Золотая рыбка (балет Минкуса)

Золотая рыбка
сцена "Подводного царства", Москва, 1905
Композитор	Людвиг Минкус
Автор либретто	Артур Сен-Леон
Источник сюжета	«Сказка о рыбаке и рыбке» А. С. Пушкина
Хореограф	Артур Сен-Леон
Последующие редакции	Александр Горский
Количество действий	3
Первая постановка	26 сентября 1867
Место первой постановки	Большой театр (Санкт-Петербург)

Золотая рыбка — балет в 3 актах 7 картинах Людвига Минкуса. Либретто Артура Сен-Леона на основе известной стихотворной сказки А. С. Пушкина «Сказка о рыбаке и рыбке».

История создания

Французский балетмейстер Артур Сен-Леон, заняв должность главного балетмейстера петербургской императорской балетной труппы, искал специфически русские сюжеты для хореографических постановок. До этого, проработав во многих европейских театрах, он прославился оригинальными, яркими и броскими, постановками по сюжетам европейской тематики. Прибыв по приглашению дирекции императорских театров в Россию, он поначалу ставил те же балеты, что и в своих предыдущих европейских работах. В 1864 году он впервые обратился к национальной русской теме, поставив на сцене Большого Каменного театра в Петербурге балет «Конёк-горбунок» по сказке П. П. Ершова (музыка Пуни), эта постановка имела столь громогласный успех, что стиль лубочной псевдорусскости, использованный хореографом, стал основным на императорской сцене на несколько лет, перейдя и в другие сферы искусств, а хореограф через два года, в 1866 году, решил снова обратиться к сюжету русской сказочной литературы. Историк русского балета Ю. А. Бахрушин в книге «История русского балета» (М., Сов. Россия, 1965, 249 с.) писал: «В 1866 году Сен-Леон в угоду царскому правительству поставил в Петербурге новый балет - «Валахская невеста, или Золотая коса». Однако эта постановка не оправдала возложенных на неё надежд, несмотря на то что за несколько месяцев до показа её в Петербурге она была проверена на парижской публике. Более чем сдержанный успех «Валахской невесты» заставил Сен-Леона снова взяться за создание «русского» балета». На этот раз его выбор пал на известную сказку Пушкина о волшебной золотой рыбке, одаривавшей семью рыбака-бедняка неизмеримым богатством, и ненасытной старухе, требовавшей все больше и больше золота и почестей. Как и в случае со сказкой Ершова, Сен-Леон сам стал и автором либретто, и балетмейстером. Надо сказать, что Сен-Леон одновременно с Петербургом работал в Париже, где продолжал в своих постановках использовать европейские сюжеты, а национальный русский колорит он выносил только на русскую сцену.

Как и в предыдущей работе над сказкой Ершова, Сен-Леон начал перерабатывать для балета сюжет пушкинской сказки. За музыкальным решением балетмейстер обратился к композитору Минкусу, тоже тогда работавшему в России. В новом сюжете старик и старуха обросли именами Тарас и Галя и явно помолодели; появились другие персонажи, произведение дополнилось иными сценами и сюжетными линиями.

Первая постановка

Начались репетиции. Уже в конце того же 1866 года был готов первый акт балета, который и был продемонстрирован в Эрмитажном театре Петербурга 8 декабря 1866 года. В партии Гали блистала балерина Прасковья Лебедева, за год до того переведенная из московской императорской труппы в петербургскую.

Только к следующему сезону постановка балета полностью была завершена. Однако к этому времени Лебедева вышла на пенсию, и на дальнейшую работу в партии Гали была приглашена гастролирующая итальянская балетная звезда Гульельмина Сальвиони.

Премьера полного представления состоялась 26 сентября 1867 года на сцене петербургского Большого Каменного театра («Театральная энциклопедия» ошибочно называет Мариинский театр). В ролях: Галя — Гульельмина Сальвиони, Тарас — Тимофей Стуколкин, Петро — Лев Иванов, Золотая рыбка — Клавдия Канцырева, Шут — Николай Троицкий. Одну из небольших партий исполнил начинающий танцор, будущая звезда русского балета Павел Гердт.

