Золотой Рог (Стамбул)

Золотой Рог (Стамбул)Золотой Рог (Стамбул)

</tt> </tt> </tt> </tt> </tt>

</tt>

</tt>

</tt> К:Карточка на геокаре: исправить: Впадающие реки

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Золотой Рог тур. Haliç
Вид со стороны района Балат в направлении устья залива
41°01′10″ с. ш. 28°58′22″ в. д.41.019639° с. ш. 28.972917° в. д. / 41.019639; 28.972917
Вышестоящие акватории	Босфор, Атлантический океан
Страна	Турция Турция
Длина береговой линии	18 км
Наибольшая глубина	40 м
Солёность	20,6 ‰
Прозрачность	5,5 м

К:Водные объекты по алфавиту

Золото́й Рог (тур. Haliç; греч. Κεράτιος Κόλπος) — узкий изогнутый залив, впадающий в пролив Босфор в месте его соединения с Мраморным морем. Расположен большей частью в черте турецкого города Стамбул, разделяя его европейскую часть на северную и южную половины. У гавани в устье Золотого Рога в VII веке до нашей эры была основана колония Византий, вокруг которой впоследствии сформировался Константинополь.

На берегах залива расположены древние районы Галата, Фенер, Балат, Айвансарай, Эюп, Хаскёй, Касымпаша. Здесь со средних веков селились константинопольские евреи и итальянские купцы. В поздней Византии на северном берегу Золотого Рога существовала колония Генуэзской республики, а в османское время территория вмещала финансовый и торговый центр города, мусульманские святыни и крупную судоверфь.

Путешественники XIX века называли залив самой красивой частью города, в середине XX века местность была испорчена слабоконтролируемой внутренней миграцией и хаотичным промышленным развитием. В настоящее время берега Золотого Рога представляют собой смесь преимущественно бедных жилых районов с важными музеями и историческими монументами.

Этимология

Страбон называл залив «Рогом Византия», явно имея в виду его форму.

«Залив, примыкающий к стене византийцев, простирается приблизительно в западном направлении на 60 стадий подобно оленьему рогу. Он разветвляется на множество маленьких бухт, как бы на ветви».

Золотым рогом (по-гречески Χρυσόκερας, Хризокерас) залив стал именоваться позже, возможно, благодаря торговой важности. Методом кальки образовано не только русское и английское название, но также немецкое Goldenes Horn, итальянское Corno d’Oro, французское Corne d’Or, испанское Cuerno de Oro. При этом современное греческое название более нейтральное: Κεράτιος κόλπος, «Залив в форме рога», а турецкое Haliç означает просто «бухта, залив».

Физико-географические характеристики

Геологическая история

Залив мог образоваться одновременно с Босфором около 6000 лет до нашей эры. Согласно теории черноморского потопа, в результате сдвига литосферных плит воды Средиземноморья, заполняя образовавшиеся трещины, хлынули в Черное море, подняв его уровень. Первоначальное заселение территории произошло примерно за тысячу лет до событий.

Гидрография

Золотой Рог по форме напоминает реку, имеет длину около 8 км и ширину от 90 м до 700 м. Сходство усиливают два питающих залив родника: Алибей-су (древний Кидар) и Кягытхане-су (древний Варвизес). Они расположены у «истока» водоема, на границе стамбульского района Кягытхане и предместья Эюп. В османские времена место было известно как Пресные воды Европы (по аналогии с Пресными водами Азии у поселка Кандилли по ту сторону Босфора) и служило загородной зоной отдыха.

От Пресных вод залив берет направление на юго-запад, глубина на этом участке не превышает нескольких метров, рельеф местности понижается к югу. Примерно через 2 км, расширившись до 400 м, залив достигает холма Эюп (по правому берегу), от которого сворачивает на 90 градусов на юго-восток, по направлению к Босфору и центру города. Перед поворотом в заливе расположены два покрытых растительностью острова под общим названием Бахарие, на них отсутствуют постройки.

