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение, шипение и игра курантов.


Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы, был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства. Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что нибудь, кроме удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2 го октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2 го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20 го; и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000 й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25 е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2 го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
– Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал противоположное, – отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.


Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5 е октября.
4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.


На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов Денисов унтер офицеру, отпуская его, – в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.
Унтер офицер с решительным видом не отвечал на эти слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу. Граф Орлов, пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова Денисова, по открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не было видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову Денисову, и в особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
– Ах, право, поздно, – сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
– Право, он врет, этот шельма, – сказал граф.
– Можно воротить, – сказал один из свиты, который почувствовал так же, как и граф Орлов Денисов, недоверие к предприятию, когда посмотрел на лагерь.
– А? Право?.. как вы думаете, или оставить? Или нет?
– Прикажете воротить?
– Воротить, воротить! – вдруг решительно сказал граф Орлов, глядя на часы, – поздно будет, совсем светло.
И адъютант поскакал лесом за Грековым. Когда Греков вернулся, граф Орлов Денисов, взволнованный и этой отмененной попыткой, и тщетным ожиданием пехотных колонн, которые все не показывались, и близостью неприятеля (все люди его отряда испытывали то же), решил наступать.
Шепотом прокомандовал он: «Садись!» Распределились, перекрестились…
– С богом!
«Урааааа!» – зашумело по лесу, и, одна сотня за другой, как из мешка высыпаясь, полетели весело казаки с своими дротиками наперевес, через ручей к лагерю.
Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков француза – и все, что было в лагере, неодетое, спросонков бросило пушки, ружья, лошадей и побежало куда попало.
Ежели бы казаки преследовали французов, не обращая внимания на то, что было позади и вокруг них, они взяли бы и Мюрата, и все, что тут было. Начальники и хотели этого. Но нельзя было сдвинуть с места казаков, когда они добрались до добычи и пленных. Команды никто не слушал. Взято было тут же тысяча пятьсот человек пленных, тридцать восемь орудий, знамена и, что важнее всего для казаков, лошади, седла, одеяла и различные предметы. Со всем этим надо было обойтись, прибрать к рукам пленных, пушки, поделить добычу, покричать, даже подраться между собой: всем этим занялись казаки.
Французы, не преследуемые более, стали понемногу опоминаться, собрались командами и принялись стрелять. Орлов Денисов ожидал все колонны и не наступал дальше.
Между тем по диспозиции: «die erste Colonne marschiert» [первая колонна идет (нем.) ] и т. д., пехотные войска опоздавших колонн, которыми командовал Бенигсен и управлял Толь, выступили как следует и, как всегда бывает, пришли куда то, но только не туда, куда им было назначено. Как и всегда бывает, люди, вышедшие весело, стали останавливаться; послышалось неудовольствие, сознание путаницы, двинулись куда то назад. Проскакавшие адъютанты и генералы кричали, сердились, ссорились, говорили, что совсем не туда и опоздали, кого то бранили и т. д., и наконец, все махнули рукой и пошли только с тем, чтобы идти куда нибудь. «Куда нибудь да придем!» И действительно, пришли, но не туда, а некоторые туда, но опоздали так, что пришли без всякой пользы, только для того, чтобы в них стреляли. Толь, который в этом сражении играл роль Вейротера в Аустерлицком, старательно скакал из места в место и везде находил все навыворот. Так он наскакал на корпус Багговута в лесу, когда уже было совсем светло, а корпус этот давно уже должен был быть там, с Орловым Денисовым. Взволнованный, огорченный неудачей и полагая, что кто нибудь виноват в этом, Толь подскакал к корпусному командиру и строго стал упрекать его, говоря, что за это расстрелять следует. Багговут, старый, боевой, спокойный генерал, тоже измученный всеми остановками, путаницами, противоречиями, к удивлению всех, совершенно противно своему характеру, пришел в бешенство и наговорил неприятных вещей Толю.
– Я уроков принимать ни от кого не хочу, а умирать с своими солдатами умею не хуже другого, – сказал он и с одной дивизией пошел вперед.
