Золотой век пиратства

Золотой век пиратства — общее обозначение активности пиратов, охватывающее период с 1650 по 1730 год и включающее в себя три отдельных промежутка:

1. Период буканьерства (примерно 1650—1680), характеризующийся английскими и французскими поселенцами, освоивших Ямайку и Тортугу, нападавших на испанские колонии и промышлявших в Карибском море и восточной части Тихого океана;

2. Пиратский Круг 1690-х годов. Это время связано с дальними путешествиями из региона Бермудских островов, Южной и Северной Америки в Красное море и Индийский океан с целью грабежа мусульманских судов и кораблей Ост-Индской компании;

3. Период после войны за испанское наследство, длящийся, по определению Маркуса Редикера, с 1716 до 1726 года, когда англо-американские моряки и каперы остались «безработными». В большинстве своём они превратились в пиратов, рассеявшихся по Карибскому морю, американскому восточному побережью, западноафриканскому побережью и Индийскому океану.

Более узкие определения Золотого века иногда исключают первый или второй период, но большая часть включает, по крайней мере, некоторую часть третьего. Современный образ пиратов, изображенных в массовой культуре, в основном позаимствован, хотя и не абсолютно точно, именно из Золотого века пиратства.

Факторы, способствующие пиратству во время Золотого века, включали в себя:

• Увеличение количества ценных грузов, направлявшихся в Европу по обширным океанским просторам;
• Уменьшение численности европейских флотилий в определенных регионах;
• Подготовка и опыт, полученные моряками в европейских флотах (особенно в Королевском флоте);
• Неэффективные правительства в европейских зарубежных колониях. Колониальные державы в то время одновременно боролись с пиратами и оставались вовлечёнными в войну с другими государствами и другие связанные с этим события.

Историография

Термин «Золотой век пиратства» — изобретение историков. Он никогда не использовался людьми, пережившими период, который обозначает это название.

Происхождение

Самое раннее известное литературное упоминание о «Золотом веке» пиратства относится к 1894 году, когда английский журналист Джордж Пауэлл написал, «что это время, кажется, было Золотым веком пиратства до прошлого десятилетия семнадцатого столетия». Пауэлл использует фразу, рассматривая книгу Чарльза Лесли «Новая и Точная История Ямайки». Затем это название ссылается главным образом на такие события 1660-х как нападения Генри Моргана на Маракайбо и Портобело и знаменитое спасение Бартоломео Португальского. Пауэлл использует эту фразу только единожды. В 1897 году историком Джоном Фиске было введено более систематическое использование фразы «Золотой век пиратства». Он написал: «Ни в какое другое время в мировой истории пиратство не процветало так сильно, как в семнадцатом столетии и первой части восемнадцатого. Можно сказать, что его Золотой век простирается приблизительно с 1650 до 1720 год». Фиске включал в этот период действия берберских корсаров и восточноазиатских пиратов, отмечая, что «поскольку эти мусульманские и азиатские пираты были такими же активными в семнадцатом столетии, как и в любое другое время, их наличие не противоречит моему заявлению, что эрой буканьеров был Золотой век пиратства». Фиске не цитирует Пауэлла или любой другой источник, упоминающий понятие «Золотого века».

Пиратские историки первой половины XX века иногда принимали термин Фиска «Золотой век» без соблюдения дат его длительности. Самые широкие временные рамки пиратства были указаны в определении Патрика Прингла, который написал в 1951 году, что «Величайший расцвет в истории пиратства… начался при царствовании королевы Елизаветы I и закончился на втором десятилетии восемнадцатого столетия». Эта идея противоречила мыслям Фиске, который горячо отрицал, что такие личности елизаветинской эпохи, как Фрэнсис Дрейк, являлись пиратами.

