Зюзин, Алексей Иванович

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Зюзин Алексей Иванович»)
Перейти к: навигация, поиск
Алексей Иванович Зюзин
Род деятельности:

окольничий, воевода и дипломат

Подданство:

Русское царство

Дата смерти:

1619(1619)

Дети:

Никита Алексеевич Зюзин

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Алексей Иванович Зюзин (или Зузин) (? — 1619) — в Смутное время воевода в Каргополе; в последующие годы дипломат, в том числе глава посольства в Англию и участник подписания Столбовского договора; окольничий.[1]



Биография

В 1598 году подписался под грамотой утверждённой об избрании царём Бориса Фёдоровича Годунова. В 1603—1605 годах был воеводой в Польше. В бытность свою там он получил грамоты от вдовствующей царицы Марьи Григорьевны и от патриарха Иова (от 1 мая 1605), с извещением о кончине царя Бориса Годунова и о восшествии на престол сына его Фёдора Борисовича.[1]

Затем им были получены две грамоты Лжедмитрия, в одной из которых (11 июня 1605) он сообщал о своём воцарении с предписанием во всех церквах служить молебны о здравии царя Димитрия и матери его, царицы инокини Марфы Фёдоровны, а жителей привести на верность службы, во второй же (31 декабря того же года) приказывалось вырыть из земли тело Василия Романова, скончавшегося в заточении в царствование Бориса Годунова, и отпустить в Москву с людьми, присланными боярином Иваном Романовым.[1]

В 1610—1611 годы Зюзин был воеводой в Устюге Великом.[1]

В 1612 году был воеводой в Каргополе. 22 июня каргопольцы, с Зюзиным во главе, послали в Новгород отписку начальникам шведских и русских военных отрядов о запрещении новгородским сборщикам являться за податями в каргопольские волости. Поводом к тому послужило сообщение старост и целовальников Водлозерской волости Каргопольского уезда, что новгородские сборщики правят по 10 рублей с обжи на год (на 1611 и 1612 годы), будто бы по указу шведских и русских военачальников.[1]

Это крайне возмутило Зюзина и каргопольцев, так как незадолго перед тем они получили обещание от бояр, находившихся в городах Новгородской земли, и от шведского генерала Якоба Делагарди быть с ними в «добром совете» и сообща стоять против польских и литовских людей; шведы, кроме того, обещали не приходить на каргопольские места и не чинить задоров.[1]

В отписке от 22 июня 1612 года в Новгород Зюзин и каргопольцы решительно вступились за свои права и спокойствие: «А будет вы, господа, забыв свои души, учнете с нами рознь чинить и кровь крестьянскую проливати, и на каргопольские места войною приходити, или какой задор чинити, и мы против вас стояти рады, сколько милосердый Бог помочи подаст, и которая кровь крестьянская вашим задором прольется, и тое крови взыщет Бог на вас. А для розни меж Московским и Новгородцким государствы мы не писали в Ерославль, к боярам и воеводам и к стольнику и воеводе ко князю Дмитрею Михайловичю Пожарскому, покаместа вы к нам отпишете».[1]

То есть получив обещание бояр и Делагарди быть с ними в «добром совете», Зюзин и каргопольцы поспешили поделиться этой вестью с Пожарским, находившимся в Ярославле во главе ополчения. Теперь, когда Зюзин и каргопольцы имели основание сомневаться в исполнении обещания, но не могли быть уверены, что сборщики явились действительно по приказанию русских и шведских военачальников, они не захотели быть причиной смуты, зная про рознь между Московским и Новгородским государствами, и не сообщили о своём сомнении в Ярославль, в ожидании ответа из Новгорода.[1]

В декабре 1612 года Зюзину пришлось отстаивать Каргополь от приступивших к нему поляков, литовцев и русских. Каргопольцы выходили против них на вылазку, побили много людей и поймали языков.[1]

Весной 1613 года Зюзин находился в Троице-Сергиевом монастыре при царе Михаиле Фёдоровиче, остановившемся там по пути в Москву. От имени Михаила Фёдоровича была послана Земскому совету грамота о принятии мер к искоренению воровства, грабежей и убийств, которые усилились в Москве, по разным другим городам и по дорогам. В числе лиц, отпущенных в Москву с этой грамотой, был и Зюзин.[1]

7 июля того же 1613 года Зюзин отправлен был послом в Англию к королю Якову; дьяком при нём был Алексей Витовтов; в качестве переводчика был назначен московский гость Томас Кельдерман. 29 августа посольство выехало из Архангельска на кораблях, 26 октября прибыло в Лондон, а 7 ноября представилось королю. Зюзин должен был рассказать королю про «неправды» поляков в Москве и просить у него помощи казною, товарами, зельем, свинцом, серою и другою «воинскою казною» приблизительно на 100 тысяч рублей, а «по самой нужде» на 50 тысяч. За такую помощь Михаил Фёдорович «своею любительною и братственною дружбою и любовью будет воздавать и свыше того».[1]

