Змей (мифология)

Змей — в мифологиях многих народов символ плодородия, земли, воды, дождя с одной стороны, а также домашнего очага и небесного огня — с другой. Первоначально мифологический змей выглядел как большая змея. В дальнейшем образ обретает некоторые черты животных, сменяется образом крылатого или пернатого змея-дракона, дракона с головой коня и телом змеи. Представление о существах со змеиным туловищем и человеческой головой развито в древнегреческой, индуистской, эламской и некоторых других мифологиях. Для японской и ряда индейских традиций характерен образ рогатого змея.

Этимология слова

Древнерусское — «змьи» (змий, змея). В памятниках письменности встречается с X века. Существительные «змей» и «змея» этимологически одно и тоже. Они имеют общий корень со словом «земля» и означает «гадину, ползающую по земле». Принято считать, что слово «змея» являлось табуистическим, то есть его старались не произносить, опасаясь накликать беду.

Во многих традициях хтоническая природа змея отражается в его названии, образованном (как и в слав. языках) от названия земли (эфиоп. arwē medr «зверь земли», егип. Сата «сын земли» или «жизнь земли» как описательные обозначения змея и т. п.).

Символическое значение в различных мифологических традициях

Змей как символ представлен почти во всех мифологиях, и связывается с плодородием, землёй, женской производящей силой, водой, дождём, с одной стороны, и домашним очагом, огнём (особенно небесным), а также мужским оплодотворяющим началом — с другой.

Свернувшаяся кольцами змея отождествляется с круговоротом явлений. Это и солнечное начало, и лунное, жизнь и смерть, свет и тьма, добро и зло, мудрость и слепая страсть, исцеление и яд, хранитель и разрушитель, возрождение духовное и физическое (См. подробнее Уроборос). Фаллический символ, оплодотворяющая мужская сила, муж всех женщин, присутствие змеи почти всегда связывается с беременностью. Змея сопровождает все женские божества, в том числе Великую Мать, и часто изображается у них в руках или обвившейся вокруг них.

Хтонический змей — это проявление агрессивной силы богов подземного мира и тьмы. Поскольку змея живёт под землёй, она находится в контакте с подземным миром и имеет доступ к силам, всеведению и магии мёртвых. Она повсеместно считается источником инициации и омоложения и хозяйкой недр. В своей хтонической ипостаси змея враждебна Солнцу и всем солнечным и духовным силам, символизируя тёмные силы в человеке. При этом позитивное и негативное начала находятся в конфликте, как в случае Зевса и Тифона, Аполлона и Пифона, Озириса и Сета, орла и змеи и т, п. Она символизирует также изначальную инстинктивную природу, прилив жизненной силы, неконтролируемой и недифференцированной, потенциальную энергию, воодушевляющий дух. Это посредник между Небом и Землёй, между землёй и подземным миром.

В архаических мифологиях роль змея, соединяющего небо и землю, чаще всего двойственна (он одновременно и благодетелен, и опасен), то в развитых мифологических системах (где змей часто носит черты дракона, внешне отличающегося от обычной змеи) нередко обнаруживается прежде всего его отрицательная роль как воплощения нижнего (водного, подземного или потустороннего) мира.

В Египте кобра (uraeus) — символ высшей божественной и царской мудрости и власти, знания, золота. Апоп (полоз), как и Сет, в том его качестве, которое роднит его с Тифоном, — это змея тумана, демон тьмы, разлада и разрушения, и, кроме того, вредоносный аспект палящего солнца. Змеи рядом с солнечным диском олицетворяют богинь, изгнавших врагов бога солнца Ра. Две змеи — это Ноус и Логос. Змея с головой льва — защита от зла. Буто (богиня-змея) принимает облик кобры. Рогатая гадюка — эмблема Керастиса.

В Греции змея олицетворяет мудрость, обновление жизни, воскресение, исцеление, и в этом качестве считается атрибутом Эскулапа, Гиппократа, Гермеса и Гигеи. Змея — одна из ипостасей Эскулапа как спасителя и целителя. Жизненный принцип, agathos daimon (добрый демон), иногда — териоморфный облик Зевса-Аммона и других божеств. Змея посвящена Афине как богине мудрости и Аполлону Дельфийскому как богу света, поражающего питона (Пифона). Аполлон не только избавляет солнце от сил тьмы, но и освобождает человеческую душу воодушевлением и светом знания. В мистериях змея ассоциируется с божествами-спасителями и, кроме того, связана с мёртвыми, в частности, с умершими героями. Жизненное начало или душа покидала тело в облике змеи, и души умерших могут перевоплощаться в змей. Змея — символ Зевса-Хтониуса, также фаллический символ, иногда изображается обвившейся вокруг яйца — символа жизненной силы, олицетворяет ещё страсти, придающие витальность мужскому и женскому началу. Женщина со змеями вместо волос, как у Эриний, Медузы или Грайи, олицетворяет силы магии и ворожбы, мудрость и коварство змеи. Два огромных змея, посланные оскорбленным Аполлоном, задушили Лаокоона и двух его сыновей. Три змеи на нагруднике Агамемнона отождествляются с небесной змеей — радугой. Змей носят вакханки. В Риме змеи связаны с богами-спасителями и божествами плодородия и целительства, вроде Салус. Атрибут Минервы как символ мудрости. В гностицизме змея — автор божественного гнозиса. Крылатый змей олицетворяет Мировой Свет, знание и просветление, если его окружает нимб.