Тенденция к узким определениям

Уже в 1924 году Филип Госс написал, что пиратство было на своём пике «с 1680 до 1730 года». Дуглас Боттинг в своих очень популярных «Пиратах» (1978) определил период как длящийся «только 30 лет, начинающихся с конца 17-го столетия и заканчивающихся в первом квартале 18-го». Определение Боттинга очень близко к Франку Шерри в 1986 году. В 1989 году профессор Маркус Редикер в своей академической статье определил длительность Золотого века в 10 лет: 1716 до 1726. В 1998 году Ангус Констэм, в свою очередь, счел эру как длящуюся с 1700 до 1730 года.

Возможно, окончательный шаг в ограничении Золотого века был предпринят в «Истории пиратов» Констэма (2005), в которых он отступил от своего собственного более раннего определения. Названные им 1690—1730 гг. он определил как «щедрый» Золотой век, и пришёл к заключению, что «Худшие из этих пиратских излишков были ограничены восьмилетним периодом, с 1714 до 1722 года, таким образом, истинный Золотой век нельзя назвать даже 'золотым десятилетием'».

Тенденция к широким определениям

Дэвид Кордингли, в его влиятельной работе 1994 года «Под Чёрным флагом», определил «эру пиратства» как длящуюся с 1650-х до приблизительно 1725 года, очень близко к определению Фиске.

Редикер в 2004 году описал самое сложное определение Золотого века до настоящего времени. Он предлагает «Золотой век пиратства, который охватил период от примерно 1650 до 1730 года», который он подразделяет на три отличных «поколения»: пираты 1650—1680, пираты Индийского океана 1690-х и пираты 1716—1726 годов.

Определение Редикера, вероятно, актуальнейшее на данный момент. Другие популярные определения можно назвать только запутанными.

История

Пиратство появилось в результате и было уменьшенным отражением конфликтов по вопросам торговли и колонизации среди конкурирующих европейских держав той эпохи, включая империи Великобритании, Испании, Нидерландов, Португалии и Франции. Большинство пиратов имело английское, голландское и французское происхождение.

Буканьерский период (1650—1680)

Некоторые историки отмечают начало Золотого века пиратства в пределах 1650 года, когда завершение религиозных войн позволило европейским странам возобновить развитие их колониальных империй. Это вызвало значительный рост морской торговли и общее экономическое улучшение: появились заработанные — или украденные — деньги, большая часть которых перевозилась морем.

Французские буканьеры утвердились на северном Гаити уже в 1625 году. Первоначально они жили главным образом как охотники, а не грабители; их полный переход к пиратству был постепенен и частично вызван испанскими усилиями истребить буканьеров и диких животных, от которых те зависели. Перемещение пиратов от крупного Гаити к более защищённой, но в то же время маленькой, Тортуге, находившейся на некотором расстоянии от берега, ограничило их ресурсы и ускорило их пиратские набеги. Согласно Александру Эксквемелину, пирату и историку, который остается основным источником в течение этого периода, пират Пьер Ле Гран вел нападения поселенцев с Тортуги на галеоны, возвращавшиеся в Испанию.

Рост пиратства на Тортуге был вызван английским захватом испанской Ямайки в 1655 году. Первые английские губернаторы Ямайки свободно предоставляли каперские свидетельства пиратам Тортуги и их соотечественникам, в то время как развитие Порт-Ройала предоставило этим налетчикам намного более выгодное и удобное место для продажи их добычи. В 1660-х новый французский губернатор Тортуги Бертран д’Ожерон так же предоставил командам приватиров, его собственным колонистам и английским головорезам из Порт-Ройала свой остров в качестве пиратской базы. Эти условия привели Карибское буканьерство к процветанию.