Выйдя на поле под французские выстрелы, взволнованный и храбрый Багговут, не соображая того, полезно или бесполезно его вступление в дело теперь, и с одной дивизией, пошел прямо и повел свои войска под выстрелы. Опасность, ядра, пули были то самое, что нужно ему было в его гневном настроении. Одна из первых пуль убила его, следующие пули убили многих солдат. И дивизия его постояла несколько времени без пользы под огнем.


Между тем с фронта другая колонна должна была напасть на французов, но при этой колонне был Кутузов. Он знал хорошо, что ничего, кроме путаницы, не выйдет из этого против его воли начатого сражения, и, насколько то было в его власти, удерживал войска. Он не двигался.
Кутузов молча ехал на своей серенькой лошадке, лениво отвечая на предложения атаковать.
– У вас все на языке атаковать, а не видите, что мы не умеем делать сложных маневров, – сказал он Милорадовичу, просившемуся вперед.
– Не умели утром взять живьем Мюрата и прийти вовремя на место: теперь нечего делать! – отвечал он другому.
Когда Кутузову доложили, что в тылу французов, где, по донесениям казаков, прежде никого не было, теперь было два батальона поляков, он покосился назад на Ермолова (он с ним не говорил еще со вчерашнего дня).
– Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель берет свои меры.
Ермолов прищурил глаза и слегка улыбнулся, услыхав эти слова. Он понял, что для него гроза прошла и что Кутузов ограничится этим намеком.
– Это он на мой счет забавляется, – тихо сказал Ермолов, толкнув коленкой Раевского, стоявшего подле него.
Вскоре после этого Ермолов выдвинулся вперед к Кутузову и почтительно доложил:
– Время не упущено, ваша светлость, неприятель не ушел. Если прикажете наступать? А то гвардия и дыма не увидит.
Кутузов ничего не сказал, но когда ему донесли, что войска Мюрата отступают, он приказал наступленье; но через каждые сто шагов останавливался на три четверти часа.
Все сраженье состояло только в том, что сделали казаки Орлова Денисова; остальные войска лишь напрасно потеряли несколько сот людей.
Вследствие этого сражения Кутузов получил алмазный знак, Бенигсен тоже алмазы и сто тысяч рублей, другие, по чинам соответственно, получили тоже много приятного, и после этого сражения сделаны еще новые перемещения в штабе.
«Вот как у нас всегда делается, все навыворот!» – говорили после Тарутинского сражения русские офицеры и генералы, – точно так же, как и говорят теперь, давая чувствовать, что кто то там глупый делает так, навыворот, а мы бы не так сделали. Но люди, говорящие так, или не знают дела, про которое говорят, или умышленно обманывают себя. Всякое сражение – Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое – всякое совершается не так, как предполагали его распорядители. Это есть существенное условие.
Бесчисленное количество свободных сил (ибо нигде человек не бывает свободнее, как во время сражения, где дело идет о жизни и смерти) влияет на направление сражения, и это направление никогда не может быть известно вперед и никогда не совпадает с направлением какой нибудь одной силы.
Ежели многие, одновременно и разнообразно направленные силы действуют на какое нибудь тело, то направление движения этого тела не может совпадать ни с одной из сил; а будет всегда среднее, кратчайшее направление, то, что в механике выражается диагональю параллелограмма сил.
Ежели в описаниях историков, в особенности французских, мы находим, что у них войны и сражения исполняются по вперед определенному плану, то единственный вывод, который мы можем сделать из этого, состоит в том, что описания эти не верны.
Тарутинское сражение, очевидно, не достигло той цели, которую имел в виду Толь: по порядку ввести по диспозиции в дело войска, и той, которую мог иметь граф Орлов; взять в плен Мюрата, или цели истребления мгновенно всего корпуса, которую могли иметь Бенигсен и другие лица, или цели офицера, желавшего попасть в дело и отличиться, или казака, который хотел приобрести больше добычи, чем он приобрел, и т. д. Но, если целью было то, что действительно совершилось, и то, что для всех русских людей тогда было общим желанием (изгнание французов из России и истребление их армии), то будет совершенно ясно, что Тарутинское сражение, именно вследствие его несообразностей, было то самое, что было нужно в тот период кампании. Трудно и невозможно придумать какой нибудь исход этого сражения, более целесообразный, чем тот, который оно имело. При самом малом напряжении, при величайшей путанице и при самой ничтожной потере были приобретены самые большие результаты во всю кампанию, был сделан переход от отступления к наступлению, была обличена слабость французов и был дан тот толчок, которого только и ожидало наполеоновское войско для начатия бегства.


