Зерцальный доспех

Зерцальный доспех (перс. چهارآئینه‎ — чахар-айина, буквально «четыре зерцала»; кит. упр. 护心镜, пиньинь: Huxinjing, буквально «зеркало защищающее сердце») — общее название русских и восточных доспехов. Фактически, под термином «зерцала» имелось два различных вида доспехов - полный зерцальный доспех и «зерцала личные», усилитель доспеха, одевавшийся поверх кольчатого доспеха. Также существовало две техники соединения пластин у зерцал - на кольцах, и в таком случае эти зерцала были кольчато-пластинчатые, и на ремешках, т.е. пластинчатые. Общее подражание Востоку в русской доспешной традиции позволяет попытаться локализовать регионы заимствования зерцальных доспехов. Так, полные зерцальные доспехи имеют османское происхождение, тогда как зерцала личные пришли из Средней Азии и Ирана. В русских документах термин зерцала впервые появляется в 1490 году, в переписке между Иваном III и королём Польши Казимиром IV.

Краткое упоминание в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона:

Зерцало состояло из ряда досок, образовавших две половины — переднюю и заднюю. Каждую половину составляли: средняя доска, или круг, боковые дощечки, верхние (над кругом), или ожерелье, и обруч — часть, обхватывающая шею; у передней половины были еще нарамки — плечевые скрепления, а у задней — наплечки

Зерцала личные

Зерцала личные не были самостоятельным доспехом, а лишь усилением корпусной брони, которые одевались поверх кольчуги или пансыря. Зерцала личные попали на Русь, вероятно из Ирана и происходят от иранского доспеха, называемого «чахар-айина«, с перс. «четыре глаза». Зерцала личные всегда состояли из четырех больших пластин: нагрудной, наспинной и двух боковых.

Грудные и спинные пластины зерцал личных - прямоугольники, восьмиугольники и круги. Боковые пластины зачастую были прямоугольной формы и иногда могли иметь подмышечную выемку.

У монголов этот тип доспеха известен в XIII—XIV веке. Согласно Боброву с Худяковым, круглые зерцала, привязываемые ремнями поверх кольчуги, были наиболее широко распространены в XV—XVII веках и носились не только с кольчугой, но и с другими доспехами, включая ламелляры, куяки, и порой даже поверх бехтереца. Поскольку защита, обеспечиваемая небольшими круглыми зерцалами, была ограниченной, то в XVI веке в Персии появились прямоугольные зерцала, лучше прикрывающие тело. На протяжении XVI и XVII веков эти увеличенные зерцала распространились по Средней Азии и проникли в северную Индию. В 40-е годы XVII века на основе увеличенных зерцал возник зерцальный доспех, изначально состоявший из четырёх прямоугольных зерцал, расположенных вокруг тела, образуя подобие кирасы. Наиболее распространенными русскими зерцалами личными были зерцала, имевшие восьмиугольные и прямоугольные пластины на груди и спине. В собрании Оружейной палаты в Москве хранятся 56 экземпляров личных зерцал, из которых 16 имели восьмиугольные переднюю и заднюю пластины, соединенные ремнями, 20 зерцал с восьмиугольными пластинами, соединенными кольцами и 15 зерцал личных, прямоугольной формы на ремнях. Кроме этого, есть еще пять личных зерцал, конкретный тип которых невозможно установить из–за отсутствия в описи сведений о центральных пластинах. В коллекции Шереметева сохранилось 24 экземпляра личных зерцал, и все они имели пластины прямоугольной формы.

Полный зерцальный доспех

Полный зерцальный доспех был самостоятельным доспехом. Такой тип доспеха состоял из больших круглых грудной и спинной пластин, а также множества других пластин. Согласно А.В. Висковатову у зерцальных пластин были свои названия: «круг (средняя доска, какой бы фигуры она ни была), дощечки, ожерелье (над кругом) и обруч (обхватывавший шею). У передней доски были нарамки (плечевыя скрепления), а у задней наплечки». Количество пластин могло быть от 10 и до 40, в зависимости от их размеров. У таких доспехов, зачастую были в наличии кольчужные подолы. В Оружейной палате хранится шесть таких доспехов. В коллекции графа Шереметьева находилось два полных зерцальных доспеха. Ещё один такой русский доспех хранится в Стокгольме в Королевской сокровищнице под инвентарным номером [emuseumplus.lsh.se/eMuseumPlus?service=ExternalInterface&module=collection&objectId=58426&viewType=detailView LSK 23462], который, вероятно, является трофеем битвы под Нарвой 1573 года. Полные зерцала на кольцах из Москвы датируются XVII веком.

См. также

• Зерцало
• Фалера (en:Phalera (military decoration)) — аналогичный древнеримский доспех (эпохи Ромула)
• Кливаниум - (Κλιβάνιον) аналогичный византийский доспех
• Юкиносита-до — аналогичный японский доспех
• Доспехи Бутана и Сиккима

• Бехтерец
• Куяк
• Байдана
• Кольчуга

Ссылки и источники

• Зерцало, вид доспеха // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.kyrgyz.ru/?page=197 Л. А. БОБРОВ, Ю. С. ХУДЯКОВ «ЗАЩИТНОЕ ВООРУЖЕНИЕ СРЕДНЕАЗИАТСКОГО ВОИНА ЭПОХИ ПОЗДНЕГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ»]
• [www.xenophon-mil.org/rushistory/medievalarmor/parti.htm RUSSIAN MEDIEVAL ARMS AND ARMOR]
• [web.archive.org/web/20010614235425/www.geocities.com/normlaw/ Armour and Warriors of the Silk Road] (внимание! линк время от времени падает)
• [www.hermitagemuseum.org/html_Ru/02/hm2_3_0_8_7.html Индийский куяк с зерцалами хранящийся в Эрмитаже]
• [flickr.com/photos/peterjr1961/2858713160/in/set-72157602652995786/ Персидское зерцало пеходного типа (от круглого к прямоугольному)]
• [flickr.com/photos/peterjr1961/2190258962/in/set-72157602652995786/ Тибетское простое зерцало]
• [www.milhist.info/2014/08/18/schindler/ Шиндлер О.В. Классификация русских корпусных доспехов XVI века] // История военного дела: исследования и источники. — 2014. — Т. V. — С. 417-486.

Галерея

• Московский воевода XVII века.jpg

  Московский воевода XVII века

• Московский сотенный голова XVII века.jpg

  Московский сотенный голова XVII века

• Chinese guard.JPG

  Китайский куяк с зерцалом называемым кит. упр. 护心镜, пиньинь: Huxinjing «зеркало защищающее сердце»

• Mans in armour of Tsar Alex.jpeg

  Зерцальный доспех царя Алексея Михайловича

Отрывок, характеризующий Зерцальный доспех

В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.