Ниже Эюпа залив становится судоходным, имеет несколько пассажирских пристаней по обоим берегам и четыре моста. Напротив района Касымпаша (левый берег) достигает наибольшей ширины почти в 700 метров благодаря заливу, который в конце XIX века продолжал носить греческое имя Мандраки. Перед устьем Золотой Рог имеет максимальную глубину 40 метров.

Берега залива пологие, по обеим сторонам находятся участки низменности средней ширины 150 метров, за которыми расположены холмы: на южном берегу высотой 40-60 метров (легендарные семь холмов Константинополя), на северном — до 80 метров. Условной границей между Золотым Рогом и Босфором на картах иногда отмечают Галатский мост.

Подобно Босфору, залив имеет два ярко выраженных водных слоя. В нижний вода поступает из Мраморного моря, её соленость возле устья достигает 36 промилле. Верхний, более широкий слой содержит воду Чёрного моря, соленость в нём по мере приближения к Босфору повышается с 16 до 21 промилле. Прозрачность воды также увеличивается от 2,2 метра в верхней части залива до 5,5 в самой нижней.

Флора и фауна

В древности Золотой Рог кишел рыбой, в первую очередь, семейства скумбриевых, и был знаменит крупными тунцами, составлявшими не только пищу жителей Византия, но и важную статью экспорта.

«Сюда попадают пеламиды, ловля которых облегчается их огромной массой, сильным течением, сгоняющим рыбу в кучу, и узостью заливов; в этой тесноте их можно ловить даже голыми руками. Всякий раз, когда рыба достигает Кианеев и проходит мимо них, какая-то белая скала, выступающая со стороны халкедонского берега, так сильно пугает её, что она тотчас же поворачивает к противоположному берегу. Её подхватывает здешнее течение; поскольку местность благоприятствует повороту морского течения к Рогу, рыба направляется сюда и доставляет византийцам и народу римскому значительный доход. Халкедонцы же не имеют доли в этом богатстве».

— Страбон. История, книга VII

Два тунца, по размеру равные дельфину, изображены на местной монете III века нашей эры, отчеканенной при римском императоре Гете.

В османские времена в заливе вылавливали устриц для подачи на султанский стол.

В XX веке и особенно после 1950-х годов животный и растительный мир Золотого Рога значительно оскудел, большая часть обитавших в нём видов исчезла, рыбная ловля выше Галатского моста потеряла смысл. Начиная с 1990-х годов ведется частичное восстановление флоры и фауны, в залив вернулось 33 вида рыбы, значительно выросла популяция кефали, хотя проблема смертельных для неё вредных выбросов не снята окончательно.

Среди водорослей преобладают диатомы в верхней части залива и динофлагелляты в нижней. На дне Золотого Рога обитают многощетинковые черви и моллюски.

Берега залива до середины XX века были покрыты кипарисами и платанами, теперь сохранившимися только в части, расположенной выше моста Ататюрка.

Экология

Состояние залива стало резко ухудшаться в 1950-е годы, когда районы по обоим берегам были густо заселены бедными мигрантами из Анатолии и застроены промышленными предприятиями. Ситуацию осложняла прежняя конструкция Галатского моста: до 1994 года он был плавучим, ограничивал водообмен между Рогом и Босфором, что привело к кислородному истощению и накоплению сероводорода.

В середине 1980-х на берегах залива работали 700 предприятий и 2000 мелких мастерских, спускавших в воду 263 тыс. кубометров твердых выбросов ежегодно. Сюда же направлялись неочищенные канализационные стоки. Дно заиливалось, водоем мелел, судоходство было полностью остановлено. Золотой Рог из гордости Стамбула превратился в самую грязную часть его центра и грозил стать болотом.