Пиратский круг, 1693—1700

Множество факторов подвигло англо-американских пиратов, некоторые из которых уже получили первый опыт во время буканьерского периода, обратить внимание на сокровища вне Карибского моря в начале 1690-х годов. Падение британских королей Стюартов восстановило традиционную вражду между Великобританией и Францией, таким образом, из-за этого закончилось выгодное сотрудничество между английской Ямайкой и французской Тортугой. Разрушение Порт-Ройала землетрясением в 1692 году ещё больше уменьшило привлекательность Карибского моря для пиратов, уничтожив их главный рынок и укреплённое убежище. Карибские колониальные губернаторы начали отказываться от традиционной политики «никакого мира вне Линии», под которым подразумевалось, что война продолжится (и таким образом будут выдаваться корсарские патенты) в Карибском море независимо от мирных договоров, подписанных в Европе; впредь комиссии предоставляли патенты только в военное время, и эти ограничения были строго проведены в жизнь. Кроме того, большая часть испанской Империи была просто исчерпана; Один только Маракайбо был ограблен три раза между 1667 и 1678 годами,, в то время как на Рио де ла Ача совершили набег пять раз и Толу — восемь. В то же самое время менее привилегированные колонии Англии, включая Бермуды, Нью-Йорк, и Род-Айленд оказались без финансовой поддержки после вступления в силу Навигационного закона. Торговцы и губернаторы, стремящиеся к обогащению, были готовы игнорировать и даже организовывать пиратские путешествия; один колониальный чиновник защитил пирата, потому что он думал, что «это чересчур жестоко: вешать людей, приносящих золото в эти провинции.» Хотя некоторые из этих пиратов, действующих в Новой Англии и Средних Колониях, были нацелены на более отдаленные колонии Тихоокеанского побережья, Индийский океан был более богатой и более заманчивой целью. Экономическая продукция Индии затмила Европу в это время, особенно в предметах роскоши высокой ценности как шёлк и набивной ситец, который считался идеальной пиратской добычей; в то же самое время, никакие влиятельные флоты не контролировали Индийский океан, оставляя местное судоходство и различные суда Ост-Индской компании уязвимыми для нападения. Это подготовило почву для деятельности Томаса Тью, Генри Эвери, Роберта Каллифорда и (хотя его вина остается спорной) Уильяма Кидда.

Период после войны за испанское наследство (1700—1730)

Между 1713 и 1714 годами, была подписана последовательность мирных договоров, которые закончили войну за испанское наследство. С концом этого конфликта тысячи моряков, включая британских военизированных каперов, были освобождены от военной обязанности. Результатом было большое количество обученных, праздных моряков в то время, когда колониальная судоходная торговля через Атлантический океан начинала быстро расти. Кроме того, европейцы, которые из-за безработицы стали моряками и солдатами, вовлеченными в рабский труд, часто с энтузиазмом воспринимали предложение оставить ту профессию и перейти к грабежу, давая тем самым пиратским капитанам на много лет постоянный поток обученных европейских новичков.

В 1715 году пираты начали главный набег на испанских водолазов, пытающихся поднять золото с затонувшего галеона около Флориды. Костяком пиратской банды была группа английских экс-каперов, каждый из которых в скором времени прославился в дурном свете: Генри Дженнингс, Чарльз Вейн, Сэмюэль Беллами и Эдвард Инглэнд. Нападение было успешно, но, вопреки их ожиданиям, губернатор Ямайки отказался позволить Дженнингсу и его команде потратить их добычу на своём острове. С Кингстоном и уменьшающимся Порт-Ройалом, закрытым для них, Дженнингс и его товарищи основали новую пиратскую базу в Нассау на острове Нью-Провиденс в Багамах, которые были оставлены во время войны. До прибытия губернатора Вудса Роджерса три года спустя, Нассау был домом для этих пиратов и их многочисленных собратьев.

