Зотов, Григорий Федотович

Григорий Федотович Зотов
Григорий Зотов в 1820-х гг.
Род деятельности:	промышленник, управляющий
Дата рождения:	1775(1775)
Место рождения:	Шуралинский завод?
Подданство:	Российская империя
Дата смерти:	неизвестно
Место смерти:	Кёксгольм?
Награды и премии:	золотая медаль «За усердие».

Григо́рий Федо́тович Зо́тов (род. в 1775 г. в Шуралинском заводе (?), точная дата и место смерти не установлены) — уральский мастеровой, заводской управляющий, организатор горного дела, основатель города Карабаш, основоположник каслинского художественного литья. Происходил из рода крепостных приказчиков и дослужился до управляющего Верх-Исетским горнозаводским округом. Управленческий талант Зотова способствовал высоким прибылям, и в качестве благодарности ему была дарована вольная.

Зотов покровительствовал староверам, не терпел пьянства и воровства, жёстко наказывал своих подчинённых за провинности. Став управляющим Кыштымскими заводами, он установил суровые порядки, которые включали использование труда женщин и детей, самосуд над работниками, телесные истязания. Слухи о крутом нраве Зотова, а также ужесточение политики в отношении раскола после восшествия на престол Николая I заставили пристальнее обратить внимание властей на уральского управляющего. Была организована следственная комиссия, которая обнаружила на дне заводского пруда тела замученных. Зотов, которого народ после громкого судебного процесса прозвал Кыштымским зверем, вероятно был сослан в финский город Кёксгольм, и дальнейшая его судьба неизвестна.

Происхождение

Пётр Зотович Зотов (около 1704 — около 1773) — дед Григория Зотова — был тульским крепостным служителем. В 20-х — начале 30-х годов XVIII века заводской промышленник Акинфий Демидов переселил семью Петра Зотова на Невьянский завод, построенный на Урале по указу Петра I. Как следует из ревизской сказки 1782 года, Пётр Зотов оставил после себя пятерых сыновей, двух дочерей и 11 внуков. Старший сын Федот (около 1732 — после 1802) в бумагах значился приказчиком. Федот Петрович состоял в браке с Татьяной Митрофановной, а одним из его сыновей был Григорий. Других детей в семье Зотовых звали Поликарп, Савва, Ульяна, Марья и Ефимия.

Федот Зотов служил на Невьянском заводе, владельцем которого являлся родоначальник известной фамилии заводчиков Савва Яковлев. После смерти последнего в 1784 году последовало несколько разделов имущества среди наследников Яковлева, в результате которых семья Федота Зотова была закреплена за шуралинской частью заводского хозяйства Яковлевых на Урале. Таким образом, Зотовы попали на Уткинский завод (ныне — Новоуткинск), где занялись производством кричного железа.

О Григории Зотове известно, что некоторое время он служил поверенным в Перми. В 1796 году он занимался делами, связанными с возведением дома для заводовладельцев в столице губернии и контролировал поставки железа с заводов для строительства этого здания. Сам Зотов упоминал, что родился он и вырос на заводе, изучал практически горное дело и на заре своей карьеры работал кричным мастером.

Управление заводами

Верх-Исетский завод

В 1798 году сын Саввы Яковлева, Иван, для повышения управляемости своих заводов выхлопотал указ Берг-коллегии, который утвердил Главное Верх-Исетское заводское правление. Главой правления с первых же дней был назначен Григорий Зотов. На заводах Зотов вёл дела по доверенностям, выданным ему заводовладельцем. К примеру, в 1801 году он получил по доверенности право от Алексея Яковлева, позволившее ему высылать в сибирские рудники провинившихся работников.

За время зотовского правления Верх-Исетский завод сильно преобразился. Вместо деревянных сооружений были отстроены здания из камня, а в заводских цехах установлено новое оборудование. Была запущена механическая фабрика по производству паровых машин. В результате был обеспечен рост производства и налажен выпуск новых видов продукции. Особо можно отметить фирменное листовое кровельное железо, которое даже без покраски по сто лет на крыше стояло. Под маркой «А. Я. Сибирь» и клеймом соболя уральское железо завоевало популярность на рынках Западной Европы и Америки, и даже использовалось в кровле здания британского парламента. Экспорт «яковлевской» продукции в одну только Америку составлял не менее 300 тыс. пудов. После московского пожара 1812 года крыши зданий восстанавливаемого города покрывались железом Верх-Исетского завода. Доходы при Зотове достигли 3 млн рублей в год.

