Зефир (мифология)
| Зефир (мифология) |
|---|
Зефи́р (др.-греч. Ζέφυρος, «западный», микен. ze-pu2-ro[1]) — ветер, по мнению древних, господствовавший в восточной части Средиземного моря, начиная с весны, и наибольшей интенсивности достигавший к летнему солнцестоянию. Здесь он, хотя и тёплый, но часто приносит с собой дожди и даже бури, тогда как в западной части Средиземного моря Зефир является почти всегда лёгким, приятным ветром. Отсюда разница в представлениях о Зефире греков, считавших его одним из самых сильных и стремительных ветров, и римлян, соединявших с ним и ныне вызываемое им представление — о ласкающем, лёгком ветре.
Мифологически[2] Зефир является сыном Астрея и Эос[3]. Упомянут в «Илиаде» (II 147 и др.). Ввиду своей быстроты, он считался также вестником богов. О разнице в свойствах Зефира на Западе и на Востоке, по-видимому, имели понятие составители гомеровских песен, которые заставляют Зефир дуть на островах блаженных, находящихся на крайнем западе и не знающих ни бурь, ни дождей, ни снега[4].
Жертвенник в Аттике[5]. Веет на Елисейских полях[6]. Ему посвящён LXXXI орфический гимн. Его возлюбленная — Хлорида (лат. Флора). Также Зефир — соперник Аполлона в любви[7] к Гиацинту.
См. также
Напишите отзыв о статье "Зефир (мифология)"
Примечания
Ссылки
-
На Викискладе есть медиафайлы по теме Зефир (мифология)
|
Это заготовка статьи по античной мифологии. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
Отрывок, характеризующий Зефир (мифология)
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