Судоходство между Африкой, Карибским морем и Европой начало расти в 18-м столетии, модель, которая была известна как треугольная торговля, и была очень привлекательна для пиратства. Торговые суда приплывали из Европы к африканскому побережью, обменивая товары промышленного назначения и оружие на рабов. Затем торговцы приплывали в Карибское море, чтобы продать рабов и возвратиться в Европу с такими товарами, как сахар, табак и какао. Другая треугольная торговля предполагала, что суда несли на борту сырье, консервированную треску и ром в Европу, где часть груза продавалась за товары промышленного назначения, которые (наряду с остатком от первоначального груза) транспортировались в Карибское море, где они обменивались на сахар и патоку, которые перевозились в Новую Англию. Суда в трехсторонней торговле получали деньги на каждой остановке.

Как часть урегулирования войны, Великобритания получила асьенто, испанский правительственный контракт. Она обязывалась снабжать рабами новые мировые колонии Испании, при этом британским торговцам и контрабандистам предоставлялся больший доступ к традиционно закрытым испанским рынкам в Америке. Эта договоренность также способствовала в большой степени распространению пиратства через западную Атлантику. Колониальное мореходство быстро росло одновременно с наводнением квалифицированных моряков после войны. Торговые грузоотправители использовали излишек труда моряков, чтобы снизить заработную плату, экономя на всём, чтобы максимизировать свою прибыль, и создавая сомнительные условия на борту своих судов. Торговые моряки страдали от смертности примерно так же, как и транспортируемые рабы (Rediker, 2004). Условия жизни были так бедны, что моряки начали предпочитать более свободное существование в качестве пирата.

Две женщины-пиратки

Известны, по крайней мере, два случая, когда женщина становилась пиратом (при этом обычно замаскированная под мужчину). Этими двумя были Энн Бонни и Мэри Рид.

У Бонни был свирепый и буйный характер, и, не имея возможности разорвать более ранний брак, она тайно сбежала с Рэкхемом, которого она любила. Мэри Рид всю свою жизнь одевалась как мужчина под влиянием своей матери, одевавшей её под рано умершего сына (Мэри являлась незаконнорожденным ребёнком). Всё это время она провела в британских вооруженных силах. Она приехала в Карибскую Вест-Индию после смерти мужа, и присоединилась к Калико Джеку и Энн Бонни.

Когда на их судно напали, эти две женщины, наряду с Рэкхемом и ещё одним неизвестным матросом, были единственными, кто был способен оказать сопротивление. Другие члены команды были слишком пьяны, чтобы бороться. В конце концов они были захвачены и арестованы.

После их захвата в 1720 году смертные приговоры (наказание за пиратство) обеих женщин были приостановлены из-за их беременности. Мэри Рид умерла в тюрьме, по некоторым данным, от лихорадки либо осложнений в ходе родов. Дальнейшая судьба Бонни неизвестна. Есть предположения, что Энн выкупил из тюрьмы её богатый отец и она начала вести тихую и мирную жизнь. Предположение основано на том, что имя Энн Бонни не упоминалось ни в одном официальном документе, в том числе и списке повешенных.

Берберские пираты

Берберские пираты были каперами, которые выходили на разбойничьи операции с североафриканского побережья («Варварский берег») из портов Туниса, Триполи, Алжира, Сале и портов в Марокко и охотились на судоходство в западном Средиземном море со времён Крестовых походов, так же как и на попадавшиеся на их пути суда, идущие в Азию вокруг Африки, вплоть до начала 19-го столетия. Прибрежные деревни и города Италии, Испании и средиземноморских островов часто подверглись нападению с их стороны, и протяжённые полосы итальянских и испанских побережий были почти полностью оставлены их жителями; с 17-го столетия берберские пираты иногда входили в Атлантику и даже пробивались до Исландии. Согласно Роберту Дэвису, между XVI и XIX веками от 1 до 1.25 миллиона европейцев были захвачены берберскими пиратами и проданы в рабство в арабском мире.