Наполеон вступает в Москву после блестящей победы de la Moskowa; сомнения в победе не может быть, так как поле сражения остается за французами. Русские отступают и отдают столицу. Москва, наполненная провиантом, оружием, снарядами и несметными богатствами, – в руках Наполеона. Русское войско, вдвое слабейшее французского, в продолжение месяца не делает ни одной попытки нападения. Положение Наполеона самое блестящее. Для того, чтобы двойными силами навалиться на остатки русской армии и истребить ее, для того, чтобы выговорить выгодный мир или, в случае отказа, сделать угрожающее движение на Петербург, для того, чтобы даже, в случае неудачи, вернуться в Смоленск или в Вильну, или остаться в Москве, – для того, одним словом, чтобы удержать то блестящее положение, в котором находилось в то время французское войско, казалось бы, не нужно особенной гениальности. Для этого нужно было сделать самое простое и легкое: не допустить войска до грабежа, заготовить зимние одежды, которых достало бы в Москве на всю армию, и правильно собрать находившийся в Москве более чем на полгода (по показанию французских историков) провиант всему войску. Наполеон, этот гениальнейший из гениев и имевший власть управлять армиею, как утверждают историки, ничего не сделал этого.
Он не только не сделал ничего этого, но, напротив, употребил свою власть на то, чтобы из всех представлявшихся ему путей деятельности выбрать то, что было глупее и пагубнее всего. Из всего, что мог сделать Наполеон: зимовать в Москве, идти на Петербург, идти на Нижний Новгород, идти назад, севернее или южнее, тем путем, которым пошел потом Кутузов, – ну что бы ни придумать, глупее и пагубнее того, что сделал Наполеон, то есть оставаться до октября в Москве, предоставляя войскам грабить город, потом, колеблясь, оставить или не оставить гарнизон, выйти из Москвы, подойти к Кутузову, не начать сражения, пойти вправо, дойти до Малого Ярославца, опять не испытав случайности пробиться, пойти не по той дороге, по которой пошел Кутузов, а пойти назад на Можайск и по разоренной Смоленской дороге, – глупее этого, пагубнее для войска ничего нельзя было придумать, как то и показали последствия. Пускай самые искусные стратегики придумают, представив себе, что цель Наполеона состояла в том, чтобы погубить свою армию, придумают другой ряд действий, который бы с такой же несомненностью и независимостью от всего того, что бы ни предприняли русские войска, погубил бы так совершенно всю французскую армию, как то, что сделал Наполеон.
Гениальный Наполеон сделал это. Но сказать, что Наполеон погубил свою армию потому, что он хотел этого, или потому, что он был очень глуп, было бы точно так же несправедливо, как сказать, что Наполеон довел свои войска до Москвы потому, что он хотел этого, и потому, что он был очень умен и гениален.
В том и другом случае личная деятельность его, не имевшая больше силы, чем личная деятельность каждого солдата, только совпадала с теми законами, по которым совершалось явление.
Совершенно ложно (только потому, что последствия не оправдали деятельности Наполеона) представляют нам историки силы Наполеона ослабевшими в Москве. Он, точно так же, как и прежде, как и после, в 13 м году, употреблял все свое уменье и силы на то, чтобы сделать наилучшее для себя и своей армии. Деятельность Наполеона за это время не менее изумительна, чем в Египте, в Италии, в Австрии и в Пруссии. Мы не знаем верно о том, в какой степени была действительна гениальность Наполеона в Египте, где сорок веков смотрели на его величие, потому что эти все великие подвиги описаны нам только французами. Мы не можем верно судить о его гениальности в Австрии и Пруссии, так как сведения о его деятельности там должны черпать из французских и немецких источников; а непостижимая сдача в плен корпусов без сражений и крепостей без осады должна склонять немцев к признанию гениальности как к единственному объяснению той войны, которая велась в Германии. Но нам признавать его гениальность, чтобы скрыть свой стыд, слава богу, нет причины. Мы заплатили за то, чтоб иметь право просто и прямо смотреть на дело, и мы не уступим этого права.