План реабилитации залива власти Стамбула приняли 8 мая 1984 года. В течение нескольких следующих лет промышленность и жилые дома были удалены от берегов, их жители переселены в другие районы. Циркуляция воды увеличилась после постройки нового раскрывающегося Галатского моста, а систему очистки канализации создали при частичном финансировании Всемирного банка.

Спасение залива продолжилось во второй половине 1990-х под руководством тогдашнего мэра Стамбула, нынешнего премьер-министра Турции Реджепа Тайипа Эрдогана (он родился в квартале Касымпаша, а лицей закончил в другом прибрежном районе Эюп). Со дна верхней части залива были удалены 4,5 млн кубометров токсичных веществ. Проект «Защита окружающей среды Золотого Рога», на который, по официальным данным, было затрачено $650 млн, в 2002 году получил первую премию международной организации Metropolis.

Состояние залива продолжает улучшаться с каждым годом, судоходство восстановлено после 20-летнего перерыва. Поверхность воды теперь выглядит чистой, но водоем все ещё считается непригодным для купания.

История

Греческий период

На южном берегу Золотого Рога, у впадения в Босфор, в VII веке до нашей эры была основана колония Византий. Выбор места был явно обусловлен формой мыса Сарайбурну, прикрывающего южный берег от моря. Естественная гавань привлекала суда, проходящие по Босфору, помогая Византию контролировать торговый путь из Мраморного в Черное море. Первые склады и поселения появились ещё до основания города.

Вскоре после превращения Византия в Константинополь, в правление Феодосия Первого торговый порт перестал справляться с выросшим потоком судов и был вынесен за пределы Рога. Не позже VIII века, при императоре Льве Третьем берега при входе в залив были соединены защитной цепью. Первое упоминание о ней датируется 717 годом, когда цепь преградила путь кораблям осадивших город арабов.

В глубине Золотого Рога, в районе, известном византийцам как Влахерны (ныне Айвансарай), в V веке недалеко от берега была построена Влахернская церковь, сгоревшая до взятия города турками. В ней хранились две важные святыни: Влахернская икона и Риза Богородицы, перенос которой в Константинополь православная церковь и сейчас ежегодно празднует как Ризоположение. Великий праздник Покрова также связан с храмом: он отмечается в честь якобы произошедшего здесь в 910 году явлении Богородицы верующим.

Административный центр города переместился во Влахерны после того, как Алексей Комнин в конце XI века выстроил там новую императорскую резиденцию — Влахернский дворец. В XIV веке рядом появился дворец Тефкур, он же дворец Константина Багрянородного (назван в честь не легендарного императора, а его тёзки, сына Михаила Палеолога).

Земли вокруг устья Рога в эпоху поздней Византии заселили константинопольские евреи. В X веке иудейский квартал появился на южном берегу в районе нынешних пристаней Эминёню, а в XI веке еврейские районы заняли северный берег от самого Босфора почти до современного моста Халич (районы Галата, Касымпаша и Хаскёй).

Кварталы иудеев соседствовали с прибрежными частями города, отданными в концессию итальянским городам-государствам. Первой из них землю в Константинополе в X веке получила республика Амальфи (в том же Эминёню, у нынешнего Галатского моста). Дальше по берегу в 1082 году с разрешения Алексея Комнина был основан венецианский квартал, а ближе к Босфору — кварталы Пизанской республики (c 1111 года) и Генуи (с 1160 года). У последнего была трудная судьба: в 1162 году его уничтожили соседи-пизанцы (один убитый), в 1171 году — разгромили венецианские конкуренты (без человеческих жертв). А в апреле 1182 года все итальянские кварталы были сожжены, а тысячи жителей без разбора убиты или отданы в рабство в результате Резни латинов.

Крестоносцы дважды брали город штурмом со стороны Золотого Рога во время разгрома Константинополя 1203—1204 годов. В начале боевых действий нападавшие разорвали цепь над заливом и уничтожили византийский флот. Лагерь крестоносцев располагался в Галате на северном берегу, а на южном греки вновь сожгли итальянские кварталы, вынудив их жителей искать спасения на другой стороне. (Пизанцы до этого события обороняли город вместе с греками, после него присоединились к крестоносцам).