Григорию Зотову приписывались несколько нововведений и усовершенствований, внедрённых на Верх-Исетском заводе. 19 июля 1811 года в Комитете министров была зачитана записка:

Управляющий чугуноплавильными заводами помещика Яковлева Зотов изобрёл такую машину, посредством коей артиллерийские снаряды получают полировку и самую гладкую округлость с наибольшею удобностию. Артиллерийская экспедиция, приняв с особенным одобрением образцы приготовляемых посредством сей машины снарядов, испрашивает изобретателю оной приличного награждения. Военный министр находит одобрение сие тем более заслуживающим всякого уважения, что изобретение сие есть совершенно новое и весьма полезное, ибо доселе чугунные снаряды употреблялись у нас без полировки…

В марте 1812 года подполковник Я. М. Бикбулатов, занимавшийся приёмкой пушечных ядер, доложил об устройстве в Пермское горное правление. Отмечая высокое качество снарядов, поставлявшихся с Верх-Исетского завода, Бикбулатов настаивал на внедрении подобных устройств и на других уральских заводах. Однако выяснилось, что на Кушвинском заводе есть более совершенный механизм для полировки ядер, к тому же изобретённый и внедрённый раньше зотовского. Существует версия, что Зотов подсмотрел полировальное устройство на другом заводе, но исполнить в первоначальном виде не сумел. По итогам проверки Зотов не был признан изобретателем полировальных машин, но, учитывая проявленное рвение и сохранявшуюся потребность в полировальных устройствах, ему присудили медаль с надписью «За усердие». Опыт использования установленных на заводах устройств, подобных верх-исетским, продемонстрировал их неэффективность. В условиях начавшейся войны высокий процент брака стоил значительных потерь времени при выполнении заказа и поставил заводы перед необходимостью замены зотовских полировальных машин.

В 1815 году по инициативе Зотова начали рыть канал, который должен был соединить Решётку (приток Исети), с рекой Чусовой. Планировалось, что часть вод Чусовой будет перебрасываться в Верх-Исетский пруд и использоваться для привода заводских механизмов. Осуществление замысла позволило бы впервые проложить водный путь между Волгой и Обью, однако, после того как был вырыт канал длиной 2 версты, работы были остановлены по распоряжению путейского начальства, опасавшегося обмеления Чусовой. Недостроенный канал остался существовать под названием «Зотовская канава».

Кыштымские и Каслинский заводы

В 1809 году двенадцатилетний сын Григория Зотова Александр был отпущен вечно на волю за заслуги своего отца перед владельцем Верх-Исетскими заводами. Этот факт впоследствии позволил состояться браку между Александром Зотовым и дочерью богатого купца и заводовладельца Льва Ивановича Расторгуева. Союзу двух семей способствовала общая вера. Отец невесты, как и Григорий Зотов, принадлежал расколу, и был одним из лидеров местной старообрядческой общины. Расторгуев скупал уральские заводы, в том числе Кыштымские и Каслинский, пока в его руках не оказался целый заводской округ. В 1823 году, после смерти Расторгуева, заводы перешли по наследству его жене Анне Федотовне и дочерям: Екатерине Зотовой (снохе Григория Зотова) и Марии Харитоновой. Наследницы поспешили передать управление опытнейшему и искуснейшему в заводских делах Григорию Зотову. Предвидя такой поворот событий, Зотов упросил Алексея Яковлева дать ему увольнение от заводской принадлежности. Владелец Верх-Исетскими заводами не сразу согласился отпустить своего управляющего, но был вынужден это сделать, отдавая должное вкладу Зотова в благоденствие его предприятий.

Формально с 1 апреля 1823 года заводами по общей доверенности управляли мужья наследниц Расторгуева: Александр Зотов и Пётр Яковлевич Харитонов — будущий глава Екатеринбурга. Кроме того, в результате волнений кыштымских рабочих, начавшихся незадолго до смерти Л. И. Расторгуева, на заводах было введено казённое правление и назначен горный чиновник — берггауптман Тетюев. Тем не менее, Григорий Зотов, не имея никакой должности, фактически единолично управлял делами. В 1825 году в результате личного ходатайствования Зотова перед императором Высочайшим повелением заводы были возвращены в частное владение.

Расторгуевские заводы достались Зотову не в лучшем состоянии. Голодные годы, невыплата жалований, самодурство приказчиков привели к самому крупному в XIX веке на Урале восстанию рабочих и прикреплённых к заводам крестьян, которых пришлось усмирять военной командой из трёх тысяч солдат. В то же время Кыштымский горный округ, как и весь Урал в целом, испытывал расцвет в связи с подъёмом золотодобывающего промысла. Повсюду находили новые месторождения, которые приносили своим владельцам огромные доходы. В 1822 году в пойме реки Сак-Елга, где были открыты золотоносные россыпи, Григорий Зотов основал выселок, названный Соймоновским прииском. Позднее поселение выросло в крупнейший центр производства меди — город Карабаш.