Деятельность его в Москве так же изумительна и гениальна, как и везде. Приказания за приказаниями и планы за планами исходят из него со времени его вступления в Москву и до выхода из нее. Отсутствие жителей и депутации и самый пожар Москвы не смущают его. Он не упускает из виду ни блага своей армии, ни действий неприятеля, ни блага народов России, ни управления долами Парижа, ни дипломатических соображений о предстоящих условиях мира.


В военном отношении, тотчас по вступлении в Москву, Наполеон строго приказывает генералу Себастиани следить за движениями русской армии, рассылает корпуса по разным дорогам и Мюрату приказывает найти Кутузова. Потом он старательно распоряжается об укреплении Кремля; потом делает гениальный план будущей кампании по всей карте России. В отношении дипломатическом, Наполеон призывает к себе ограбленного и оборванного капитана Яковлева, не знающего, как выбраться из Москвы, подробно излагает ему всю свою политику и свое великодушие и, написав письмо к императору Александру, в котором он считает своим долгом сообщить своему другу и брату, что Растопчин дурно распорядился в Москве, он отправляет Яковлева в Петербург. Изложив так же подробно свои виды и великодушие перед Тутолминым, он и этого старичка отправляет в Петербург для переговоров.
В отношении юридическом, тотчас же после пожаров, велено найти виновных и казнить их. И злодей Растопчин наказан тем, что велено сжечь его дома.
В отношении административном, Москве дарована конституция, учрежден муниципалитет и обнародовано следующее:
«Жители Москвы!
Несчастия ваши жестоки, но его величество император и король хочет прекратить течение оных. Страшные примеры вас научили, каким образом он наказывает непослушание и преступление. Строгие меры взяты, чтобы прекратить беспорядок и возвратить общую безопасность. Отеческая администрация, избранная из самих вас, составлять будет ваш муниципалитет или градское правление. Оное будет пещись об вас, об ваших нуждах, об вашей пользе. Члены оного отличаются красною лентою, которую будут носить через плечо, а градской голова будет иметь сверх оного белый пояс. Но, исключая время должности их, они будут иметь только красную ленту вокруг левой руки.
Городовая полиция учреждена по прежнему положению, а чрез ее деятельность уже лучший существует порядок. Правительство назначило двух генеральных комиссаров, или полицмейстеров, и двадцать комиссаров, или частных приставов, поставленных во всех частях города. Вы их узнаете по белой ленте, которую будут они носить вокруг левой руки. Некоторые церкви разного исповедания открыты, и в них беспрепятственно отправляется божественная служба. Ваши сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища, и даны приказы, чтобы они в них находили помощь и покровительство, следуемые несчастию. Сии суть средства, которые правительство употребило, чтобы возвратить порядок и облегчить ваше положение; но, чтобы достигнуть до того, нужно, чтобы вы с ним соединили ваши старания, чтобы забыли, если можно, ваши несчастия, которые претерпели, предались надежде не столь жестокой судьбы, были уверены, что неизбежимая и постыдная смерть ожидает тех, кои дерзнут на ваши особы и оставшиеся ваши имущества, а напоследок и не сомневались, что оные будут сохранены, ибо такая есть воля величайшего и справедливейшего из всех монархов. Солдаты и жители, какой бы вы нации ни были! Восстановите публичное доверие, источник счастия государства, живите, как братья, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтоб опровергнуть намерения зломыслящих, повинуйтесь воинским и гражданским начальствам, и скоро ваши слезы течь перестанут».
В отношении продовольствия войска, Наполеон предписал всем войскам поочередно ходить в Москву a la maraude [мародерствовать] для заготовления себе провианта, так, чтобы таким образом армия была обеспечена на будущее время.
В отношении религиозном, Наполеон приказал ramener les popes [привести назад попов] и возобновить служение в церквах.