Начало 17-го столетия может быть описано как расцвет берберских пиратов. Это было связно с появлением у берберийцев новых вариантов такелажа, внедрённых европейским ренегатом Симоном де Дансером, что позволило североафриканским налетчикам впервые выдерживать атлантические переходы с тем же успехом, что и средиземноморские. По некоторым источникам, больше 20,000 пленников были заключены в тюрьму в одном только Алжире. Богатым разрешили себя выкупить, но бедные были обречены на рабство. Их владельцы при случае могли дать им свободу, если те принимали ислам. Можно вывести длинный список людей хорошего социального положения, не только итальянцев или испанцев, но также немецких и английских путешественников, которые были пленниками в этот период.

Исландия подвергалась набегам, известным как нападение турецких пиратов на Исландию в 1627 году. Говорилось, что Мурат Раис-младший взял в плен 400 человек; 242 пленника позже были проданы в рабство на Варварском берегу. Пираты взяли только молодых людей и тех, кто был в хорошем физическом состоянии. Все те, кто оказал сопротивление, были убиты, а старики были собраны в церкви, которую затем подожгли. Среди захваченных был Олафур Эгилсзон, который был выкуплен в следующем году и, после возвращения в Исландию, написал рассказ о своих злоключениях.

Одна из стереотипных особенностей пирата в массовой культуре — повязка на глаз — относится ко времени арабского пирата Рахмаха ибн Джабира аль-Ялахимаха, который носил её после потери глаза в сражении в 18-м столетии.

В то время как Золотой век европейских и американских пиратов, как принято полагать, закончился между 1710 и 1730 годами, процветание берберских пиратов продолжалось до начала 19-го столетия. В отличие от европейских властей, молодые Соединенные Штаты отказались отдавать дань государствам берберов и ответили военно-морскими нападениями на Северную Африку, когда те захватили и поработили американских моряков. Хотя США имели ограниченный успех в этих войнах, Франция и Великобритания с их более значительными флотами скоро следовали примеру и искоренили берберских пиратов.

Упадок

К началу 18-го столетия терпение во всех европейских странах по отношению к каперам иссякло. После подписания Утрехтского Соглашения избыток незанятых обученных моряков был и благословением и проклятием для всех пиратов. Первоначально этот излишек позволил числу пиратов значительно умножиться. Это неизбежно привело к разбою большого количества судов, которые создают большое напряжение в торговле для всех европейских стран. В ответ европейские страны выставили свои собственные флоты, чтобы предложить большую степень защиты для торговцев и выследить пиратов. Избыток квалифицированных моряков означал, что был рынок рабочей силы, который мог быть принят на работу также в национальные флоты. Пиратство было в сильном упадке к 1720 году. Золотой век пиратства не продлился даже столетия.

События последней половины 1718 года представляют поворотный момент в истории пиратства в Новом Свете. Без безопасной базы и в растущем давлении от военно-морских сил европейских государств, странствующие пираты потеряли свой импульс. Уже не было приманки в виде испанских сокровищ, и охотники за ними постепенно становились частью прошлого. К началу 1719 года оставшиеся пираты были в бегах. Большинство из них направилось в Западную Африку, захватывая плохо защищенные рабовладельческие суда.

Воздействие на массовую культуру

Хотя некоторые детали часто упущены, влияние на массовую культуру Золотого века пиратства едва ли можно переоценить. «Всеобщая история пиратов» Чарльза Джонсона, главный источник для биографий многих известных пиратов Золотого века, обеспечивает обширный отчёт периода. В предоставлении почти мифического статуса более красочным персонажам, таким, как печально известные английские пираты Чёрная Борода и Калико Джек, книга фактически создала стандартную биографию жизни многих пиратов Золотого века и повлияла на пиратскую литературу Роберта Стивенсона и Дж. М. Барри. Такие литературные работы, как Остров Сокровищ и Питер Пэн, хотя и романтизированы, в большой степени используют пиратов как основной элемент сюжета. Фильмы, такие как Пираты Карибского моря, и видеоигры, такие как Monkey Island и Assassin’s Creed IV: Black Flag, почерпнули в большой степени идею из этого романтизированного идеала пиратства. В свою очередь, они помогли внедрить (часто неточный) образ прежних пиратов в современных умах. Золотой век так же влиял на японских мангак, таких как Эйитиро Ода, который и создал известную мангу о пиратстве One Piece.

