Зеров, Николай Константинович

Николай Зеров
Имя при рождении:	Николай Константинович Зеров
Место рождения:	Зеньков, Зеньковский уезд, Полтавская губерния, Российская империя (ныне Зеньковский район, Полтавская область, Украина)
Место смерти:	Сандармох, Карельская АССР, СССР
Род деятельности:	поэт, переводчик, литературовед
Годы творчества:	1912—1937
Направление:	неоклассика
Язык произведений:	украинский, русский

Никола́й Константи́нович Зе́ров (укр. Мико́ла Костянти́нович Зе́ров; 1890—1937) — украинский поэт, переводчик, литературовед. Лидер группы «неоклассиков».

Детство

Родился в многодетной семье учителя местной двухлетней школы Константина Ираклиевича Зерова. «Отец — учитель, затем — заведующий городской школой, наконец, в 1905 г., — инспектор народных школ, мать (Мария Яковлевна) — из рода мелких землевладельцев Яресько — из-под Диканьки, рода казачьего, но имеющего доказательства прав на дворянство», — пишет Зеров в автобиографии. Младший брат Николая — Михаил стал поэтом и переводчиком, известным под литературным псевдонимом Михаил Орест. Другой брат — Дмитрий — ботаник, академик АН УССР.

Образование и первые публикации

После окончания Зеньковской школы, где его одноклассником был будущий известный юморист Остап Вишня, учился в Ахтырской и Первой Киевской гимназиях (1903—1908). В 1908—1914 гг. — студент историко-филологического факультета Киевского университета Святого Владимира.

В 1912 г. опубликовал первые статьи и рецензии в журнале «Світло», газете «Рада». С 1914 г. приказом попечителя Киевского учебного округа был назначен на должность преподавателя истории Златопольськой мужской, а с октября 1916 г. — также женской гимназии. С 1917 г. работал учителем во Второй Киевской гимназии имени Кирилло-Мефодиевского братства и преподавал латынь. В 1918—1920 гг. преподавал украиноведение в Архитектурном институте, работает редактором библиографического журнала «Книгарь» (до начала 1920 г.).

В это время вошёл в элитный кружок деятелей украинской культуры, который сформировался вокруг Георгия Нарбута. На собраниях кружка обсуждались вопросы развития украинской литературы, искусства, графики.

В 1920 г. женился на Софии Лободе (позднее, после смерти Зерова, она вышла замуж за их общего друга писателя В. П. Петрова). Были опубликованы подготовленные им «Антология римской поэзии» и «Новая украинская поэзия».

1920—1923: Барышевка

Из голодного Киева Зерова пригласили на работу в Барышевскую социально-экономическую школу, где он работал около трёх лет. Все стихи из его сборника «Камена» (1924) были написаны именно здесь. Также в Барышевке выполнил много переводов, написал ряд сонетов и сатир-пародий, несколько небольших рассказов.

С 1 октября 1923 г. — профессор Киевского института народного образования. О лекциях Зерова среди студентов ходили легенды. Одновременно преподавал украинскую литературу в кооперативном техникуме и торгово-промышленной школе.

1923—1925: Неоклассики

В 1923 г. громко заявила о себе группа «неоклассиков». Именно в этом году все они собрались в Киеве и объединились в рамках АСПИСа. В декабре 1923 г. состоялась первая встреча Зерова с Миколой Хвылевым, когда тот приехал в Киев в составе делегации харьковских писателей «Гарта». Неоклассики устраивают литературные вечера. Однако попытку Зерова предложить общую платформу для консолидации литературного процесса панфутуристы и «гартовцы» расценили как покушение на собственную идеологическую чистоту и отвергли.

1924 г. начался с бурных дискуссий. 3 января на культкомиссии Всеукраинской Академии наук Зеров произнёс доклад «Украинская литература в 1923 году»; 20 января состоялся диспут, на котором оппонентами доклада Д. Загула «Кризис современной украинской лирики», выступавшего с крайних большевистских позиций, выступили Зеров, Ю. Меженко, Г. Косынка, М. Ивченко. Лидер «неоклассиков» оценивал 1923 г. как «год литературного оживления». Его оппонент Д. Загул, напротив, отстаивал необходимость унификации и суровой регламентации как выбора идеи произведений, так и художественных способов её выражения.

В том же 1924 г. была опубликована «Камена» — первый сборник стихов Зерова.