В торговом отношении и для продовольствия армии было развешено везде следующее:
Провозглашение
«Вы, спокойные московские жители, мастеровые и рабочие люди, которых несчастия удалили из города, и вы, рассеянные земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в полях, слушайте! Тишина возвращается в сию столицу, и порядок в ней восстановляется. Ваши земляки выходят смело из своих убежищ, видя, что их уважают. Всякое насильствие, учиненное против их и их собственности, немедленно наказывается. Его величество император и король их покровительствует и между вами никого не почитает за своих неприятелей, кроме тех, кои ослушиваются его повелениям. Он хочет прекратить ваши несчастия и возвратить вас вашим дворам и вашим семействам. Соответствуйте ж его благотворительным намерениям и приходите к нам без всякой опасности. Жители! Возвращайтесь с доверием в ваши жилища: вы скоро найдете способы удовлетворить вашим нуждам! Ремесленники и трудолюбивые мастеровые! Приходите обратно к вашим рукодельям: домы, лавки, охранительные караулы вас ожидают, а за вашу работу получите должную вам плату! И вы, наконец, крестьяне, выходите из лесов, где от ужаса скрылись, возвращайтесь без страха в ваши избы, в точном уверении, что найдете защищение. Лабазы учреждены в городе, куда крестьяне могут привозить излишние свои запасы и земельные растения. Правительство приняло следующие меры, чтоб обеспечить им свободную продажу: 1) Считая от сего числа, крестьяне, земледельцы и живущие в окрестностях Москвы могут без всякой опасности привозить в город свои припасы, какого бы роду ни были, в двух назначенных лабазах, то есть на Моховую и в Охотный ряд. 2) Оные продовольствия будут покупаться у них по такой цене, на какую покупатель и продавец согласятся между собою; но если продавец не получит требуемую им справедливую цену, то волен будет повезти их обратно в свою деревню, в чем никто ему ни под каким видом препятствовать не может. 3) Каждое воскресенье и середа назначены еженедельно для больших торговых дней; почему достаточное число войск будет расставлено по вторникам и субботам на всех больших дорогах, в таком расстоянии от города, чтоб защищать те обозы. 4) Таковые ж меры будут взяты, чтоб на возвратном пути крестьянам с их повозками и лошадьми не последовало препятствия. 5) Немедленно средства употреблены будут для восстановления обыкновенных торгов. Жители города и деревень, и вы, работники и мастеровые, какой бы вы нации ни были! Вас взывают исполнять отеческие намерения его величества императора и короля и способствовать с ним к общему благополучию. Несите к его стопам почтение и доверие и не медлите соединиться с нами!»
В отношении поднятия духа войска и народа, беспрестанно делались смотры, раздавались награды. Император разъезжал верхом по улицам и утешал жителей; и, несмотря на всю озабоченность государственными делами, сам посетил учрежденные по его приказанию театры.
В отношении благотворительности, лучшей доблести венценосцев, Наполеон делал тоже все, что от него зависело. На богоугодных заведениях он велел надписать Maison de ma mere [Дом моей матери], соединяя этим актом нежное сыновнее чувство с величием добродетели монарха. Он посетил Воспитательный дом и, дав облобызать свои белые руки спасенным им сиротам, милостиво беседовал с Тутолминым. Потом, по красноречивому изложению Тьера, он велел раздать жалованье своим войскам русскими, сделанными им, фальшивыми деньгами. Relevant l'emploi de ces moyens par un acte digue de lui et de l'armee Francaise, il fit distribuer des secours aux incendies. Mais les vivres etant trop precieux pour etre donnes a des etrangers la plupart ennemis, Napoleon aima mieux leur fournir de l'argent afin qu'ils se fournissent au dehors, et il leur fit distribuer des roubles papiers. [Возвышая употребление этих мер действием, достойным его и французской армии, он приказал раздать пособия погоревшим. Но, так как съестные припасы были слишком дороги для того, чтобы давать их людям чужой земли и по большей части враждебно расположенным, Наполеон счел лучшим дать им денег, чтобы они добывали себе продовольствие на стороне; и он приказал оделять их бумажными рублями.]
В отношении дисциплины армии, беспрестанно выдавались приказы о строгих взысканиях за неисполнение долга службы и о прекращении грабежа.

