Иакинф (Бичурин)

Иакинф
Никита Яковлевич Бичурин
Иакинф в 1830-е годы. Репродукция с акварели Николая Бестужева
Место рождения:	село Акулево, Цивильский уезд, Казанская губерния, Российская империя
Место смерти:	Санкт-Петербург
Научная сфера:	Синолог
Место работы:	Азиатский департамент
Альма-матер:	Казанская духовная академия
Известен как:	Один из основоположников русского китаеведения
Награды и премии:	Демидовская премия (1835, 1839, 1841, 1849)

Иаки́нф (рус. дореф. Іакинѳъ; кит. трад. 乙阿欽特, упр. 乙阿钦特, пиньинь: Yǐāqīntè, палл.: Иациньтэ; в миру Ники́та Я́ковлевич Бичу́рин, кит. упр. 比丘林, пиньинь: Bǐqiūlín, палл.: Бицюлинь; 29 августа (9 сентября) 1777 — 11 (23) мая 1853) — архимандрит Православной российской церкви (в 1802—1823 годах); востоковед и путешественник, знаток китайского языка, один из основоположников русской синологии, первый русский китаевед, получивший общеевропейскую известность.

Происходил из семьи сельского священника, окончил Казанскую духовную академию, в которой был оставлен преподавателем. В 1808—1821 годах находился в Пекине, возглавляя Девятую духовную миссию. Из-за небрежного отношения к миссионерской деятельности был подвергнут суду Святейшего Синода и в 1823—1826 годах находился в ссылке на острове Валаам. После освобождения был избран членом-корреспондентом Императорской Санкт-Петербургской академии наук (с 17 декабря 1828 года), почётный иностранный член Парижского Азиатского общества (с 7 марта 1831 года). Трёхкратный обладатель полной Демидовской премии (1835, 1839 и 1849 годов) и одной половинной (1841). В 1819—1851 годах выпустил в свет 14 книг и около 100 статей о Китае и сопредельных странах, считая своей обязанностью также популяризацию сведений о Дальнем Востоке; многие труды так и остались неопубликованными.

Впервые показал важность китайских источников для изучения всемирной истории и определил развитие российского китаеведения как комплексной дисциплины на многие десятилетия вперёд. Он был также первым русским синологом, который оперировал в большом объёме именно китайскими, а не маньчжурскими источниками; до него никто в мировой синологии в столь большом объёме китайские исторические источники не использовал. Его труды переиздаются и в XXI веке.

Происхождение. Детство

В автобиографической записке утверждалось: «Отец Иакинф Бичурин родился в Казанской губернии в Чебоксарском уезде в селе Бичурино в 1777 году августа 29 дня». Эти сведения использовались практически всеми биографами XIX и ХХ веков и не подвергались критической проверке. Только в 1960-х годах началось исследование чувашских архивных фондов, в результате выяснилось, что Никита Бичурин родился в селе Акулево (ныне деревня Типнеры, по-чувашски — Типнер; не путать с современным селом Акулево, чувашское название которого Шемшер), где его отец Яков Данилов служил диаконом. По происхождению Никита, вероятно, был наполовину или на четверть чувашом, мать — скорее всего, русская; предполагается, что его дед Данил Семёнов был из чувашей. Только в 1779 году глава семьи получил сан священника и перебрался в село Бичурино («Пичурино» в орфографии того времени). Никаких воспоминаний о своих детских и юношеских годах Бичурин не оставил, хотя его эпистолярное наследие свидетельствует, что связи с родственниками он поддерживал до старости.

Судя по архивным данным, детство Никиты прошло в суровой обстановке. В июне 1777 года своими же сослуживцами был убит священник местного прихода Прокопий Степанов; бичуринский приход был отдан его сыну — Петру Прокопьеву, который весьма жестоко обращался с чувашами-прихожанами и членами причта, что было описано в челобитной, адресованной Казанской духовной консистории в 1791 году. 11 августа 1794 года он в пьяном виде «избил до крови» мать Бичурина — Акилину Степанову, но только 4 апреля 1796 года Консистория постановила запретить его в служении на 4 месяца и отправить в Чебоксарский Троицкий монастырь.

Приход Воскресенской церкви включал 5 селений и относился к числу малодоходных. Отец Бичурина занимался крестьянским трудом («упражнение в земледельчестве, яко несвойственного сану»), но не слишком успешно, находясь в «состоянии нехорошем по пьянству». Глава семьи влез в долги, в 1796—1797 годах Консистория потребовала от него срочно вернуть долг в 39 рублей о. Петру Прокопьеву и 75 рублей — певчему Савиновскому.