Противники упрекали Зерова в безразличии к актуальным проблемам, в том, что он не выступает как литературный критик. Однако 1925 г. можно считать вершиной литературно-критической деятельности Зерова. Один лишь журнал «Життя й революція» поместил 17 его материалов, кроме которых были и публикации в других изданиях, лекции перед студентами.

1925—1928: Литературная дискуссия

В 1925 г. началась известная литературная дискуссия, которая продолжалась до 1928 г. Её началом считают статью Г. Яковенко «О критиках и критике в литературе» («Культура і побут», 1925, 20 апреля) и ответ на неё М. Хвылевого. Зеров-критик встал на сторону Хвылевого. Программа Зерова требовала осознания, осмысления и освоения сокровищ украинской национальной традиции, что, по его мнению, позволило бы трезво и реально оценить многие современные литературные авторитеты, перенести на украинскую почву лучшие произведения европейской классики и современной литературы, что, в свою очередь, повысило бы «планку художественности» и в конечном счёте установило бы атмосферу здоровой литературной конкуренции, а не конъюнктурного протекционизма. «Мы хотим, — заявлял Зеров, — такую литературную обстановку, в которой будут цениться не манифест, а труд писателя, и не убогие пререкания на теоретические темы — повторение одной и той же заезженной пластинки орущего граммофона, — а живая и серьёзная литературная студия; не писательский карьеризм „человека из организации“, а художественная требовательность автора прежде всего к себе самому».

Именно эти заявления и вызвали жаркие споры. Особенно раздражало оппонентов требование Зерова вместо кружковщины и протекционизма обеспечить нормальную литературную конкуренцию.

С 1926 г. Зеров выступал только как литературный критик, сосредоточив основные усилия на переводах и историко-литературных исследованиях. В том же году власть обвинила неоклассиков в антипролетарских настроениях. Григорий Майфет в письме 3 июля 1927 г. так писал Зерову о настроениях в Харькове: «Вообще литературная ситуация ужасает. Тычина говорит: „Жалею не о том, что ничего не публикую, а о том, что ничего не пишу для себя…“».

Начало репрессий

Июньский пленум ЦК КП(б)У 1927 г. дал прямые указания о политической оценке неоклассиков. Постановление пленума означало запрет литературной и критической деятельности Зерова. У него осталась возможность выступать лишь с историко-литературными исследованиями, на которых он и сосредоточился в конце 1920-х гг. Он писал предисловия к произведениям украинских классиков, которые издавались в издательствах «Книгоспілка» и «Сяйво». Из этих статей сложилась книга «Од Куліша до Винниченка» (1929). Однако и этот участок деятельности пришлось уступить. Процесс СВУ в начале 1930 г. стал переломным моментом. Издательство «Книгоспілка» было реорганизовано, «Сяйво» закрыто. Н. Кулиша и В. Винниченко объявили фашистскими писателями. В числе прочих в связи с процессом СВУ был арестован и Максим Рыльский, что стало ясным предупреждением для всех неоклассиков.

В феврале-марте 1930 г. Зеров был вынужден выступить «свидетелем» на процессе «Союза освобождения Украины» (М. Ефремов и др.). Самоубийство Хвылевого в мае 1933 г. стало ещё одной драмой. Все последующие годы ему фактически было запрещено заниматься творческой деятельностью, а с 1933 г. опасным становится даже молчание — от него требуют публичного самобичевания, заявлений о самокритике и саморазоблачении. Под давлением Зеров вместе с Филиповичем вынужден был опубликовать несколько таких «открытых писем». В конце 1934 Зеров окончательно уволен из университета. Он потерял последнюю материальную опору и был вынужден искать любую работу или покинуть Украину. Пережив ещё одну трагедию — смерть десятилетнего сына, — Зеров переехал в Москву. Там он начал работу над переводом латинской поэзии («Послание к Пизонам об искусстве поэзии» Горация, произведения Авзония, Клавдиана и др.) на русский язык; после ареста Зерова рукописи сохранились и были опубликованы в антологии под редакцией С. П. Кондратьева в 1939 г. без имени переводчика.

Арест

В ночь с 27 на 28 апреля 1935 г. Зеров был арестован под Москвой на станции Пушкино. 20 мая отправлен в Киев на следствие по обвинению в руководстве контрреволюционной террористической националистической организацией.

Военный трибунал Киевского военного округа на закрытом судебном заседании 1 февраля — 4 февраля 1936 г. без участия обвиняемых и защиты рассмотрел судебное дело № 0019 — 1936; Зеров был осуждён на 10 лет заключения в исправительно-трудовых лагерях с конфискацией всего принадлежавшего ему имущества.

