Знаменская церковь (Пушкин)

Православный храм
Церковь иконы Божией Матери «Знамение»
Вид на храм с Дворцовой улицы
Страна	Россия
Город	Пушкин, Садовая улица, 2-а
Конфессия	Православие
Епархия	Санкт-Петербургская
Благочиние	Царскосельское
Тип здания	Церковь
Архитектурный стиль	Петровское барокко
Автор проекта	И. Я. Бланк (возможно, М. Г. Земцов)
Основатель	Елизавета I
Первое упоминание	1714 год
Строительство	1734—1747 годы, последняя перестройка в 1962 году годы
Дата упразднения	1943—1991 годы
Приделы	Нет. Ранее существовали: южный — святой великомученицы Екатерины (до 1891 года); северный — святых праведных Захарии и Елисаветы (до 1891 года); верхний, над притвором, — святителя Николая Чудотворца (до 1865 года).
Статус	Объект культурного наследия РФ № 7810475004
Состояние	Действующий

Це́рковь ико́ны Бо́жией Ма́тери «Зна́мение» — действующий православный храм в городе Пушкине под Санкт-Петербургом, расположен на Дворцовой улице, в центре города, рядом с Екатерининским дворцом. Храм является старейшим сооружением Царскосельского дворцово-паркового ансамбля, первым каменным зданием Царского Села.

Знаменская церковь приписана к Екатерининскому собору Санкт-Петербургской епархии Русской православной церкви.

Церковь сооружалась в 1734—1747 годах. С 1943 по 1991 год храм был закрыт.

В храме находится икона преподобного Серафима Саровского в серебряном окладе, переданная в церковь Николаем II.

История

Предшествовавшие постройки

После приписки Сарской мызы и прилегающих к ней селений к «комнате её царского величества», население этой местности стало увеличиваться. Уже в 1715 году сюда были перевезены 200 дворов из семейных и зажиточных крестьян. А ещё в марте 1713 года в мызу направили священника с диаконом и причетником. Богослужение совершалось в походной церкви Екатерины I, которая располагалась в палате построенного в 1710 году деревянного дворцового строения до возведения отдельного храма.

Однако эта церковь не могла обслуживать всех жителей мызы, и в 1714 году начинает строиться отдельный храм. Он возводился в березовой роще (ныне Лицейский садик). Работы были окончены к осени. Освящение произошло 2 (13) ноября 1716 года в присутствии императорской семьи в честь Успения Пресвятой Богородицы.

Уже через год после освящения для возрастающего в Сарской мызе и вокруг неё православного населения и эта церковь оказалась недостаточной, и поэтому в 1717 году к западу от Успенской было повелено построить новую деревянную на каменном фундаменте церковь во имя Благовещения Пресвятой Богородицы. Строительство храма закончили ещё в 1723 году, но лишь 6 (17) августа 1724 года его освятили. Освящение происходило с особенной для того времени торжественностью.

По причине освящения новой церкви во имя Благовещения Пресвятой Богородицы Сарское село стали называть Благовещенским, однако это название не прижилось и уже через полтора месяца к нему вернулось прежнее. Недолго простоял и храм: 24 июня (5 июля) 1728 года он сгорел до основания от молнии. Походная церковь была спасена.

до 1918 года

Место сгоревшей Благовещенской церкви пустовало 6 лет, до 1734 года, когда цесаревна Елизавета Петровна, владелица Сарского села, повелела построить новый храм, расширив фундамент, оставшийся от погибшей постройки. Для этого был приглашен архитектор И. Я. Бланк; известно, что в строительстве участвовал и М. Г. Земцов. Закладка церкви состоялась в середине мая. 6 (17) июля 1736 года были освящены два придела: правый — во имя святой великомученицы Екатерины, и верхний — святителя Николая Чудотворца. В 1742 году Знаменская церковь была уже в состоянии поместить всех жителей села. Об этом говорит тот факт, что стоявшая рядом Успенская церковь 29 сентября (10 октября) была перенесена на кладбище за ручей Вангази. В 1745 году Елизавета Петровна приказала устроить вокруг церкви рощу с дорожками.