Знаменитые пираты Золотого века

• Генри Морган
• Генри Эвери
• Амаро Парго
• Уильям «Капитан» Кидд
• Сэмюэль Беллами
• Стид Боннет
• Эдвард Тич (Чёрная Борода)
• Джек Рэкхем (Калико Джек)
• Энн Бонни
• Мэри Рид
• Бартоломео Португальский
• Эдвард Лау
• Уильям Флай
• Бартоломью Робертс
• Хоуэлл Дэвис
• Кристофер Кондент
• Франсуа Олоне
• Рок Бразилец
• Граммон, Мишель де
• [ru.wikipedia.org/w/index.php?title=Вейн,_Чарльз&summary=%2F%2A+Преамбула+%2A%2F+ Чарльз Вейн]

Литература

• Архенгольц Ф. [Иоганн Вильгельм]. История морских разбойников Средиземного моря и океана. — М.: Новелла, 1991. — 368 с.
• Баландин Р. К. Знаменитые морские разбойники. От викингов до пиратов. — М.: Вече, 2012. — 352 с.
• Белоусов Р. С. Под черным флагом: Исторические очерки. — М.: Олимп; АСТ, 1996. — 432 с.
• Белоусов Р. С. Тайны знаменитых пиратов, или Сундук мертвеца. — М.: Рипол классик, 2004. — 352 с.
• Блон Жорж. Флибустьерское море. — М.: Мысль, 1985. — 350 с.
• Воробьев Б. Т. Под флагом смерти. — М.: Современник, 1997. — 192 с.
• Глаголева Е. В. Повседневная жизнь пиратов и корсаров Атлантики от Фрэнсиса Дрейка до Генри Моргана. — М.: Молодая Гвардия, 2010. — 416 с.: ил.
• Гребельский П. Х. Пираты. Иллюстрированная история морского разбоя. — Л.: СПЦ СТАР, 1992. — 128 стр.: ил.
• Гросс П. А. Хроника морского разбоя: пираты, корсары, флибустеры. — М.: Майор; А.И. Осипенко, 2009. — 176 с.
• Губарев В. К. Пираты Карибского моря. Жизнь знаменитых капитанов. — М.: Эксмо, 2009. — 416 с.: ил.
• Губарев В. К. Флибустьеры Ямайки: эпоха великих походов. — М.: Вече, 2011. — 384 с.
• Губарев В. К. Пираты острова Тортуга. — М.: Вече, 2011. — 384 с.
• Губарев В. К. Лихое братство Тортуги и Ямайки. — М.: Вече, 2012. — 372 с.
• Гусев И. Е. Пираты. Полная история морских разбоев. — Минск: Харвест, 2010. — 256 с.: ил.
• Дефо Даниэль. Всеобщая история пиратства/Пер. А.Д. Степанова. — СПб.: Азбука; Азбука–Аттикус, 2014. — 288 с.
• Джонсон Чарльз. История знаменитых морских разбойников XVIII века/Пер. А.К. Ефремова. — М.: Эксмо-Пресс, 2009. — 592 с.: ил.