Хотя хореографическая основа спектакля была рассчитана на Гульельмину Сальвиони, балетная критика мало отметила её, зато дружно восхвалила другую исполнительницу — Клавдию Канцыреву в роли Золотой рыбки.

Но сама постановка не пользовалась успехом у зрителей. Спектакль был решён как яркое сценическое действо. Зрелищность и броская эстетика хореографа затмевали внутреннюю содержательность в его спектаклях. Советский балетный критик Вера Красовская (В. М. Красовская «Русский балетный театр второй половины XIX века») писала об этой постановке: «Вместо Синего моря, у которого жили старик со своей старухой, действие происходило на берегу Днепра, где молодая казачка Галя капризно требовала от своего мужа Тараса, персонажа гротескно-комического, все новых и новых чудес. Чудеса были самого разного свойства — например, золотая рыбка превращалась в прислуживающего Гале пажа». На «чудеса» Сен-Леон был мастер: в балете летал ковёр-самолёт, вырастал алмазный дворец, русалки плескались в озере…

Россия же в это время бурлила иными помыслами. Это было время социального подъёма в России: только что было официально отменено крепостное право, стремительно поднималась разночинная интеллигенция, умы России были озабочены становлением реформаторских изменений внутри страны. Время требовало от театра постановок, идущих в ногу с новыми демократическими идеями, неотложность которых уже не могли затмить никакие сценические спецэффекты: ни летающие ковры-самолеты, ни в один миг вырастающие сверкающие дворцы — русское общество требовало иных критериев и социальных устремлений. Сен-Леон же, один из крупнейших хореографов своего времени, прибывший в Россию по контракту с дирекцией императорских театров, видел свою задачу в постановке балетных зрелищ и мало интересовался внутренним политическим положением в России и её демократическими тенденциями. В итоге театральная критика нещадно разгромила спектакль, обвинив его в карикатурности и признав творческой неудачей. М. Е. Салтыков-Щедрин едко и ехидно высмеивал постановку балета в статье «ПРОЕКТ СОВРЕМЕННОГО БАЛЕТА (по поводу „Золотой рыбки“)»: «Я люблю балет за его постоянство. Возникают новые государства; врываются на сцену новые люди; нарождаются новые факты; изменяется целый строй жизни; наука и искусство с тревожным вниманием следят за этими явлениями, дополняющими и отчасти изменяющими самое их содержание — один балет ни о чем не слышит и не знает…<…> Но никогда еще единомыслие балета и консервативных начал не выражалось с такою яркостью, как в балете „Золотая рыбка“, поставленном прошлого года на сцене петербургского Большого театра».

После отъезда Гульельмины Сальвиони из России партия Гали перешла к русским танцовщицам: поначалу Александра Кеммерер, потом Екатерина Вазем, затем эту роль исполняли другие балерины.

В своих мемуарах «Записки балерины Санкт-Петербургского Большого театра. 1867—1884», 1937, Екатерина Вазем писала об этом спектакле: «… публика его как будто не очень любила, и в дни его представлений зал пустовал». Через некоторое время спектакль был снят со сцены.

Постановка в Большом театре

Лишь через много лет, в 1903 году, была предпринята ещё одна постановка балета. Она предназначалась для московского Большого театра. За постановку взялся Александр Горский, полностью переработав либретто и дополнив музыку Минкуса произведениями других композиторов: Александра Серова, Лео Делиба, Иоганнеса Брамса, Петра Чайковского и др. Балет из 3-актного преобразился в 4-актный. Пушкинские персонажи вновь утеряли собственные имена и возвратились к первоисточнику: старик и старуха. Тем не менее как основу нового либретто Горский все равно использовал сделанное пять десятилетий назад Артуром Сен-Леоном.

Премьера балета, в 4 актах и 7 картинах, состоялась 16 ноября 1903 года, Большой театр, балетмейстер Александр Горский, художник Константин Коровин, дирижёр Андрей Арендс; Старик — Николай Домашёв, Старуха — Софья Фёдорова, Золотая рыбка — Энрикетта Гримальди.

Среди более поздних исполнителей этой постановки: Золотая рыбка — Александра Балашова, Вера Мосолова, Александра Балдина; Старуха — Ольга Некрасова.

Отрывок, характеризующий Золотая рыбка (балет Минкуса)

Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег'ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.