Х
Но странное дело, все эти распоряжения, заботы и планы, бывшие вовсе не хуже других, издаваемых в подобных же случаях, не затрогивали сущности дела, а, как стрелки циферблата в часах, отделенного от механизма, вертелись произвольно и бесцельно, не захватывая колес.
В военном отношении, гениальный план кампании, про который Тьер говорит; que son genie n'avait jamais rien imagine de plus profond, de plus habile et de plus admirable [гений его никогда не изобретал ничего более глубокого, более искусного и более удивительного] и относительно которого Тьер, вступая в полемику с г м Феном, доказывает, что составление этого гениального плана должно быть отнесено не к 4 му, а к 15 му октября, план этот никогда не был и не мог быть исполнен, потому что ничего не имел близкого к действительности. Укрепление Кремля, для которого надо было срыть la Mosquee [мечеть] (так Наполеон назвал церковь Василия Блаженного), оказалось совершенно бесполезным. Подведение мин под Кремлем только содействовало исполнению желания императора при выходе из Москвы, чтобы Кремль был взорван, то есть чтобы был побит тот пол, о который убился ребенок. Преследование русской армии, которое так озабочивало Наполеона, представило неслыханное явление. Французские военачальники потеряли шестидесятитысячную русскую армию, и только, по словам Тьера, искусству и, кажется, тоже гениальности Мюрата удалось найти, как булавку, эту шестидесятитысячную русскую армию.
В дипломатическом отношении, все доводы Наполеона о своем великодушии и справедливости, и перед Тутолминым, и перед Яковлевым, озабоченным преимущественно приобретением шинели и повозки, оказались бесполезны: Александр не принял этих послов и не отвечал на их посольство.
В отношении юридическом, после казни мнимых поджигателей сгорела другая половина Москвы.
В отношении административном, учреждение муниципалитета не остановило грабежа и принесло только пользу некоторым лицам, участвовавшим в этом муниципалитете и, под предлогом соблюдения порядка, грабившим Москву или сохранявшим свое от грабежа.
В отношении религиозном, так легко устроенное в Египте дело посредством посещения мечети, здесь не принесло никаких результатов. Два или три священника, найденные в Москве, попробовали исполнить волю Наполеона, но одного из них по щекам прибил французский солдат во время службы, а про другого доносил следующее французский чиновник: «Le pretre, que j'avais decouvert et invite a recommencer a dire la messe, a nettoye et ferme l'eglise. Cette nuit on est venu de nouveau enfoncer les portes, casser les cadenas, dechirer les livres et commettre d'autres desordres». [«Священник, которого я нашел и пригласил начать служить обедню, вычистил и запер церковь. В ту же ночь пришли опять ломать двери и замки, рвать книги и производить другие беспорядки».]
В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым ремесленникам и всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых ремесленников не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их.
В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно так же не удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же закрылись, потому что ограбили актрис и актеров.
Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».
«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11 го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять, – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.
Но отрезать – никого не отрезали и не опрокинули. И французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот же свой гибельный путь к Смоленску.



Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений, – есть одно из самых поучительных явлений истории.
Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных, увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.
Как ни странны исторические описания того, как какой нибудь король или император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско, сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех сил народа, заставило покориться народ, – все факты истории (насколько она нам известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие успехи войска одного народа против войска другого народа суть причины или, по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего войска совершенно покоряется.
Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего времени. Все войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени поражения австрийских войск – Австрия лишается своих прав, и увеличиваются права и силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает самостоятельное существование Пруссии.
Но вдруг в 1812 м году французами одержана победа под Москвой, Москва взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала существовать, а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом наполеоновская Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие армию Наполеона, – невозможно.
После Бородинской победы французов не было ни одного не только генерального, но сколько нибудь значительного сражения, и французская армия перестала существовать. Что это значит? Ежели бы это был пример из истории Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка историков, когда что не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн…
Период кампании 1812 года от Бородинского сражения до изгнания французов доказал, что выигранное сражение не только не есть причина завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания; доказал, что сила, решающая участь народов, лежит не в завоевателях, даже на в армиях и сражениях, а в чем то другом.