Так началось формирование Галаты как предместья западных европейцев, отделённого Золотым Рогом от центра города. Михаил Палеолог в 1267 году отдал Галату в бессрочное пользование генуэзцам, которые затем постепенно превратили место в де-факто независимую колонию, воевали с Византией и в середине XIV века стали союзниками Османского государства, сохраняя, впрочем, нейтралитет в его отношениях с Константинополем.

Взятие Константинополя османами

Перед началом турецкой осады 1453 года защитная цепь снова была натянута над входом в залив. Решающие события 54-дневного противостояния происходили на суше, но со стороны Рога турки поддерживали постоянное напряжение, отвлекая внимание и силы обороняющихся.

В первые дни осады, начавшейся 6 апреля, османский флот дважды подходил к цепи (предположительно 9 и 12 апреля) и отступал под атаками греческого флота. Затем армия Мехмеда Второго начала обстрел защищавших цепь судов с северного берега, что не помешало византийцам 20 апреля принять четыре корабля из Италии с оружием и продовольствием.

Моральный перелом произошёл утром 22 апреля, когда турки осуществили выдающуюся инженерную операцию — переброску 70 судов из Босфора в Золотой Рог по суше. Корабли с полными командами на борту были подняты на 60-метровый холм, перевезены по деревянным настилам в обход стен генуэзской Галаты и спущены на воду в нынешнем районе Касымпаша.

Попытка защитников города сжечь корабли под покровом ночи не удалась, османы были предупреждены шпионами и уничтожили большую часть лазутчиков. Греческий флот стоял возле устья залива, стороны не вступали в открытый бой. Турки построили в дальней части Рога понтонную переправу для удобства коммуникации, регулярно обстреливали Влахерны с воды и направляли корабли к городской стене, изнуряя защитников угрозами штурма.

В последнее утро 29 мая османский десант высадился к стенам Золотого Рога лишь после получения вести о том, что янычары уже ворвались в город с другой стороны. Вскоре цепь над заливом разомкнули спасающиеся бегством на судах итальянцы, после ухода нескольких их кораблей турецкий флот сумел блокировать Рог.

Мосты

Через бухту перекинуты пять мостов: Галатский мост, Старый Галатский мост (не эксплуатируется), Мост Ататюрка, Мост Халич и метромост Золотой Рог.

Фотогалерея

• View of the Seraglio Point from Pera.jpg
• Ivan Constantinovich Aivazovsky - Dusk on the Golden Horn.JPG

  Иван Айвазовский, «Закат над Золотым Рогом». 1845 год

• DSC04811 Istanbul - Vista del fondo del Corno d'Oro dal café Loti di Eyüp - Foto G. Dall'Orto 30-5-2006.jpg

  Один из двух островов Бахарие, вид с холма Эюп

Ссылки

• [guide.turkey.su/Istanbul/guide127-131003.html Халич, или бухта Золотой Рог]
• [wikimapia.org/#y=41037024&x=28948889&z=14&l=0&m=a Залив на WikiMAPIA]
• [harita.yandex.com.tr/?text=T%C3%BCrkiye%2C%20%C4%B0stanbul%2C%20Beykoz%2C%20Anadolu%20Hisar%C4%B1&sll=29.067102%2C41.083388&ll=29.096718%2C41.052812&spn=0.234833%2C0.049900&z=12&l=map%2Csta%2Cstv&ol=stv&oll=29.03317564%2C41.04653646&oid=&ost=dir%3A234.57246155043194%2C-0.3993179251983309~spn%3A90%2C53.93142886574029 Вид на бухту Золотой Рог] на сервисе Яндекс.Панорамы

Отрывок, характеризующий Золотой Рог (Стамбул)

Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.