На Соймоновский прииск были пригнаны около тысячи крепостных, в большинстве своём — женщины и подростки, из села Рождественского (Тютняры), Кыштымских и Каслинского заводов. Золотодобыча велась в тяжёлых условиях, артелями в две смены по 12 часов. Люди жили в тесных казармах и землянках, скудный рацион составляло лишь небольшое количество хлеба. За невыполнение плана провинившихся били палками и пороли хлыстом. В 1826 году на прииске произошли волнения, получившие известность как «девичий бунт», которые распространились на Кыштымские заводы. Эти волнения стали одной из причин внимания к Зотову со стороны властей.

Доходы от золотых приисков и управленческий опыт Зотова с течением времени привели заводы в порядок. Увеличился выпуск продукции, выросло качество выплавляемого железа и чугуна. Улучшение ситуации на заводах, а также решающая роль в этом Зотова были отмечены в одном из выпусков «Горного журнала» в 1832 году:

Плавильное производство заводов Кыштымских (Каслинский в том числе) можно поставить в пример всем прочим заводам империи. Полезно знать… какими средствами доведена на сих заводах плавка до такого совершенства, что на каждый пуд угля проплавляется два пуда руды и выплавляется более пуда чугуна… Не оспаривая, что введение березового угля содействует к выгодной плавке Кыштымских заводов, должно приписать улучшение оной одному и тому же лицу [Г. Ф. Зотову], которое, доведя заводы А. И. Яковлева (Верх-Исетские) до настоящей степени совершенства, преобразовало столь выгодно заводы наследниц Расторгуева. Плавильное дело сих последних заводов, будучи прежде гораздо ниже первых, имеет ныне большое преимущество перед оными.

«Горным журналом» оспаривался тот факт, что улучшение производства на Кыштымских и Каслинском заводах стало лишь следствием суровых порядков, воцарившихся при Зотове.

В зотовский период на Кыштымских и Каслинском заводах появились новые корпуса, построены запасные плотины; на Каслинском заводе — заводская контора, господский дом и заводской госпиталь. Каслинское производство кроме выплавки чугуна и выделки нескольких сортов железа включало в себя отливку тяжеловесных припасов и чугунной посуды. С именем Григория Зотова связано зарождение каслинского художественного литья. В 1820 году во время поездки в Пруссию Зотов побывал в немецких литейных мастерских. Привезённые им отливки в качестве образцов, наряду с наработками бронзолитейной мастерской Верх-Исетского завода, положили начало новому художественному промыслу.

Приём у императора

Осенью 1824 года Александр I находился в поездке по Уралу и 25 сентября прибыл в Екатеринбург, остановившись в доме П. Я. Харитонова. Свиту Александра, в том числе лейб-медиков Я. В. Виллие и Д. К. Тарасова, принимал в своём доме Григорий Зотов. На следующий день монарх посетил Верх-Исетский завод, который, особенно на фоне других уральских заводов, произвёл на него благоприятное впечатление — и тем, как было организовано дело, и внешним видом заводского комплекса. Осмотрев заводской госпиталь, Александр заметил: «Всё здесь отлично устроено, и мне остаётся сожалеть, что я не могу содержать так больных моих солдат». Когда император спросил, кому завод обязан своим примерным состоянием, екатеринбургский полицеймейстер ответил, что делами тут более 20 лет заправлял бывший заводской мастер Григорий Зотов. Узнав, что последний находится в Екатеринбурге, Александр повелел барону Дибичу его пригласить.

27 сентября Зотов был представлен императору, затем между ними состоялась полуторачасовая беседа. Её содержание известно благодаря Тарасову, который записал подробности встречи со слов Зотова. В беседе Зотов предстал перед императором опытным организатором горного дела, автором новых усовершенствований и полезных открытий. В частности, он рассказал о найденном им богатом золотоносном месторождении, об организации им же добычи драгоценного металла, а также об устроенном им механизме, с помощью которого добыча велась с большим облегчением для рабочих. В ходе разговора Александр интересовался у Зотова о причинах процветания частных промышленных предприятий, к коим относился Верх-Исетский завод, и о том, как поднять до их уровня заводы казённые. Отвечая на расспросы монарха, Зотов подтвердил свою принадлежность к расколу:

Не смею скрывать перед вашим величеством, что я старообрядец, но в нашем обряде нет ничего вредного, а тем менее противного православной церкви. К нам перешло это от отцов наших. Из усердия к церкви, мы построили для служения каменный храм, отделали и украсили его; но нам не позволяет епархиальное начальство поставить святые кресты на главы этого храма.