В 1785 году архиепископ Казанский Амвросий (Подобедов) издал строгое предписание доставлять детей духовенства в Казань для зачисления в Духовную семинарию и штрафовать тех, кто пытался освободить их от духовных училищ. За непослушание полагались «чёрные работы», запрещение в служении и сдача виновных в солдаты. Святейший Синод тогда же не дозволил детям духовного звания обучаться в светских заведениях вместо духовных. Иакинф в автобиографической записке утверждал, что в том же 1785 году в 8-летнем возрасте поступил в Казанскую семинарию, что долгое время тоже не проверялось исследователями. Однако уже А. Н. Бернштам в биографическом очерке 1950 года писал, что Никита начал обучение в училище нотного пения в Свияжске, а оттуда был переведён в семинарию. И. Д. Мурзаев установил, что школа нотного пения в Свияжском монастыре была открыта только в 1786 году, Никита Бичурин в составе семьи Якова Данилова в духовных росписях Воскресенской церкви не упоминался с того же года. Из этого И. Д. Мурзаев и П. В. Денисов делали вывод, что он начал образование в свияжской новокрещенской школе.

Казань. Духовная семинария

В Казанской духовной семинарии Никита Бичурин провёл около 14 лет. Там же он получил фамилию, поскольку в Казанской епархии новых учеников именовали по названиям округов, селений и церквей, откуда они происходили; при этом родные братья, обучавшиеся в заведении, носили разные фамилии. Так, младший брат Никиты — Илья — в 1798 году получил фамилию Фениксов. Содержание учеников возлагалось на их родителей, поэтому Никита Бичурин почти все годы обучения провёл на отцовском иждивении, что вынуждало его к аскетическому образу жизни (содержание и питание стоило 80—100 руб. в год). Биографы отмечали, что он всю жизнь был чрезвычайно воздержан в пище и напитках, чай пил всегда без сахара, ел мало. Только в 1794 году наступило небольшое облегчение: бедных семинаристов дозволялось включить в штат другого прихода, часть дохода отдавалась на требоисправление. Это произошло из-за травмы отца — в августе 1794 года неизвестные отрубили Якову Данилову четыре пальца на руке, и его место было передано сыну указом Консистории от 30 сентября того же года. Илья Фениксов по бедности был зачислен в духовную академию на казённый кошт. После смерти жены Яков Данилов покинул приход, а в 1801 году постригся в Чебоксарском Троицком монастыре под именем Иоасафа.

Никита Бичурин в семинарии (и в Академии, после её преобразования из семинарии в 1797 году) считался в числе лучших и одарённых учеников. В качестве такового он был представлен архиепископу Амвросию. В ряде исследований упоминается, что владыка Амвросий имел право посылать двоих самых способных учеников в Александро-Невскую академию, и в списке её студентов называется и Никита, однако его поездка в Петербург остаётся только гипотетической и в документах не отражена.

После реформы владыки Амвросия учебный процесс в Казанской семинарии обогатился помимо обязательных богословских и литургических дисциплин изучением немецкого и французского языков, географии и истории; из Москвы были вызваны новые преподаватели. Знание западных языков было Бичуриным вынесено именно из семинарии: он свободно владел древнегреческим и латинским языками, хорошо говорил по-французски и по-немецки. Мог он развивать и другие свои таланты: 7 декабря 1795 года в честь отъезда Амвросия в Петербург на день его ангела был устроен торжественный приём, на котором Никита выступил со стихотворениями «Мелос» (на греческом — «Песнь») и «Сон» на русском языке, воспевавшими «цветение наук казанского сада» под покровительством архиепископа. Чувашские исследователи В. Г. Родионов и В. П. Никитин утверждали, что он мог написать (один или совместно с другими семинаристами) и чувашский стих в честь Амвросия, но это недоказанный факт. Хотя известно, что на том же торжественном приёме действительно было прочитано стихотворение на чувашском языке; его текст сохранился в историческом источнике и он дошёл до наших дней.

Некоторые дореволюционные авторы указывали, что в семинарии Никита Бичурин брал уроки живописи и неплохо научился рисовать. Однако он никогда не пытался заниматься иконописью или религиозной живописью, а в дальнейшем иллюстрировал собственные историко-этнографические исследования. Курс обучения он завершил в 1799 году и, по сообщению Н. С. Щукина, «отказался от священнического служения». По рекомендации епископа Амвросия Никиту оставили на должности учителя информатории — низшего отделения, где он преподавал основы латинского и русского языков, сокращённый катехизис и священную историю.