Французские историки, описывая положение французского войска перед выходом из Москвы, утверждают, что все в Великой армии было в порядке, исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей и рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные мужики жгли свое сено и не давали французам.
Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому что мужики Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и все бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его.

Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым – поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели, вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на шпагах. Можно себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от такого описания происшедшего поединка.
Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди, старающиеся объяснить все по правилам фехтования, – историки, которые писали об этом событии.
Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война – все это были отступления от правил.
Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника увидал поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто существовали какие то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что русским, высшим по положению людям казалось почему то стыдным драться дубиной, а хотелось по всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce [четвертую, третью], сделать искусное выпадение в prime [первую] и т. д., – дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.
И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью.


Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так называемых правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся в кучу. Такого рода действия всегда проявляются в войне, принимающей народный характер. Действия эти состоят в том, что, вместо того чтобы становиться толпой против толпы, люди расходятся врозь, нападают поодиночке и тотчас же бегут, когда на них нападают большими силами, а потом опять нападают, когда представляется случай. Это делали гверильясы в Испании; это делали горцы на Кавказе; это делали русские в 1812 м году.
Войну такого рода назвали партизанскою и полагали, что, назвав ее так, объяснили ее значение. Между тем такого рода война не только не подходит ни под какие правила, но прямо противоположна известному и признанному за непогрешимое тактическому правилу. Правило это говорит, что атакующий должен сосредоточивать свои войска с тем, чтобы в момент боя быть сильнее противника.
Партизанская война (всегда успешная, как показывает история) прямо противуположна этому правилу.
Противоречие это происходит оттого, что военная наука принимает силу войск тождественною с их числительностию. Военная наука говорит, что чем больше войска, тем больше силы. Les gros bataillons ont toujours raison. [Право всегда на стороне больших армий.]
Говоря это, военная наука подобна той механике, которая, основываясь на рассмотрении сил только по отношению к их массам, сказала бы, что силы равны или не равны между собою, потому что равны или не равны их массы.
Сила (количество движения) есть произведение из массы на скорость.
В военном деле сила войска есть также произведение из массы на что то такое, на какое то неизвестное х.
Военная наука, видя в истории бесчисленное количество примеров того, что масса войск не совпадает с силой, что малые отряды побеждают большие, смутно признает существование этого неизвестного множителя и старается отыскать его то в геометрическом построении, то в вооружении, то – самое обыкновенное – в гениальности полководцев. Но подстановление всех этих значений множителя не доставляет результатов, согласных с историческими фактами.
А между тем стоит только отрешиться от установившегося, в угоду героям, ложного взгляда на действительность распоряжений высших властей во время войны для того, чтобы отыскать этот неизвестный х.
Х этот есть дух войска, то есть большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско, совершенно независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не гениев, в трех или двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими тридцать раз в минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в наивыгоднейшие условия для драки.
Дух войска – есть множитель на массу, дающий произведение силы. Определить и выразить значение духа войска, этого неизвестного множителя, есть задача науки.
Задача эта возможна только тогда, когда мы перестанем произвольно подставлять вместо значения всего неизвестного Х те условия, при которых проявляется сила, как то: распоряжения полководца, вооружение и т. д., принимая их за значение множителя, а признаем это неизвестное во всей его цельности, то есть как большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасности. Тогда только, выражая уравнениями известные исторические факты, из сравнения относительного значения этого неизвестного можно надеяться на определение самого неизвестного.
Десять человек, батальонов или дивизий, сражаясь с пятнадцатью человеками, батальонами или дивизиями, победили пятнадцать, то есть убили и забрали в плен всех без остатка и сами потеряли четыре; стало быть, уничтожились с одной стороны четыре, с другой стороны пятнадцать. Следовательно, четыре были равны пятнадцати, и, следовательно, 4а:=15у. Следовательно, ж: г/==15:4. Уравнение это не дает значения неизвестного, но оно дает отношение между двумя неизвестными. И из подведения под таковые уравнения исторических различно взятых единиц (сражений, кампаний, периодов войн) получатся ряды чисел, в которых должны существовать и могут быть открыты законы.