В ответ Александр пообещал разрешить установку крестов на храм. Помимо этого, следуя просьбе Зотова, император повелел вернуть на расторгуевские заводы 90 рабочих, сосланных в Сибирь за участие в бунте. В ходе беседы Александр настолько был впечатлён Зотовым, что повелел ему изложить в письменном виде и отправить в Петербург своё мнение насчёт возможных способов совершенствования горнозаводского хозяйства на Урале. Кроме того, Зотову было предложено слать донесения вообще обо всём, что касалось горного дела, если тот сочтёт это нужным и полезным, лично императору.

На следующий день, во время обеда, на котором присутствовал главный горный чиновник на Урале полковник Осипов, Александр спросил, почему тот не представил ему настолько известного и сведущего в горном промысле Зотова. Осипов, который судя по всему не очень ладил с Зотовым, ответил, что тот не относится к числу местных граждан. На это Александр заметил:

Очень жаль, что здешнее горное начальство доселе не обратило внимания на столь опытного в горном деле и столь полезного человека. В продолжение одного часа я узнал от этого Зотова гораздо более о положении здешнего горного производства, нежели во всё моё путешествие по Уралу. Довольно видеть Верх-Исетский завод, чтоб вполне оценить опытность Зотова, если справедливо, что всё устройство этого лучшего здесь завода произвёл один Зотов, двадцать лет управлявший оным.

Александр упомянул о Зотове в своём послании императрице: «Первый раз в жизни встретил мужика с таким светлым умом и опытностью во всех отраслях горного искусства».

Следствие

К положению на Кыштымских заводах власти начали присматриваться ещё при Расторгуеве, после произошедшего там бунта рабочих. Слухи об участии Зотова в притеснении заводских людей, а также сокрытии части добываемого золота совпали по времени с гонениями на раскольников, начавшимися в царствование Николая I. В уральских старообрядческих общинах новый император видел очаги неповиновения самодержавной власти, которые необходимо было искоренить.

Несмотря на то, что на заводах был введён государственный надзор, а из Петербурга несколько раз приезжали следователи, Зотову удавалось избегать серьёзных последствий для себя до тех пор, пока заняться уральскими заводами не поручили флигель-адъютанту царя графу А. Г. Строганову. По его приказу был слит заводской пруд, на дне которого были обнаружены человеческие останки. Зотов был заключён под домашний арест, деловые бумаги опечатаны и подвергнуты подробному изучению. Свидетелей опрашивал лично Строганов. В обвинительном акте от 1827 года, представленном графом министру финансов Е. Ф. Канкрину, утверждалось, что Зотов, не имевший законной доверенности на управление Кыштымскими заводами, продолжал вслед за Расторгуевым угнетение рабочего люда. При этом Зотов, пользуясь слабостью берггауптмана Тетюева, якобы побуждал того к сокрытию истинного положения посредством донесений министру финансов, в которых заявлялось о благополучии кыштымских рабочих. Все попытки подать жалобы, в том числе по случаю прибытия на Урал Александра I, пресекались. Жалобщики подвергались телесному наказанию и многомесячному содержанию в кандалах, принуждались к отказу от своих претензий. Один из жалобщиков по фамилии Сидельников был найден мёртвым в лесу, двое других были застрелены якобы по приказу Зотова, а с помощью ложного следствия удавалось скрывать истину.

В своём донесении Строганов отмечал, что Зотов значительно увеличил добычу золота и усовершенствовал выплавку железа, но не заведением новых машин или особенными средствами, а несоразмерным усилением работ, жестокостями и тиранством. Условия, в которых люди существовали на заводах, сравнивались с положением каторжников или негров. Особым местом притеснений был назван Соймоновский прииск, где даже было организовано кладбище для умерших от непосильного труда.

Зотов, находясь под надзором около десятилетия, пытался затянуть организованное против него дело с помощью апелляций, жалоб на здоровье и прочих ухищрений. Часть обвинений против него попали под амнистию или были отвергнуты за недостаточностью улик. Лишь когда делом занялся лично министр внутренних дел, доложивший Николаю I о значительном участии Зотова в общине старообрядцев, император заключил: «Лишив медалей и доброго имени, сослать на жительство в Кёксгольм». В ссылку управляющий отправился вместе с П. Я. Харитоновым, который, вероятно, не участвовал наравне с Зотовым в угнетении людей, но должен был ответить по должности.