Через два года, в 1747 году, храм был окончен. В середине мая, незадолго до полного освящения храма, в Сарское село крестным ходом, длившимся 3 дня, была перенесена чудотворная икона Пресвятой Богородицы «Знамение» (Царскосельская). В шествии участвовала сама Елизавета Петровна, неся иногда образ на руках. После того как икону переместили в Знаменскую церковь, она стояла над царскими вратами главного иконостаса.

8 (19) сентября 1758 год, в праздник Рождества Пресвятой Богородицы, в церкви произошёл случай, который описывает Екатерина II в своих записках. В этот день стала публично известной неизлечимая болезнь Елизаветы Петровны, долго скрываемая от народа. Императрица во время литургии, почувствовав себя плохо, вышла на паперть. Оказавшись на свежем воздухе, она на глазах толпы упала в обморок, после которого несколько дней не могла оправиться и даже временно лишилась языка

Первоначально в храме было четыре придела: главный — в честь иконы Божией Матери «Знамение»; правый, южный, — святой великомученицы Екатерины; левый, северный, — святых праведных Захарии и Елисаветы; верхний, над притвором, — святителя Николая Чудотворца.

При Екатерине II, в 1772 году, к храму было пристроено парадное крыльцо с балконом на четырёх мраморных колоннах. В орнамент решетки включен вензель «Е II». Обычно после переезда весной в Царское Село, ежегодно 9 (21) мая, императрица присутствовала при священнослужениях в Знаменской церкви. На этом балконе императрица слушала литургию. Здесь для неё устанавливался навес на двух шестах для защиты от дождя. В этот период существовал и специальный помост для перехода в церковь из дворца. В 1785 году императрица поручила Д. Кваренги составить проект сооружения каменной надвратной колокольни при входе на территорию храма. Однако в 1789 году колокола были переправлены на деревянную колокольню, сооруженную над храмом. К 1817 году колокольня обветшала и на её месте, по проекту Л. Руска, построена новая, также деревянная.

Изначально Знаменская церковь состояла в придворном ведомстве, позже переходила сначала в ведение епархиального (1805 год), затем военного (24 октября (5 ноября) 1840 года, с припиской к Лицею), а после этого снова епархиального (27 марта (8 апреля) 1842 года) и придворного ведомств (19 [31] октября 1845 года, как приписную к дворцовой Воскресенской церкви).

Когда церковь была передана в придворное ведомство, то, в отличие от дворцовой, она называлась «Малой придворной Царскосельской церковью». В ней проходили богослужения круглый год, исключая дней от Великого Четверга до первого дня Пасхи. 16 (28) февраля 1859 года при храме был утвержден постоянный хор певчих.

К 1865 году прекратились службы в верхнем приделе святителя Николая Чудотворца, и он был закрыт. Его престол и иконостас передали в Павловск, в Николаевскую церковь. На месте алтаря были устроены новые хоры (до этого они находились на устроенном в 1736 году балконе за восточной стеной придела внутри храма). В результате перестроек под руководством архитектора А. Ф. Видова внешний вид церкви изменился: были построены тамбура к главному входу и входу в ризницу, примыкавшую с северо-восточной стороны к главному алтарю; прорублены окна; изменены формы купола и колокольни.

В 1891 году, ввиду своих малых размеров, были упразднены и два боковых придела. Ещё, спустя год, их иконостасы передали в Реконскую Троицкую пустынь Новгородской губернии, а на их месте устроили киоты для икон: Казанской Божией Матери и чудотворной Божией Матери «Знамение». В 1899 году вся церковь была капитально ремонтирована по проекту С. А. Данини; кроме постройки «покоя для высочайших особ» с отдельным подъездом, расширена часть храма у входа. Храм в плане изменился на прямоугольный. Внутри церковь была облицована искусственным мрамором. Через год в здании устроено электрическое освещение.