Ссылка и казнь

В конце зимы осуждённые были направлены на Север по традиционному маршруту: Медвежья Гора — Кемь — Соловки, куда они прибыли в первых числах июня 1936 года. Поначалу режим в лагере был относительно терпимым. По состоянию здоровья Зеров не мог работать лесорубом и поэтому отвечал за хозяйственную службу. По окончании рабочего дня в сторожке он мог выполнять переводы и писать статьи. Часть текстов, отправленных Зеровым в письмах на волю, сохранилась. По многим свидетельствам, в том числе по письмам Зерова к жене, последнее из которых датировано 19 июня 1937 г., известно, что в то время он закончил украинский перевод «Энеиды» Вергилия (рукопись была утеряна).

9 октября 1937 г. без каких-либо дополнительных оснований и объяснений «дело Зерова и др.» было пересмотрено особой тройкой УНКВД по Ленинградской области. Зеров, Филипович, Вороной и др. были приговорены к высшей мере наказания — расстрелу. Все они были казнены 3 ноября 1937 г. в урочище Сандармох в составе большого этапа, выведенного с Соловецких островов.

Постановлением Военной коллегии Верховного Суда СССР от 31 марта 1958 г. приговор Военного трибунала Киевского военного округа от 1-4 февраля 1936 г. и постановление особой тройки УНКВД по Ленинградской области от 9 октября 1937 г. были отменены, а дело прекращено «за отсутствием состава преступления».

Литература

• Агеєва В. П. Формалізм у концепціях київських неокласиків// Наукові записки «НаУКМА». Том 48. Філологічні науки. — Київ: Видавничий дім «Києво-Могилянська академія», 2005. — С.3-10.
• Брюховецький В. С. Микола Зеров. Літературно-критичний нарис. — К.: «Радянський письменник», 1990.
• Гальчук О. В. Микола Зеров і античність: Навч. посіб. / Київський інститут «Слов’янський ун- т». — К., 2000. — 191 с.
• Громова В. Неокласики// Стильові тенденції української літератури XX століття. — К., 2004. — С.107-135.
• Зеров М. Твори: В 2 т. — К.: Дніпро, 1990.
• Зеров М. К. Антологія римської поезії. — К., 1990.
• Зеров Микола. Українське письменство / Микола Сулима (упоряд.) . — К. : Видавництво Соломії Павличко «Основи», 2003. — 1301 с.
• Зубрицька М. Микола Зеров: проблема діалогу з читачем //СіЧ, № 9, 1991. — С.54-58.
• Івашко В. Микола Зеров і літературна дискусія (1925—1928) // СіЧ, № 4,1990. — С.18-27.
• Київські неокласики/ Упор. Віра Агеєва. — К.: Факт, 2003.
• Ковалів Ю.І. Літературна дискусія 1925—1928 рр. — К.: Знання, 1990.
• Костенко Н. В. Українське віршування XX ст. — К., 1993.
• Моренець В. Національні шляхи поетичного модерну першої половини XX ст.: Україна і Польща. — К.: «Основи», 2001. — 327 с.
• Наливайко Д. С. Українські неокласики і класицизм// Наукові записки «НаУКМА». Том 4. Філологія. — Київ: Видавничий дім «Києво-Могилянська академія», 1998. — С.3-17.
• Родинне вогнище Зерових / Упоряд. В. Шевчук; Вст. ст. Євг. Свертюка. — К.: Гелікон, 2004.
• Соловей Е. Українська філософська лірика. — К.: Юніверс, 1999. — 368 с.
• Темченко Л. В. Український неокласицизм 20-х рр. XX ст.: генезис, естетика, поетика: Автореф. — Дніпропетровськ, 1997. — 21 с.
• Шерех Ю. Легенда про український неокласицизм.// Юрій Шерех. Пороги і запоріжжя: Література, мистецтво, ідеології. — Харків, 1998. — Т.1. — С.92-139.
• Nevrly M., Kozak S. Neoklasycy kijowscy// Slavia orientalis. — 1974. — № 3.

Источники

• Брюховецький В’ячеслав. «Літературна Україна», № 32(4441) від 8.08.1991

Ссылки

• [www.gedichtephys.kiev.ua/Zerov.php Биография]
• [www.day.kiev.ua/74049/ Микола Зеров: три літа в Златополі. Газета «День»]  (укр.)
• [sp-issues.narod.ru/4/zerov.htm переводы сонета Зерова «Чистый четверг»]

Отрывок, характеризующий Зеров, Николай Константинович

– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.