Дальнейшая судьба

Версии о заключительном периоде жизни Григория Зотова в источниках разнятся. По приговору Зотов и Харитонов, скорее всего, были сосланы в 1837 году в Кёксгольм, где и закончили свою жизнь. Однако в летописи Вознесенской церкви Каслинского завода говорится о том, что Зотов был сослан на Кавказ, откуда поддерживал связь со своим племянником Титом Зотовым и через него управлял общиной староверов. По другой версии, Зотов и Харитонов в 1830-х годах поселились в Санкт-Петербурге, и находились там вплоть до своей смерти (Харитонова — в 1838 году, Зотова — в начале 1840-х). Среди других возможных мест ссылки Зотова упоминаются Соловецкие острова.

Личность

По словам екатеринбургского историка-архивиста А. В. Берковича, главным желанием Григория Зотова было избавление от угнетавшего его статуса крепостного. Опираясь на свой талант и личные качества, такие как целеустремлённость, властность и честолюбие, он стремился во что бы то ни стало получить свободу, чтобы встать в один ряд с теми, кому он принадлежал. У получившего вольную Зотова обнаружилась и другая сторона — среди её особенностей Беркович обличает алчность, жестокость и цинизм, проявившиеся в беспощадной эксплуатации людей, работавших на его собственных заводах и промыслах.

Имея множество недоброжелателей, в случае необходимости, Зотов легко располагал к себе людей. Во время пребывания Александра I в Екатеринбурге он произвёл впечатление и на самого императора, и на сопровождавшего монаршую особу Д. К. Тарасова:

Наружность и осанка Григория Зотова, при первом взгляде, обличала в нём светлый натуральный ум, сильный характер и гениальную способность в горном производстве. Орлиные глаза его показывали необыкновенную проницательность; разговор его о делах серьёзных всегда состоял из афоризмов. Высокий рост, атлетическое сложение, окладистая короткая борода, курчавые с проседью на голове волосы и особенное приличие в обращении — невольно возбуждали к нему особенное внимание и уважение… Нельзя не заметить в нём собственного сознания приобретённой им опытности, отличных способностей и особенного такта узнавать людей и направлять всякого к сродному ему делу.

Литература

• Д. Н. Мамин-Сибиряк. [www.m-i-e.ru/biblioteka/l/mamin-sibiryakdngorodekaterinburgistoricheskiiocherk Город Екатеринбург. Исторический очерк]. — 1889.
• А. В. Беркович. [www.m-i-e.ru/biblioteka/ekaterinburg1723-1800gg/berkovich4 Григорий Федотович Зотов.]. Екатеринбург. 1723—1807. Проверено 8 января 2013. [www.webcitation.org/6FjozjTHA Архивировано из первоисточника 9 апреля 2013].
• В. М. Свистунов. [www.kasly.su/History_Kasly_05.htm История Каслинского завода 1745—1900 гг.]. — Челябинск: Рифей, 1997. — 203 с.
• В. Г. Черников. Кыштымский зверь // Год рождения — 1757-й: Хроника Нижне-Кыштымского завода. От Никиты Демидова до Александра Вольхина. — Екатеринбург: СВ-96, 1997. — 400 с. — ISBN 5-89516-027-1.

В художественной литературе

• Е. А. Фёдоров. Кыштымский зверь. — Курган: Красный Курган, 1953. — 200 с. — 25 000 экз.
• П. П. Бажов. Надпись на камне. — Государственное Издательство художественной литературы, 2012. — (Малахитовая шкатулка. Уральские сказы). — ISBN 978-5-457-11040-3.
• С. К. Власова. Герцогиня Акуля // Герцогиня Акуля: сказы и были / А. И. Лазарев. — Челябинск: Юж.-Урал. кн. изд-во, 1966. — 94 с.

Отрывок, характеризующий Зотов, Григорий Федотович

– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо ее приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.
– Что с тобой, мой ангел, больна? – спросил граф. Наташа помолчала.
– Да, больна, – отвечала она.
На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.


Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.
Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая то судьба постоянно сводила его с нею.
«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.
На Тверском бульваре кто то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
«И право, вот настоящий мудрец! подумал Пьер, ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, и оттого всегда весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким как он!» с завистью подумал Пьер.
В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера его шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.
Отворив дверь в залу, Пьер увидал Наташу, сидевшую у окна с худым, бледным и злым лицом. Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты.
– Что случилось? – спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.
– Хорошие дела, – отвечала Марья Дмитриевна: – пятьдесят восемь лет прожила на свете, такого сраму не видала. – И взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что он узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым сводила ее жена Пьера, и с которым она хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться.