Зиаде, Мая

Мая Зиаде

Мая Зиаде (араб. مي زيادة‎) (11 февраля 1886 –1941) —  христианская ливано-палестинская поэтесса, эссеист и переводчица.

Мая Зиаде писала на арабском языке в газетах и периодических изданиях, её перу принадлежат ряд стихотворений и прозаических книг. Она была ключевой фигурой периода Нахда в начале XX-го века на арабской литературной сцене и известна как «Пионер Восточного феминизма».

Биография

Молодость

Зиаде родилась в семье ливанских маронитов (по линии отца) и палестинской матери. Её отец, Элиас Зиаде, был редактором в газете Аль-Mahrūsah.

Зиаде посещала начальную школу в Назарете. В 14 лет её отправили в Айнтура учиться в монастырскую школу для девочек. Во время учёбы там возник её интерес к французской литературе и романтической литературе, к которым она проявила особую симпатию. Она посетила несколько римско-католических школ в Ливане и в 1904 году вернулась в Назарет к родителям. Её первые статьи были опубликованы в 16 лет.

Зиаде не была замужем. Близкие же отношения поддерживала с одним из арабских литераторов ХХ века — ливано-американским поэтом и писателем Халилем Джебраном. Хотя они никогда не встречались, но поддерживали письменную переписку до самой смерти Джебрана в 1931 году.

С 1928 по 1932 год Зиаде многое потеряла в личной жизни. Умерли её родители, её друг Халиль Джебран. Зиаде впала в глубокую депрессию и вернулась в Ливан, где родственники поместили её в психиатрическую больницу, чтобы заполучить контроль над её имуществом. Наваль Эль Садави утверждает, что Зиаде была отправлена в больницу, поскольку ратовала за феминизм. В конце концов Зиаде выздоровела и покинула больницу. Медицинское заключение показало, что она здорова. Она вернулась в Каир, где и скончалась 17 октября 1941 года.

Журналистика и языкознание

В 1908 году Мая Зиаде и её семья эмигрировали в Египет. Пока семья была в Египте, её отец основал газету «Al Mahroussah», в которой позже Зиаде разместила ряд статей.

Зиаде очень интересовалась изучением языков. Она училась в частном порядке на дому в сочетании с французским католическим образованием и учёбой в местном университете современных языков. В результате Зиаде говорила на двух языках — арабском и французском и имела познания в английском языке, языках итальянском, немецком, испанском, латыни, а также современном греческом. Университет она окончила в 1917 году.

Арабский литературный деятель

Зиаде была хорошо известна в арабских литературных кругах, где было множество мужских и женских писателей. Среди тех, кто наведывался в созданный ею в 1912 году салон были Таха Хусейн, Халил Moutrane, Ахмед Лютфи Эль-Сайед, Антун Жмайеля, Валедин Якан, Аббас Эль-Аккад и Якуб Сароуф.

Философские взгляды

Феминизм

В отличие от своих сверстниц, Зайнаб Назлы Ханум (Princess Nazli Fadil) и Huda Sha'arawi, Мая Зиаде была больше литератором, чем социальным реформатором. Тем не менее она была также вовлечена в движение за эмансипацию женщин. Зиаде была глубоко озабочена вопросами эмансипации арабской женщины; главной задачей эмансипации по её мнению было сначала устранить простое невежество, а потом анахронические традиции. Она считала женщин основными элементами каждого человеческого общества и писала, что женщина в рабстве не может кормить своих детей её собственным молоком, так как молоко сильно пахнет сервитутом.

В 1921 году по её инициативе была созвана конференция под заголовком «Le but de la vie» («Цель жизни»), где она призвала Арабских женщин стремиться к свободе и быть открытыми Западу, не забывая свои восточные традиции.

Романтизм

В романтическом периоде своего творчества, Зиаде находилась под влиянием Альфонс де Ламартина, Байрона, Шелли и наконец Джебрана. Эти авторы оказали большое влияние на большинство её произведений, в которых отражается её ностальгия по Ливану. Её живое, чувственное воображение воплощает таинственность, меланхолию и отчаяние.

Работы

Первой опубликованной работой Зиаде была «Fleurs de rêve» (1911) — томик стихов, написанных на французском языке под псевдонимом Ирис Копия (Isis Copia). Она написала довольно много произведений на французском языке, писала также на английском и итальянском, но с возрастом всё больше на арабском языке. Среди её произведений — критика и мемуары, стихи, очерки и романы. Она перевела нескольких европейских авторов на арабский язык, включая Артура Конан Дойля с английского, роман «Консуэло» Жорж Санд с французского и филолога Макса Мюллера с немецкого языка.

Произведения писательницы на арабском языке включают в себя:

• Al Bâhithat el-Bâdiya باحثة الباديةة ;
• Sawâneh fatât سوانح فتاة ;
• Zulumât ва Ichâ'ât ظلمات وأشعة ;
• Kalimât ва Ichârât كلمات وأشارات ;
• Al Saha'ef الصحائفائف ;
• Ghayat Аль-Hayât غاية الحياة ;
• Al-Musâwât المساوا ة ;
• Байна л-Jazri ва л-Мэдд بين الجزر والمد .

Награды

В 1999 году Зиаде была названа ливанским министром культуры как личность, с именем которой связан ежегодный праздник культуры арабского мира.

Отрывок, характеризующий Зиаде, Мая

– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.