• Дю Гард Пич, Хамфрис Франк. Пираты, индейцы, ковбои. — М.: Руссико, 1995. — 160 с.: ил.
• Карпентер Джон Рив. Пираты: бич морей. — М.: Ниола–Пресс, 2008. — 208 с.: ил.
• Констам Энгус. Пираты. Буканьеры, флибустьеры, приватиры XVII–XIX вв. — М.: Эксмо, 2008. — 240 с.: ил.
• Констам Энгус. Пираты. Всеобщая история от Античности до наших дней. — М.: Эксмо, 2009. — 464 с.: ил.
• Копелев Д. Н. Золотая эпоха морского разбоя (пираты, флибустьеры, корсары). — М.: Остожье, 1997. — 496 с.
• Копелев Д. Н. Раздел Океана в XVI―XVIII веках: Истоки и эволюция пиратства. — СПб.: КРИГА, 2013. — 736 с.
• Люис Бренда Райф. Пиратский кодекс: от знаменитых разбойников прошлого до последних отщепенцев наших дней. — М.: АСТ; Астрель, 2010. — 192 с.: ил.
• Малов В. И. Тайны знаменитых пиратов. — М.: Оникс, 2008. — 256 с.: ил.
• Маховский Яцек. История морского пиратства. — М.: Наука, 1972. — 288 с.
• Мерьен Жан. Энциклопедия пиратства. — М.: ТЕРРА–Книжный клуб, 1999. — 496 с.
• Непомнящий Н. Н. Пиастры, пиастры, пиастры... Исторические очерки. — М.: АСТ, Олимп, 1996. — 448 с.
• Нойкирхен Xайнц. Пираты: Морской разбой на всех морях. — М.: Прогресс, 1980. — 352 с.
• Перье Николя. Пираты. Всемирная энциклопедия. — М.: Гелеос, 2008. — 256 с.: ил.
• Рябцев Г. И. Пираты и разбойники. Флибустьеры, корсары, каперы и буканьеры. — Минск: Литература, 1996. — 608 с.
• Рогожинский Жан. Энциклопедия пиратов. — М.: Вече, 1998. — 679 с.
• Северин Тим. По пути Синдбада. Острова пряностей. Золотые Антилы. — М.: Эксмо, Мидгард, 2009. — 816 с.
• Сидорченко В. Ф. Морское пиратство. — СПб.: Изд-во Санкт-Петерб. ун-та, 2004. — 400 с.
• Снисаренко А. Б. Джентльмены удачи. Адмиралы чужих морей. — СПб.: Судостроение, 1997. — 496 с.
• Ципоруха М. И. Под черным флагом. Хроники пиратства и корсарства. — М.: НЦ ЭНАС, 2009. — 384 с.
• Чумаков С. История пиратства от античности до наших дней. — М.: Издательский Дом «Техника – молодежи», 2001. — 144 с.: ил.
• Эксквемелин А. О. Пираты Америки. — М.: Мысль, 1968. — 230 с.
• Элмс Чарльз. Пираты. Рассказы о знаменитых морских разбойниках. — М.: Центрполиграф, 2015. — 445 с.

