Зло

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Зло — нормативно-оценочная категория нравственного сознания, противоположная понятию добра, обобщённо обозначает нравственно-отрицательное и предосудительное в поступках и мотивах людей и в явлениях действительности. Используется для характеристики, понимания и оценки вреда, ущерба, страданий и так далее.

В широком смысле зло включает негативные состояния человека и силы, вызывающие эти состояния. В этом смысле термин «зло» относят ко всему, что получает у людей отрицательную оценку или порицается ими с какой-либо стороны. Например, и ложь, и безобразие подходят под понятие зла. В более тесном смысле зло обозначает страдания живых существ и нарушения ими нравственного порядка. Вопрос о преобладании зла или добра в мире составляет предмет спора между пессимистами и оптимистами.

Зло и падение Адама и Евы. Первородный грех

В священных писаниях авраамических религий начало человеческой истории ознаменовано ослушанием людей в Раю: Адам и Ева поддаются искушению Сатаны, и таким образом совершают первый грех.

Концепция первородного греха в христианстве приобретает характер родового проклятья и печати зла над всем человечеством.

В иудаизме грех Адамы и Евы рассматривается много мягче. В Торе функция Сатаны — это всего лишь функция прокурора, обвинителя, но вовсе не персонифицированного зла. Кроме того, в иудаизме наш мир не предстает в виде тотального наказания первым людям, грех — поправим, а изгнание Адама и Евы из рая оказывается осмысленным в рамках необходимости одухотворения (подъёма) именно «материального», нашего мира.

Изменение концепции зла в христианстве

Христианство вместе с представлением о первородном грехе, лежащем печатью на всем человеческом, вводит синтетическую фигуру, посредника между природой Бога-творца и тварной природой человека: фигуру Иисуса Христа.

Иисус Христос обладает обеими природами — и божественной и человеческой — одновременно, и его появление в мире согласно христианству знаменует искупление родового проклятья и человеческого греха отпадения, знаменует собой новый завет, новый договор с Богом.

Тем самым, зло не устраняется из мира, но человеку даруется обещание вернуть его в лоно творения из обители твари. Разрыв между тварным миром и творцом не устраняется, но сам Иисус Христос выступает как жертва и как дар, способные заполнить разрыв в бытии между творцом и тварью.

Разрешение проблемы зла

Зло в христианстве — принципиально исторично. Оно возникло не по воле Бога и имеет начало. Оно будет побеждено по воле Бога и будет иметь конец.

Человеческая история в христианстве впервые предстает Историей, имеющей вселенский смысл, предстает как мистерия.

Христианский догмат гласит о том, что конец времён грядёт, зло будет побеждено, а всеобщее воскресение из мёртвых будет сопряжено со страшным судом.

Иудаизм же последовательно рассматривает зло не как относительно самостоятельную историческую силу, но как отсутствие добра, негативную характеристику существования в нашем мире. (Эта же точка зрения характерна для многих христианских мыслителей-схоластов). Смысл истории в иудаизме — не в конце времен, а в преобразовании «материального мира» по божественным законам, ради завершения которого иудеи ожидают Машиаха (мессию).

Оправдание Бога

Проблема объяснения наличия зла в мире, созданном всесильным и благим Богом, является одной из центральных в христианской культуре: почему всесильный Бог не создал мир без возможности появления в нём зла?

В целом христианство отвечает на этот вопрос так: Бог всесилен, но Он также находится вне времени, поэтому к Нему неприменимы обычные представления о «всемогуществе», зло неизбежно будет побеждено, но для этого люди (христиане) должны приложить все свои усилия. Зло будет побеждено уже не в этом мире, но после его конца. Бог любит свои живые создания, наделенные свободой воли, но зло является следствием свободы воли. Зло неизбежно по Божественному же попущению. То же относится и к ангельским созданиям.

Грех и зло существуют, но существуют не как Божьи творения, а как то, что создано не Богом и как то, что мешает видеть Божье творение, заслоняет его собой. Метафора греха и зла, как шор, мешающих подлинному зрению, чрезвычайно распространена в христианстве и она формально (и только формально) близка к концепциям неведения и невежества, затемняющим благо, в платонизме, веданте, буддизме.

Теодицея связана и с божьим промыслом: в христианстве предполагается, что относительно каждого человека у Бога свой замысел, но человек — волен в своем выборе.

Европейская секуляризация и изменение понятия зла

Начиная с конца средневековья в Европе нарастают процессы выделения религиозной жизни в отдельную и самостоятельную сферу человеческой жизни. К концу XVII века эти процессы секуляризации, отделения христианства от светской жизни фактически завершаются по всей Европе. Вместе с секуляризационными социальными процессами и одновременно с ними возникают и оформляются новые представления о природе зла. Вместо Бога-творца в мире действует и миром руководит научный и технический прогресс, человеческая активность, частные интересы. Бог исчезает из повседневной человеческой жизни, а его место в философии заступает «бог философов» (по выражению Паскаля) и бог-перводвигатель (Ньютон, Бэкон).