1918—1991

После Октябрьской революции, в 1918 и 1924 годах, в храме произвели ряд ревизий, в результате которых количество ценностей заметно уменьшилось. К началу Великой Отечественной войны Знаменская церковь осталась единственной действующей в городе. 17 сентября 1941 года немецкие войска заняли город Пушкин, в октябре депортировали певчих церковного хора. Настоятель храма, протоиерей Феодор Забелин, жил в нём до 12 августа 1942 года. Фашисты, эвакуируя из города гражданское население, разрешили верующим вывезти Знаменскую икону. Она оказалась в Латвии и после войны была доставлена в Ленинград, где митрополит Ленинградский Григорий передал её в храм Ленинградской духовной академии. К этому времени Знаменская церковь числилась закрытой: после освобождения г. Пушкин она не была возвращена верующим. В 1946 году здание поступило в ведение Центрального хранилища музейных фондов и использовалось как книжный склад.

В 1960-1962 годах произошла масштабная внешняя реставрация под руководством архитектора М. М. Плотникова. В процессе реставрации храму был возвращен первоначальный вид XVIII века. Внутри храма были устроены межэтажные перекрытия, в бывшем правом приделе — туалетная комната. После работ в здании Знаменской церкви размещались реставрационные мастерские Екатерининского дворца.

после 1991

В 1991 году храм был передан Русской православной церкви в плачевном состоянии: здание было практически лишено фундамента, приделы отходили от главного нефа. 10 декабря 1991 года в Знаменской церкви прошла первая литургия.

В 1995 году в Знаменской церкви началась реставрация, закончившаяся через 15 лет.

Архитектура, убранство и устройство церкви

Знаменская церковь остается единственной сохранившейся до наших дней постройкой И. Я. Бланка и является ярким примером здания эпохи петровского барокко. Храм — однокупольная каменная базилика с деревянной колокольней. Стены выкрашены охрой, с белыми пилястрами по фасаду. С запада к храму пристроен небольшой четырёхколонный портик с балконом, на ограде которого находится вензель Екатерины I (герб Царского Села). В храм ведут три входа: западный, северный и южный.

По форме здание трехнефное, причем средний неф высотой в два этажа.

Внутри стены выкрашены в бирюзовый цвет с белым кантом. Пол паркетный. Паникадило в храме одно, в главном нефе. Барочный иконостас является восстановленной копией первоначального иконостаса. Царские врата позолочены.

В притворе, слева от главного входа расположена чугунная круглая лестница, ведущая на хоры, которая была установлена в 1878 году. Между притвором и самим храмом были вновь устроены 2 печи, которые отапливают храм, наряду с центральным отоплением.

На втором этаже, на месте алтаря бывшего Никольского придела находятся хоры, оттуда же лестница ведёт на колокольню.

Чтимые святыни

В храме находится икона преподобного Серафима Саровского в серебряном окладе, переданная в церковь Николаем II. В 2013 году была написана копия Царскосельской чудотворной иконы Божией Матери «Знамение».

Территория храма

Территория храма ограждена. К западу от храма находятся две плиты, одна из которых надгробная, без каких-либо сохранившихся надписей.

Традиции

Ежегодно, с 1832 года, 5 июля (по юлианскому календарю) совершался из храма крестный ход в память об избавлении от холеры в 1831 году. Начинался он тем, что причты всех городских церквей приходили с иконами, крестами и хоругвями к Знаменской церкви, когда в ней оканчивалась литургия. Придворный причт с чудотворной иконой Божией Матери «Знамение» присоединялся к ним, и все вместе выходили на площадь перед Екатерининским дворцом, где совершался благодарственный молебен с коленопреклонением и возглашением многолетия царствующему дому, царскосельским жителям и всем православным христианам. Далее крестный ход направлялся к Орловским воротам, за которыми, на «главном резервуаре царскосельских вод», совершалось водоосвящение, а потом шли к Софийскому собору и, после краткого молебна, следовали на северо-восточную оконечность города мимо госпиталя до станции железной дороги, отсюда к Екатерининскому собору, где также совершался молебен. Отсюда крестный ход шёл к Кузьминским (Египетским) воротам, потом в Александровский парк до императорской фермы и к Александровскому дворцу. Здесь после краткого молебна с коленопреклонением, крестный ход оканчивался. Придворный причт с чудотворной иконой возвращался в Знаменскую церковь, а остальные причты — в Екатерининский собор. Крестный ход начинался в 11 часов утра и продолжался до 6 часов вечера, в нём участвовали жители не только Царского Села, но и окрестностей.