Монашество

29 мая 1800 года, став к тому времени учителем грамматического класса, Никита Бичурин подал прошение новому казанскому архиепископу Серапиону о желании принять пострижение. В донесении в Синод о. Серапион характеризовал Никиту как «поведения честного», отметив его способности к продолжению учительской деятельности. Разрешение было получено очень быстро, и уже 18 июля Никита Бичурин был пострижен в монашество и под именем Иакинфа был определён в число соборных иеромонахов санкт-петербургской Александро-Невской лавры. 22 июля он был возведён в сан иеродиакона. Восхождение его по лестнице церковных чинов происходило быстро: 25 августа 1801 года он был рукоположен во иеромонаха, а 7 ноября получил в управление Казанский Иоанновский монастырь.

Переход талантливого семинариста в ряды чёрного духовенства объяснялся по-разному ещё при его жизни. Большинство биографов Иакинфа пытались объяснить пострижение неудачной любовью, основываясь на воспоминаниях Н. С. Моллер. Она утверждала, что двоюродные братья и сотоварищи по академии Никита Бичурин и Александр Карсунский были влюблены в одну и ту же девушку — Татьяну Лаврентьевну Саблукову. Чтобы не ссориться, они приняли решение делать ей предложение вместе, с условием, что тот, кто будет отвергнут, примет монашество. Биографы ХХ века (Г. Стратанович, Е. Штейнберг, И. Д. Мурзаев), напротив, считали принятие монашества сознательным и добровольным актом, тесно связанным со служебной карьерой. Власти Казанской епархии пошли при этом на подлог: при возведении Иакинфа в сан иеродиакона в метрике был записан возраст в 30 лет, вместо действительных 23, поскольку лица моложе 25 лет не могли его иметь. Метрическая поправка действовала и в 1801 году, при определении Иакинфа настоятелем. По Н. С. Моллер, он не любил говорить о своём возрасте.

Современники Иакинфа, тесно общавшиеся с ним в 1820-х — 1850-х годах, единодушны в том, что его монашество не было добровольным. Так, Е. Ф. Тимковский, познакомившийся с ним в Китае, связывал постриг Иакинфа с влиянием архиепископа Амвросия и, между прочим, повторял слухи о том, что Бичурин был его незаконным сыном. Эти слухи активно циркулировали и в Пекинской духовной миссии.

Сибирь

16 мая 1802 года неожиданно для казанских духовных деятелей Иакинф был назначен настоятелем Вознесенского монастыря в Иркутске и ректором духовной семинарии. На эту должность претендовал архимандрит Лаврентий — ставленник иркутского епископа Вениамина, но митрополит Амвросий, покровитель Иакинфа, настоял на его кандидатуре. Исполняя постановление Синода, архиепископ Серапион возвёл Иакинфа в сан архимандрита, после чего в июле последний отправился в Иркутск.

4 августа 1802 года Иакинф прибыл к месту своего назначения и на следующий день принял в своё управление монастырь со всем имуществом; с 9 августа он стал участвовать в заседаниях Иркутской духовной консистории, сделавшись её непременным членом. В Иркутске Иакинф не чуждался светского общества, был вхож в дома местного образованного купечества, в частности семейства Полевых. Такие знакомства прежде всего были необходимы для привлечения денег в монастырь и семинарию. Дела в семинарии шли неважно, особенно в плане дисциплины — новый ректор, по примеру о. Амвросия, учредил богословский класс и ввёл преподавание светских дисциплин: истории, географии и новоевропейских языков. Из богословских дисциплин стали преподаваться апологетическое и догматическое богословие, экклезиология, экзегетика и церковная археология.

Светский образ жизни молодого настоятеля и слишком резкие меры по реформированию учебного процесса и внедрению дисциплины привели к конфликту Иакинфа, семинаристов и братии вверенного ему Вознесенского монастыря. За архимандритом был установлен негласный надзор, в результате выяснилось, что он под видом келейника-послушника Адриана Иванова держит молодую женщину, привезённую из Казани. 11 февраля 1803 года это привело к конфликту настоятеля и семинаристов, причём пришлось вызывать караульную команду. Иркутский губернатор донёс о том императору и в Синод. Расследование началось 24 марта 1803 года и длилось около трёх лет, были допрошены десятки людей. Полиция установила, что с Иакинфом под видом келейника сожительствовала бывшая дворовая девка отставного прапорщика Харламова — 23-летняя Наталья Петрова, отпущенная на волю в 1799 году. На следствии Иакинф и Наталья отрицали знакомство друг с другом, но потом архимандрит сумел отправить её в Казань, несмотря на подписку о невыезде.