Зло, как понятие, теряет своё единое содержание, ежесекундную актуальность и размывается по различным сферам человеческой деятельности. Зло утрачивает христианскую перспективу страшного суда и свой временной, исторический, но вселенский смысл.

Соответственно, зло теперь может мыслиться как то, что мешает прогрессу, что препятствует частным интересам и интимным потребностям, что тормозит человеческую активность, что нарушает или искажает возможную оптимальную социальную организацию.

Происходит и возврат к доветхозаветным представлениям о зле, как о слепой природной случайности, стихии, как о неизбежных прихотях человеческого существа, как о следствиях физиологических, психических, социальных и т. п. отклонений от социально-приемлемой нормы.

Этический кризис XX века

К концу XIX — началу XX века в европейской культуре наряду с общим культурным, политическим и социальным кризисом созревает этический кризис, связанный с утратой оснований различения зла и добра. Однако от опустошенных по содержанию понятий Добро и Зло не удается отказаться ни в частной жизни, которую люди не могут обустроить, ни в социальных рамках государств и политических устройств.

Интенсифицируются попытки создания утилитаристских этик, направленных на обоснование этики и морали с точки зрения человеческих пользы или вреда. Распространяется представление об этике, как о продукте ценностного творчества человека (Ницше). Популяризируются восточные философии и практики, в которых антитеза благу — не зло, но не-благо и неведение. Одновременно умножается взаимная критика сторонников разных точек зрения.

В художественной культуре конца XIX — начала XX веков осуществляются попытки художественного возврата к трагическому мироощущению (Ницше, Достоевский), и одновременно возникают т. н. «имморалистические» художественные явления (проклятые поэты, Уайльд). Колоссальные художественные усилия направляются на достижение синтеза различных культур и культурных элементов (например, Вагнер), и одновременно предъявляются масштабные художественные картины человеческого распада (к примеру, Золя).

Понятия Добро и Зло продолжают существовать, фактически лишившись своего единого содержания.

Зло в европейской художественной культуре конца XX — начале XXI веков

• Прочитываются книги Антонена Арто и осуществляются практические попытки создания «Театра жестокости».
• Жан Жене отправляется в своем творчестве — по мнению Ж. Батая — на поиски Зла. А Ж. П. Сартр именует в это же время Жана Жене «святым».
• Художественная логика обоих приведенных примеров лежит в русле ницшевской метафизики: если человек не в состоянии «добраться» до безусловного добра, то, возможно, его судьба лежит по ту сторону добра и зла.
• Кинематограф позднего Альфреда Хичкока демонстрирует респектабельный безбожный мир, колеблемый неопределенными, но всесильными тревогой и злом.
• Посреди серийного выпуска фильмов ужасов возникают своебразные неоромантические шедевры (к примеру, «Чужой» Ридли Скотта).
• «Матрица» братьев Вачовски предъявляет картину вымышленного, машинного «доброго» мира, лишенного свободы воли.

См. также

• Добро
• Добро и зло
• Объективное добро
• Религия
• Этика
• Грех
• Вина
• Раскаяние
• Political usages of the term evil
• Problem of evil

Литература

• Ансельм Кентерберийский. О свободе выбора
• Свт. Василий Великий. [www.portal-slovo.ru/theology/37626.php Беседа 9. О том, что Бог не виновник зла] // [lib.eparhia-saratov.ru/books/03v/vasily/talks/talks.pdf Беседы]. — М.: Московское Подворье Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 2001.
• Бокшицкий А. Л. [ec-dejavu.ru/e/Evil.html Неизвестное евангелие по Матфею] // Нева. — 2006. — № 2. — С. 193—198.
• Митропольский А. А. [www.biblioteka3.ru/biblioteka/pravoslavnaja-bogoslovskaja-jenciklopedija/tom-5/zlo.html Зло] // Православная богословская энциклопедия. — СПб.: Издание Петроград. Приложение к духовному журналу «Странник», 1904. — Т. 5.
• Ницше Ф. [www.lib.ru/NICSHE/morale.txt К генеалогии морали] // Сочинения в 2-х. — М.: Мысль, 1990. — Т. 2.
• Скрипник А. П. Моральное зло в истории этики и культуры. — М.: Политиздат, 1992.
• Скрипник А. П. [personalism.narod.ru/skrip2.html Христианская концепция зла] // Этическая мысль. Научно-публицистические чтения. — М.: Республика, 1992. — С. 56—74.

Ссылки

• [www.chabad.org/search/keyword.asp?kid=1229 Good and evil in (Ultra Orthodox) Judaism]
• [abcnews.go.com/US/story?id=90617&page=1 ABC News: Looking for Evil in Everyday Life]
• [psychologytoday.com/articles/pto-20020101-000004.html Psychology Today: Indexing Evil]
• [www.maap.ru/library/book/121/ Сравнение отношения ко Злу/Тени в Западной и Восточноевропейской Культурах]

Отрывок, характеризующий Зло

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».


В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.