Зюзин был прекрасно принят королём, обещавшим вести с царём Михаилом дружбу «свыше» прежних королей: «Мне известно, какое зло поляки наделали в Москве, и мы короля Сигизмунда за то укоряем и с ним ни о чём не ссылаемся; и шведского короля неправды нам известны же». Король и сын его королевич Карл во всё время приёма московского посольства не надевали шляп; королева тоже присутствовала на приёме. Король настаивал, чтобы послы надели шапки, и получил от них такой ответ: «Видим к великому государю нашему твою братскую любовь и крепкую дружбу, слышим речи ваши государския, великаго государя нашего царское имя славится, а ваши королевския очи близко видим, и нам, холопям, в такое время как на себя шапки надеть?» Король, королева и королевич приклякнули (С. M. Соловьёв переводил это словом присели) послам, похвалили их и жаловали.[1]

Вследствие посольства Зюзина приехал в Москву в августе 1614 года английский купец Джон Мерик, заявивший между прочим, что король хотел послать вспоможение с Зюзиным, да в то время английской казне был большой расход. На вопросы бояр, будет ли помощь со стороны Англии, Мерик не мог дать положительного обещания и отвечал довольно уклончиво.[1]

В 1615 году царь Михаил Фёдорович и шведский король Густав II Адольф решили приступить к мирным переговорам и избрали посредниками: шведы — бывших в Стокгольме голландских послов, русские — находившегося в Москве английского посла Джона Мерика. 18 июня московское посольство отправилось на съезд. Посольство составляли: окольничий Даниил Мезецкий, дворянин Алексей Зюзин и дьяки Новокщенов и Семёнов. Московское посольство должно было стоять в Осташкове, шведское — в Старой Руссе. Приехав туда, выбрали для съезда деревню Дедерино, но вследствие споров о царском титуле Михаила Фёдоровича первый съезд состоялся лишь 3 января 1616 года. Несогласия, возникшие между послами, побудили посредников прервать съезд, о чём и дали знать в Москву. 22 февраля заключили перемирие до 31 мая, причём запись об этом перемирии и о новом съезде в назначенный срок между Тихвином и Ладогой была подписана всеми послами и посредниками.[1]

18 марта Мезецкий и Зюзин вернулись в Москву и донесли государю о причинах несостоявшихся мирных переговоров. 22 апреля им велено было снова готовиться на съезд, куда они и отправились вместе с Джоном Мериком 19 мая; в Тихвин прибыли 12 июня. Лишь полгода спустя, то есть 12 декабря, когда были выяснены предварительные условия мирного договора, постановили съехаться московским и шведским полномочным послам и их посредникам в деревне Столбове. Голландские посредники, приезда которых поджидали, отказались от участия на съезде. 27 февраля 1617 года, после многих споров, подписали наконец так называемый Столбовский договор о вечном мире, при посредстве Джона Мерика.[1]

Наибольшую радость в Москве доставила уступка шведами Новгорода; кроме того они возвратили: Старую Руссу, Порхов, Ладогу и Гдов с уездами. Через две недели по заключении договора Новгород был очищен, и 14 марта Мезецкий и Зюзин вошли в него с чудотворною иконою Божией Матери, взятою из Хутынского монастыря. Митрополит Исидор с крестным ходом, при большом стечении народа, встретил икону за полкилометра от города; многие от умиления плакали. Войдя в Софийский собор, послы сказали митрополиту и всему народу милостивое государево слово, спрашивали их о здоровье и вручили царскую грамоту. По возвращении в Москву Мезецкий был пожалован в бояре, а Зюзин — в окольничие.[1]

18 ноября 1617 года, при приёме кизильбашских послов, Зюзин объявлял государю и послов, и их дары. 4 января 1618 года были в ответе с кизильбашскими послами: боярин Алексей Сицкий, Зюзин, думный дьяк посольский Пётр Третьяков и посольский дьяк Сава Романчуков. В том же 1618 году Зюзин объявлял шведских послов государю при подтверждении им мирного договора крестным целованием и был в ответе с польско-литовским посланником Гридиным. Во время прихода осенью этого года польского королевича Владислава под Москву Зюзин находился там в осаде.[1]

Сын — Никита Алексеевич Зюзин (ум. после 1664), стольник, окольничий, воевода и боярин.[1]

Источники

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 Корсакова В. [www.biografija.ru/show_bio.aspx?id=47756 Зюзин Алексей Иванович] // Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896—1918.

Напишите отзыв о статье "Зюзин, Алексей Иванович"

Отрывок, характеризующий Зюзин, Алексей Иванович



Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.