Змеиная колонна

Змеиная колонна (греч. Τρικάρηνος Όφις, тур. Yılanlı Sütun) — античная бронзовая колонна на главной площади Стамбула Султанахмет. Является сохранившейся частью жертвенного треножника, созданного из оружия погибших в битве при Платеях (479 год до н. э.) персов во время греко-персидских войн. Изначально находилась в Дельфах, впоследствии перевезена Константином в новую столицу Римской империи Константинополь (сейчас Стамбул). Изначально 8-метровую колонну увенчивали 3 головы змеи. В 1700 году она была частично разрушена. Одна из змеиных голов находится в археологическом музее Стамбула.

История создания

См. также: Битва при Платеях

После решающей победы при Платеях, во время которой было уничтожено войско персов, эллины захватили богатую добычу. Десятая её часть была посвящена богам, в частности в святилище Аполлона в Дельфах. Согласно Геродоту

Из этой десятины был [сделан и] посвящён золотой треножник, который стоит в Дельфах на трёхглавой медной змее непосредственно у алтаря

Создание колонны было ознаменовано скандалом. Военачальник эллинов при Платеях Павсаний велел поместить на треножнике надпись:

Эллинов вождь и начальник Павсаний в честь Феба владыки Памятник этот воздвиг, полчища мидян сломив

Греки были оскорблены таким поведением Павсания, присвоившего себе всю славу победы, которая по праву принадлежала им всем. Спартанцы соскоблили первоначальную надпись и заменили её на перечисление всех городов, войска которых участвовали в сражении. Согласно Диодору Сицилийскому, на треножнике вместо первоначальной надписи поместили двустишие знаменитого греческого поэта Симонида:

Это подарок спасителей обширной Эллады, воздвигнутый здесь, Избавивших её государства от цепей позорного рабства

Дальнейшая история

Золотой треножник, располагавшийся на трёх змеиных головах, был снят во время разграбления Дельфийского храма фокейцами в 345/344 г. до н. э. Событие послужило хорошим поводом для Филиппа II Македонского вступиться за священное для эллинов место, возглавить поход против фокидян и в ходе Третьей Священной войны усилить своё влияние.

В 324 г. н. э. колонна была перевезена в новую столицу Римской империи Константинополь.

С частичным разрушением колонны связано несколько легенд. Так, по одной из них, во время торжественного въезда в захваченный османами Константинополь Мехмед II приказал уничтожить символ одной из величайших побед греков. Легенда не выдерживает критики по причине описания колонны в более позднее время и изображения голов змей на рисунках. По другой версии, змеиные головы отбил пьяный польский аристократ. Наиболее правдоподобной выглядит версия османского историка Мехмеда Аги о том, что ночью 20 октября 1700 года был совершён безымянный акт вандализма.

См. также

• Пифон

Ссылки

• [www.arkeo3d.com/byzantium1200/tripod.html Современная реконструкция первоначального вида колонны и золотого треножника] (недоступная ссылка с 21-03-2014 (3683 дня))

Отрывок, характеризующий Змеиная колонна

– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.