Абрагамович, Захарий Йицхак
Поделись знанием:
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.
После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
(перенаправлено с «Зэхарйа Абрагъамович»)
| Захарий Исаак Абрагамович | |
| Zachariasz Izak Abrahamowicz | |
 | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Род деятельности: | |
| Годы творчества: | |
| Язык произведений: | |
| Дебют: |
«Do braci!» |
Заха́рий Исаа́к Абрагамо́вич (польск. Zachariasz Izak Abrahamowicz; караимск. Zecharja Jicchak Abrahamowicz; (9 (21) марта 1878, Ланы — 5 мая 1903, Залуква) — караимский поэт.
Жизненный путь
Родился в многодетной сельской семье Самуила Абрагамовича и Рухамы Ицкович. Первый учитель — рибби Симха Леонович — обучал Захария древнееврейскому языку в караимской религиозной школе в Галиче.
После переезда в деревню Залуква возле Галича и окончания четырёх классов начальной школы мальчик продолжил образование в гимназии в Станиславе (ныне Ивано-Франковск). Однако его исключили из гимназии через несколько лет; по некоторым сведениям, за участие в работе нелегального кружка. После этого в Станислав приехал его отец отдал его в услужение сапожнику в село Княгинин (ныне — часть Ивано-Франковска). До нас дошло четверостишие, написанное пятнадцатилетним юношей в те дни:«Науки, Господи! Наука нужна мне как дождь в засуху, как голодному хлеб, как свет во тьме, только о ней прошу тебя, Господь миров!»
В это время Захарий начал писать первые стихи на польском языке, но через несколько лет, возобновив учёбу в Станиславе, он активно участвовал во встречах караимской молодёжи, и именно это время стало наиболее плодотворным для молодого поэта. Как раз к этому периоду принадлежит большинство из его стихотворений на родном караимском языке.
На него обратил внимание переехавший в Галич польский тюрколог Ян Гжегожевский, который опубликовал стихи Абрагамовича, одно на польском — «Do braci». Вскоре поэта призвали в австрийскую армию, где он не оставил творчества. В Чехии, которая тогда входила в состав Австро-Венгрии, поэт написал последнее дошедшее до наших дней стихотворение на украинском языке. Из армии поэт вернулся больным туберкулёзом. 5 мая 1903 года он умер и похоронен у села Залуква на р. Лимница, не оставив потомков.
Творческое наследие
Поэт писал стихи на караимском, украинском и польском языках. Значимое место в тематике его произведений занимают патриотические мотивы. Например, во время службы в армии он писал стихи на украинском языке:
|
Не замінить Лаба Дністра дорогого — Могучого батька Галичанських рік. |
|
Украинский литературовед Степан Пушик перевёл некоторые произведения караимского поэта на украинский язык:
|
|
Людина мусить рідну ниву жати, Та завше пам’ятати, в кожну мить: Якщо чуже ми будем зневажати, То і свого не зможемо любить. |
|
- На караимском языке:
- «Tuwhan ana» («Мама, родная»)
- «Ałhemi Tenrinin...» («Вдохновение Божье»)
- «Hanuz Karajłar eksiłmed'» («Ещё не исчезли караимы»)
- «Ułłu titinbe» («С дымом пожарищ»)
- «Ej neszer, neszer» («Гей, орёл» — это стихотворение стало песней)
- «Tenrim, senin ułanłaryn...» («Боже, твои дети»)
- «Ciwre, ciwre» («Вокруг, вокруг»)
- «Tenrim, ki biźnin atałarymyzny» («Боже, что наших отцов…»)
- «Ułusum Jisraeł» («Народ мой, Израиль»)
- «Tachanun ułłu king'e» («Гимн великому дню»)
- «Ne fajda» («Какая польза»)
- «Tigendi jaz» («Кончилось лето»)
- «Karaj edim, Karaj barmen» («Караимом был, караимом остаюсь»)
- На украинском языке:
- «До України» (1900)
- «І нам весна всміхнеться» (1900)
- «На чужині» (1901)
Эти произведения через 30 лет после создания были опубликованы на страницах журнала «Карай авазы» Александра Мардковича.
Напишите отзыв о статье "Абрагамович, Захарий Йицхак"
Литература
- Achad Haam Zecharja Iicchak Abrahamowicz. (tirsinbe) // Karaj Awazy. — Lutzk, 1931. — № 2. — С. 21—23.
- Zecharja Abrahamowicznin tiziwłeri // Karaj Awazy. — Lutzk, 1931. — № 2. — С. 24—29.
- Anna Sulimowicz [awazymyz.karaimi.org/zeszyty/item/59-zachariasz-abrahamowicz Zachariasz Abrahamowicz (1878 – 1903 )] // Awazymyz. — Warszawa, 1989. — № 1. — С. 4−6.
Отрывок, характеризующий Абрагамович, Захарий Йицхак
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!]Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.
После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