В еврейской традиции змея олицетворяет зло, искус, грех, половую страсть, души осуждённых в Шеоле. Медный змей Моисея — гомеопатический принцип, подобное лечится подобным: Левиафан — змей глубин. Яхве метает извитую змею (или быстрого скорпиона) — молнию (Иов, 26:13). В каббале Адам Кадмон изображается в виде мужчины, держащего за шею выпрямленную змею. В индуизме змея — шакти, природа, космическая сила, хаос, бесформенное, неявное, проявление ведийского огня Агни, свирепого змея. Чёрная змея символизирует потенциальность огня. В качестве Калии, побеждённого Кришной, танцующим на его голове, змея означает зло. Кобра символизирует гору Вишну и в этом качестве означает знание, мудрость и вечность. Как космический океан Вишну спит на свернувшейся змее на поверхности первобытных вод, что символизирует океаническое, хаотическое, неполяризованное состояние, предшествовавшее творению. Переплетенные тела двух его нагов олицетворяют уже оплодотворённые воды, от этого союза родится богиня Земли — символ земли и воды одновременно. Ананта — тысячеголовый правитель змей — это бесконечное, беспредельное, плодородие; его кольца обвивают основание оси мира. Пленитель вод Вритра — это подземная тьма, поглощающая воды и вызывающая засуху, как и душитель Ахи, это трёхглавый змей, убиваемый Индрой, который ударом своей молнии освобождает воды вновь.

Переплетенные змеи — хтонический символ. Две змеи, движущиеся одна вверх, а другая вниз, символизируют Божественный Сон и Божественное Пробуждение в днях и ночах Брахмы. Наг и Нагана — это царь и царица или духи, часто по праву настоящие божества, их изображают или полностью в человеческом облике, или в виде змей, или как людей с головой и капюшоном кобры, или с головами обычных змей, или же они люди выше талии, а ниже талии имеют змеиное тело. Они часто имеют то же значение, что и дракон в Китае, принося дождь и жизненную силу вод, плодородие и омоложение. Это стражи порога, дверей и сокровищ, материальных и духовных, а также вод жизни, кроме того, защитники коров. Изображения их как змеиных царей и цариц помещаются под деревьями. Проткнуть голову змеи острой палкой — значит фиксировать её. При закладке индуистского храма этот ритуал имитирует первоначальный акт творения Сомы или Индры, покорившего хаос и создавшего порядок. Змея иногда обвивает лингам Шивы. Вместе со слоном, черепахой, быком и крокодилом змея может служить опорой мира и поддерживать его. (Также См. кундалини).

У ацтеков змея и птица — благотворные ипостаси Кетцалькоатля. В Иране змея — одна из ипостасей Аримана или Ангра-Майну, Змея Тьмы, Лжеца. В Персии змея Ази-Дахак — это душитель, враг бога Солнца. В исламе змея тесно ассоциируется с жизнью и представляет собой el-hayyah и жизненный el-hyat, а также El-Hay — одно из важнейших имен Бога, означающее оживотворение, или то, что дарует жизненное начало; то, что одновременно одушевляет и поддерживает, наделяет жизнью и есть само жизненное начало.

В Японии змея является атрибутом бога грома и грозы. В манихействе змея — символ Христа. У маори змея — земная мудрость; тот, кто прокладывает путь на болотах; орошение земли и рост.

В минойской традиции символика, связанная со змеей, играла на Крите важную роль. Есть свидетельства существования на острове доистического культа змеи. Великая Богиня, защитница домашнего очага, изображается со змеями в руках. Позднее змеи ассоциируются с заменившими её божествами. На древних монетах эта богиня изображается сидящей на троне под деревом и ласкающей голову змеи. Символика змеи и дерева тесно взаимосвязаны. Змея, как символ плодородия, характерна для культа богини деторождения Илифии (Эйлейфии). Змея, которую видел Полиид, несла целебную траву, способную воскрешать мёртвых. Змея могла быть перевоплощением умершего, предка, призрака. Изображение змеи на могильном холме означало место захоронения героя и служило символом воскресения и бессмертия. Позже змея олицетворяла бога-целителя Эскулапа.

В Океании змея — один из творцов мира. Присутствие змеи связывалось с беременностью. Местами считается, что Космический Змей живёт под землёй и в конце концов уничтожит мир.

В Скандинавии змей Ёрмунганд охватывает весь мир бесконечными извивами океанских глубин. Змея Нидхёгг (ужасный укус), живущая у корней космического дерева Иггдрасиля и постоянно его грызущая, олицетворяет силы зла во вселенной.

В шумеро-семитской традиции вавилонская Тиамат, Безногая, Змея Тьмы, изображаемая также в виде дракона, представляет собой хаос, недифференцированность и неразделённость, коварство и порочность, уничтоженные Мардуком — богом Солнца и света. Ассиро-вавилонские Лакшми и Лакшами, ипостаси моря-Эа, — это змей и змея, порождающие мужское и женское начала неба и земли. Иштар, как Великая Богиня, изображается со змеей.

У фригийского Сабазия змея — главный атрибут. В его культе отправлявшая обряд жрица роняла под одеянием на землю золотую змею как бога сквозь душу. У богини злаков Нидабы змеи вылезают из плеч, змея ассоциируется с богиней Земли, символ которой — змея, обвившая шест, и с её сыном — умирающим богом, на изображениях которого часто из плеч с обеих сторон поднимается по змее. Змея на шесте, почитаемая как бог исцеления, — часто повторяющийся символ в Ханаане и Филистии. У тольтеков бог солнца, выглядывающий из пасти змеи, символизирует небо.

В христианской, европейской традиции

В христианстве змей — амбивалентный символ: это и Христос, как мудрость, вознесённый на Древе Жизни в качестве искупительной жертвы, и дьявол. Змей — это Сатана, искуситель, враг Бога и участник грехопадения. Он олицетворяет силы зла, разрушение, могилу, коварство и лукавство, зло, которое человек должен преодолеть в себе. Данте отождествляет змея с врагом, но если он обвивает Древо Жизни, то это мудрость и благоприятный символ; если же Древо Познания, то это Люцифер и вредоносное начало. Змей, поднятый на кресте или шесте, — это прототип Христа, поднятого на Древе Жизни ради исцеления и спасения мира.

Иногда он изображается с женской головой, символизируя искушение; а у основания креста — зло. В христианской традиции змей может меняться местами с драконом, подобно вавилонской Тиамат. Христианский Сатана — это великий дракон, древний змей, называемый диаволом и сатаною. Доброго змея можно видеть в иконографии поднимающимся из чаши Иоанна. Злой змей — это Сатана, дракон Апокалипсиса. Тертуллиан утверждает, что христиане называли Христа «Добрым Змием». Богородица сокрушила голову змея, соблазнившего Еву, вместо того, чтобы поддаться ему.

Дьявол называется «змием» и «древним змием», вероятно, чтобы указать на его коварство и злобу, а также и на то обстоятельство, что, прельщая Еву вкусить запрещенный плод и нарушить долг повиновения Богу, он принял на себя вид змея, в каковом виде и описывается в Священном Писании. Змей служит эмблемой злобы, свирепости и коварства.

Морской змей

Морской змей — термин, которым в криптозоологии и мифологии обозначают морское змееподобное существо, упоминающееся в мифах и легендах разных народов мира и в свидетельствах очевидцев. Образ представлен в различных мифологических традициях.

Образ змея в литературе

Змей в фольклоре

Змей — образ мирового фольклора, получивший на разных стадиях развития культуры и в разных национальных традициях многочисленные вариации. Змей — популярный персонаж волшебных сказок и былин, чаще всего противник, с которым герою предстоит вступить в непримиримую борьбу. В русских сказках змей — многоголовое существо, способное летать, извергающее огонь. В ряде сюжетов змей — похититель; он уносит царских дочерей, осаждает город с требованием дани в виде женщины — на съедение или для супружества. Змей охраняет границу в «иной» мир, чаще всего мост через реку, он пожирает всех пытающихся переправиться. Бой со змеем и победа над ним — один из главных подвигов героя сказок. В былинах тема змееборства может приобретать «государственную» окраску: Добрыня совершает свой первый богатырский подвиг, побеждая змея как врага Киева и освобождая захваченный им полон. В былинах сохранились следы мифологических представлений: мотив рождения богатыря от змея (Волх Всеславьевич), мотив охранения змеем царства умерших («Михаил Потык»). Общая особенность всех сюжетов о змее — отсутствие каких-либо реальных описаний его внешности.

Мифологическим антиподом змеи считается конь. Змея в качестве зооморфного символа луны противостоит коню, как солярному олицетворению. Мотив «Песни о вещем Олеге» определяется архетипом данной символики. Воин на коне, повергающий змея, является весьма распространённой символической композицией у различных народов. В символике сюжета о Георгии Победоносце змея олицетворяла язычество. Если воин на коне являлся знаком дружины, то змея — жречества. Победа над ней интерпретировалась как историческое торжество воинского сословия над волхвами

Змей в сказах Бажова

Одни из самых ярких образов змея в русской литературе принаделжат сказам Павла Петровича Бажова. Его Полоз и змеевки, а также змей Дайко из сказа «Золотые дайки» — представляют читателю Сказов практически все классические черты мифического змея:

1. Мудрость. Великий Полоз с одного взгляда распознаёт в Костьке его слабину — жадность к золоту, которая и приводит юношу к гибели. Примечательно, что последнее напутствие Полоза Костьке и Пантелею — Не жадничайте. Это демонстрирует, что Полоз не изначально злой дух (как в Библии), а нейтральное существо. То же подтверждает и старик Семёныч, который и знакомит ребят с Полозом.
2. Искушение/двойственность змеи/змея. В сказе «Змеиный след» дочь Полоза змеёвка изначально предстаёт перед Костькой в виде привлекательной девушки, от страсти к которой Костька и находит свою смерть, когда змеёвка предстаёт перед ним в змеином облике. Подобное существо, Ламию, можно встретить и у древних греков и римлян — девушку-змею, губящую юношей. В этом — двойственность змея/змеи, как духа подземного мира — из-под земли приходит как богатство, так и неупокоенные покойники…
3. Связь змеи/змея с подземным царством. Не только Полоз — всему золоту хозяин, но и змей Дайко из сказа «Золотые дайки» — «страшный золотой змей» (отдалённый отголосок древнеславянского подземного бога Озема?), и он также двойственнен, как и Полоз с дочерями. С одной стороны он одаряет Глафиру с Перфилом золотом, а с другой — из-за золота и исчезает культура староверов на Урале, так как действительно набежали «бритоусы» и порушили всю их пустыню/отшельничество. С другой стороны, в сказе «Золотой Волос», башкирский богатырь Айлып взяв в жёны дочь Полоза Золотой Волос, лишается возможности жить с ней в мире людей (отец-Полоз не даёт), и должен спасаться с ней от Полоза под островом — в другом подземном царстве, где Полозу хода нет — и тоже стать подземным духом. Также в Сказе подчёркивается нечеловеческая красота девицы Золотой Волос и её волшебные волосы. (Следует заметить, что и у другой «змееобразной» женщины — Медузы Горгоны тоже были прекрасные волосы, пока Афина, олимпийское божество, не превратила их в змей и вообще изуродовала Медузу, сделав её чудовищем.)

Образ змея в изобразительном искусстве

Использование образа в скульптурных аллегориях

• Александровская колонна.
• Медный всадник.

Современное функционирование образа

Образ змея в геральдике

В современной геральдике нередко можно встретить образ змея. В качестве герба Москвы известно изображение сходное с иконописным «Чудо Георгия о змие», на котором Георгий Победоносец повергает змея копьем. Этот же сюжет фигурирует в гербах Владимира-Волынского, Межевского района Костромской области, Егорьевска.

Также змей фигурирует в современных гербах Мексики, Казани, города Пружаны и многих других.

См. также

• Богиня со змеями
• Герб Москвы
• Дракон
• Ехидна (мифология)
• Змей Горыныч
• Змея (гербовая фигура)
• Изгнание из рая
• Морской змей
• Уроборос
• Василиск
• Теория основного мифа

Литература

• [ec-dejavu.ru/s/Snake.html Змей] / Иванов В. В. // Мифы народов мира : Энцикл. в 2 т. / гл. ред. С. А. Токарев. — 2-е изд. — М. : Советская Энциклопедия, 1987. — Т. 1 : А—К. — С. 468–471.</span>
• [lib.ru/CULTURE/PROPP/skazki.txt#VII Владимир Пропп. Исторические корни Волшебной Сказки. Глава VII. У огненной реки]
• Тресиддер Дж. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/JekTresidder/181.php Словарь символов.] — М.,1999. — 430 с.
• Купер Дж. [dic.academic.ru/dic.nsf/simvol/275 Энциклопедия символов.] —М., 1996. — С.106-110.

Ссылки

• Авилова И. К. [indonet.ru/print/1738 Промысловые культы индийских нага] // Россия — Индия: перспективы развития регионов (Приморский край). — М.: Институт востоковедения РАН, 2000.

Отрывок, характеризующий Змей (мифология)

– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.