• Rediker, Marcus. Villains of all Nations: Atlantic Pirates in the Golden Age. Beacon Press: Boston (2004).
• Rediker, Marcus. «Pirates and the Imperial State.» Reviews in American History 16.3 (1988) : 351—357
• Swanson, Carl E. «American Privateering and Imperial Warfare, 1739—1748.» The William and Mary Quarterly 42.3 (1985) : 357—382

См. также

• Прогулка по доске

Отрывок, характеризующий Золотой век пиратства

Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.



Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в людской иерархии.
Теперь деятели 1812 го года давно сошли с своих мест, их личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени перед нами.
Но допустим, что должны были люди Европы, под предводительством Наполеона, зайти в глубь России и там погибнуть, и вся противуречащая сама себе, бессмысленная, жестокая деятельность людей – участников этой войны, становится для нас понятною.
Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния.
Теперь нам ясно, что было в 1812 м году причиной погибели французской армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели французских войск Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны, характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе. Но тогда не только никто не предвидел того (что теперь кажется очевидным), что только этим путем могла погибнуть восьмисоттысячная, лучшая в мире и предводимая лучшим полководцем армия в столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными полководцами – русской армией; не только никто не предвидел этого, но все усилия со стороны русских были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать тому, что одно могло спасти Россию, и со стороны французов, несмотря на опытность и так называемый военный гений Наполеона, были устремлены все усилия к тому, чтобы растянуться в конце лета до Москвы, то есть сделать то самое, что должно было погубить их.
В исторических сочинениях о 1812 м годе авторы французы очень любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы русские еще более любят говорить о том, как с начала кампании существовал план скифской войны заманивания Наполеона в глубь России, и приписывают этот план кто Пфулю, кто какому то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на записки, проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот образ действий. Но все эти намеки на предвидение того, что случилось, как со стороны французов так и со стороны русских выставляются теперь только потому, что событие оправдало их. Ежели бы событие не совершилось, то намеки эти были бы забыты, как забыты теперь тысячи и миллионы противоположных намеков и предположений, бывших в ходу тогда, но оказавшихся несправедливыми и потому забытых. Об исходе каждого совершающегося события всегда бывает так много предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда найдутся люди, которые скажут: «Я тогда еще сказал, что это так будет», забывая совсем, что в числе бесчисленных предположений были делаемы и совершенно противоположные.
Предположения о сознании Наполеоном опасности растяжения линии и со стороны русских – о завлечении неприятеля в глубь России – принадлежат, очевидно, к этому разряду, и историки только с большой натяжкой могут приписывать такие соображения Наполеону и его маршалам и такие планы русским военачальникам. Все факты совершенно противоречат таким предположениям. Не только во все время войны со стороны русских не было желания заманить французов в глубь России, но все было делаемо для того, чтобы остановить их с первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не боялся растяжения своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед и очень лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
При самом начале кампании армии наши разрезаны, и единственная цель, к которой мы стремимся, состоит в том, чтобы соединить их, хотя для того, чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь страны, в соединении армий не представляется выгод. Император находится при армии для воодушевления ее в отстаивании каждого шага русской земли, а не для отступления. Устроивается громадный Дрисский лагерь по плану Пфуля и не предполагается отступать далее. Государь делает упреки главнокомандующим за каждый шаг отступления. Не только сожжение Москвы, но допущение неприятеля до Смоленска не может даже представиться воображению императора, и когда армии соединяются, то государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжен и не дано пред стенами его генерального сражения.
Так думает государь, но русские военачальники и все русские люди еще более негодуют при мысли о том, что наши отступают в глубь страны.
Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и упускает несколько случаев сражения. В августе месяце он в Смоленске и думает только о том, как бы ему идти дальше, хотя, как мы теперь видим, это движение вперед для него очевидно пагубно.
Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел опасности в движении на Москву, ни Александр и русские военачальники не думали тогда о заманивании Наполеона, а думали о противном. Завлечение Наполеона в глубь страны произошло не по чьему нибудь плану (никто и не верил в возможность этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей – участников войны, не угадывавших того, что должно быть, и того, что было единственным спасением России. Все происходит нечаянно. Армии разрезаны при начале кампании. Мы стараемся соединить их с очевидной целью дать сражение и удержать наступление неприятеля, но и этом стремлении к соединению, избегая сражений с сильнейшим неприятелем и невольно отходя под острым углом, мы заводим французов до Смоленска. Но мало того сказать, что мы отходим под острым углом потому, что французы двигаются между обеими армиями, – угол этот делается еще острее, и мы еще дальше уходим потому, что Барклай де Толли, непопулярный немец, ненавистен Багратиону (имеющему стать под его начальство), и Багратион, командуя 2 й армией, старается как можно дольше не присоединяться к Барклаю, чтобы не стать под его команду. Багратион долго не присоединяется (хотя в этом главная цель всех начальствующих лиц) потому, что ему кажется, что он на этом марше ставит в опасность свою армию и что выгоднее всего для него отступить левее и южнее, беспокоя с фланга и тыла неприятеля и комплектуя свою армию в Украине. А кажется, и придумано это им потому, что ему не хочется подчиняться ненавистному и младшему чином немцу Барклаю.