Зичи, Михаил Александрович
| Михай Зичи | |
| венг. Zichy Mihály | |
| Имя при рождении: |
Zichy Mihály |
|---|---|
Михаил Александрович Зичи или Михай Зичи (венг. Zichy Mihály; 14 или 15 октября 1827, Зала (Венгрия) — 28 февраля 1906, Санкт-Петербург) — венгерский рисовальщик и живописец из знатного рода Зичи, много работавший в России.
Содержание
Биография
Получил гимназическое и университетское образование в Будапеште, а потом изучал рисование и живопись сперва там же, у итальянского художника Маростони, а потом в Венской академии художеств, где его главным наставником был Ф. Г. Вальдмюллер. Заслужив уже некоторую известность выставленными в Вене картинами, такими как «Выздоравливающая девушка молится перед образом Богоматери», «Умирающий рыцарь» (1844), «Заколачивание гробика ребёнка» (находится в будапештском музее), «Распятие», запрестольный образ для Фюнфкирхенского собора (1845) и другие, был приглашен великой княгиней Еленой Павловной в преподаватели рисования и живописи к её дочери, великой княжне Екатерине Михайловне.
В Санкт-Петербург прибыл в 1847 году и, кроме занятий с её высочеством, получил уроки в некоторых аристократических петербургских домах. Через два года ему пришлось отказаться от учительства и изыскивать себе средства к жизни изготовлением рисунков для продажи и ретушированием светописных портретов. В эту трудную пору своей жизни Зичи нашёл некоторую поддержку в принце Александре Гессен-Дармштадтском. Улучшением своего положения Зичи обязан Теофилю Готье, посетившему в 1858 году Санкт-Петербург. В книге «Voyage en Russie» Готье посвятил Зичи целую главу, чем значительно поднял его репутацию у русской публики.
В 1859 году Зичи был назначен придворным живописцем, и в этом звании оставался до 1873 года. В этот 15-летний период своей деятельности, он исполнил множество рисунков, изображающих различные происшествия придворной жизни, сцены императорской охоты, карикатуры на людей, близких ко двору, и т. п. (находились в основном в императорских дворцах и альбомах высочайших особ). 
Ещё перед этим, в 1856 году, им воспроизведены в акварелях главные этюды коронования императора Александра II, за которые Санкт-Петербургская академия художеств присудила ему звание академика. В 1869 году была устроена выставка его произведений. В 1874 году он уехал в Париж, где написал, в том числе, по заказу венгерского правительства, картину: «Австрийская императрица Елизавета возлагает венок на гроб Деака», и помещал свои рисунки в иллюстрированных изданиях.
М. А. Зичи в 1860 году нарисовал акварелью шуточную колоду игральных карт с натурными изображением Александра II и всех участников любимого развлечения императора — зимней охоты в окрестностях Петербурга.[1]
С 1880 года Зичи опять в России, на прежней должности, и трудился в качестве рисовальщика-хроникёра церемоний, развлечений и семейных событий высочайшего двора[2]. Из его произведений, помимо уже упомянутых, достойны внимания рисунки: «Мессия и Лютер в Вартбурге», «Человек между разумностью и глупостью», «Еврейские мученики», «Флорентийская оргия», «Смерть царя Кандавла», «Земля еси и в землю возвратишься», «Тамара и Демон» (на сюжет из поэмы Лермонтова), «Ростовщик», «Бернард Палисси», «Последние минуты Вертера», «Проект театрального занавеса для Аничковского дворца» и некоторые другие.
В творчестве Михая Зичи имеется немало рисунков откровенного эротического содержания[3].
Галерея
- Crowning of the Empress.JPG
Коронация императрицы Марии Александровны, 1857.
- Maria Alexandrovna, Alexandra Fedorovna and Alexandra Iosiphovna by M.Zichy.jpg
Портрет императрицы Марии Александровны, вдовствующей императрицы Александры Фёдоровны и великой княгини Александры Иосифовны,1857.
- Nicholas Nikolaievich the Elder by M.Zichy (1852).jpg
Портрет Великого Князя Николая Николаевича Старшего, 1852.
- Piotr R. Bagration.jpg
портрет князя П.Р. Багратиона,1852.
Источники
Напишите отзыв о статье "Зичи, Михаил Александрович"
Примечания
- ↑ [www.russcards.com/#!mirolubova/c22f Российское карточное общество]. Г.А.Миролюбова. Игральные карты в жизни русского Двора. Проверено 30 сентября 2015.
- ↑ Слюнькова И. Н. Проекты оформления коронационных торжеств в России XIX века. — М.: БуксМарт, 2013. — С. 35,44,83,120,121,133,134,266,353,356-359. — 438 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-906190-9.
- ↑ Например, рисунки из альбома Zichy Michaly von. Liebe. 40 Heliogravüren.; Vierzig Zeichnungen. Leipzig, Privatdruck, 1911. Oblong Folio. 30 х 39,5 см. Title, 2 double-sided text leaves, and limitation leaf. В этом альбоме имеется [www.raruss.ru/erotic.html Эротика в книжной графике]: 40 листов иллюстраций с эротическими сюжетами, выполненными в технике гелиогравюры с затемнённой сепией. Альбом был издан в 1911 году в Лейпциге в количестве 300 экземпляров.
Ссылки
- [history-gatchina.ru/article/zichy.htm Историк придворной жизни]
Отрывок, характеризующий Зичи, Михаил Александрович
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