Духовенство

Настоятели церкви
Даты	Настоятель
1735—1736	священник Игнатий Гаврилов (1690 — после 1740)
1736—1745	священник Алексий Козьмин (1698 — после 1750)
1745 — 27 сентября (8 октября) 1756	протоиерей Иоанн Авраамьев (1700—1756)
1756 — октябрь 1762	протоиерей Тимофей Васильев (1714—1763)
октябрь 1762 — октябрь 1763	священник Пётр Ильин (1710 — после 1774)
октябрь 1763—1767	протоиерей Иаков Иванович Мултянский (1708 — после 1778)
1767 — январь 1774	священник Пётр Ильин (1710 — после 1774)
январь 1774 — 16 (28) мая 1802	протоиерей Иоанн Дементьевич Навроцкий (1723—1802)
май 1802—1805	протоиерей Певел Сергеевич Флеров (1760—1805)
1805—1817	…
24 сентября (6 октября) 1817 — 19 февраля (3 марта) 1818	священник Стефан Фёдоров (1765 — после 1820)
19 февраля (3 марта) 1818 — январь 1830	священник Пётр Николаевич Николаев (1790—1843)
январь 1830 — 4 (16) августа 1838	священник Феодор Васильевич Сильницкий (1787—1850)
4 (16) августа 1838 — 23 октября (4 ноября) 1846	священник Иоанн Кондратьевич Фёдоров (1807—1878)
23 октября (4 ноября) 1846 — 1917	приписана к Воскресенской дворцовой церкви
1917—1920	протоиерей Иоанн Филиппович Сперанский (1850—1924)
1920—1924	священник Иоанн Андреевич Янсон (1878—1954)
1924—1927	священник Леонид Константинович Константинов (1880-е — после 1927)
1928—1929	протоиерей Константин Васильевич Ивановский (1866 — после 1935)
1929 — март 1938	священник Сергий Васильевич Сырнев (1858—1940 ?)
12 марта 1938 — август 1942	протоиерей Феодор Фёдорович Забелин (1868—1949)
август 1942—1943	протоиерей Иоанн Лаврентьевич Коляденко (1873 — после 1944)
1943—1991	период ликвидации прихода
1991—2010	приписана к Софийскому собору
2010 — настоящее время	приписана к Екатерининскому собору

Литература

• Вильчковский С. Н. Царское Село:. — Репринт. воспроизведение изд. 1911 г. — СПб.: Рекл.-изд. предприятие «Титул-СПб.», 1992.
• Ласточкин С. Я., Рубежанский Ю. Ф. Царское Село - резиденция российских монархов: Архит. и воен.-ист. очерк. — 2-е изд., доп. и перераб. — СПб.: Тип. «Правда», 2000. — ISBN 5-85991-043-6.
• Васильев В. В. Царскосельское Знамение. — СПб.: АНО Санкт-Петербургский центр гуманитарных программ, 2010. — 32 с. — ISBN 978-5-903097-87-6.

Ссылки

• [sobory.ru/article/index.html?object=00717 Народный каталог православной архитектуры]
• [russian-church.ru/viewpage.php?cat=petersburg&page=127 Сайт «Русские церкви»]

Отрывок, характеризующий Знаменская церковь (Пушкин)

– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.