Иркутская консистория отрешила Иакинфа от священнослужения и отстранила от должности настоятеля и ректора семинарии. Указом Синода от 29 января 1806 года эти меры были подтверждены, а «впавшего в соблазн» архимандрита было велено отправить в Тобольск учителем в семинарию под надзор архиепископа Антония, о поведении Иакинфа велено было доносить в Синод ежегодно. Вместе с тем девятерых семинаристов, виновных «в буйстве», приговорили к телесным наказаниям и сдаче в солдаты.

В марте 1806 года Иакинф отбыл в Тобольск, где настоятель Знаменского монастыря архимандрит Михаил (Бурдуков) был одновременно и ректором семинарии. В монастыре имелась огромная библиотека, включавшая большое количество светской литературы. Архимандрит Михаил не был суровым настоятелем и сразу позволил ссыльному монаху пользоваться библиотекой, с июня 1806 года определил его учителем риторики в семинарию. Начальство неизменно писало положительные рапорты в Синод, отмечая, что в «непристойных званию его и предосудительных для монашества поступках» Иакинф не замечен.

Китай

Назначение в Китай

По-видимому, ещё находясь под следствием в Иркутске, Иакинф познакомился с главой посольства в Китай графом Ю. А. Головкиным и заинтересовался делами этой страны. Одновременно с посольством отправлялась в Пекин и Русская духовная миссия, делами которой занимался митрополит Амвросий — давний покровитель архимандрита. В докладной записке, адресованной Синоду, митрополит заявлял, что в составе миссии должны быть образованные люди, предлагал увеличить расходы на содержание миссии: 6500 рублей серебром в год, при этом увеличивался срок пребывания в Пекине — 10 лет вместо 7 по Положению 1768 года. Предложения Амвросия были приняты Синодом ещё 12 мая 1805 года, однако более двух лет не удавалось найти подходящего начальника. Первоначально начальником Девятой Пекинской миссии был назначен учитель школы Тихвинского монастыря иеромонах Аполлос, возведённый в сан архимандрита. После знакомства с Аполлосом граф Головкин отклонил его кандидатуру и ходатайствовал перед Синодом о замене его на Иакинфа. Последний характеризовался им как «человек не монашеских наклонностей, чрезвычайно живого характера, человек общественный, любознательный…». Нелестные отзывы обер-прокурора А. Н. Голицына привели к отказу императора утвердить это назначение, но глава посольства в Китай проявил упорство. 11 февраля 1807 года с Иакинфа было снято запрещение на священнодействие, а 5 марта император Александр I утвердил смену главы духовной миссии. Примечательно, что одним из аргументов стало «основательное знакомство Иакинфа с китайским языком». Где и когда архимандрит успел познакомиться с этим языком, остаётся неясным.

8 мая 1807 года указ Синода о назначении Иакинфа достиг Тобольска, и уже 11 мая Иакинф выехал в Иркутск, о чём уведомлял столичное начальство. 5 июля Аполлос уступил свой пост Иакинфу, а сам занял место настоятеля Вознесенского монастыря и ректора Иркутской семинарии. В Иркутске Иакинф получил инструкции Синода и Коллегии иностранных дел, которые регламентировали жизнь и работу членов миссии. Содержание инструкций свидетельствует, что главной задачей миссии становилось неофициальное дипломатическое представительство России в Китае. Иакинф должен был вести и разведывательную деятельность, собирая сведения политического, торгово-экономического и военного характера. Кроме того, архимандрит должен был вступить в контакт с католическими миссионерами и представить подробную информацию о деятельности в Китае иезуитского ордена.

Одновременно Иакинф получил доступ к средствам миссии на 6 лет вперёд (6500 рублей на каждый год). Деньги были выданы в серебряных слитках 94-й пробы из расчёта пуд серебра = 1000 руб. По указанию Синода все члены миссии получили сверх того субсидию: архимандрит — 750 рублей, монахи и студенты — по 200 рублей, причетники — по 150 рублей.

Отправление миссии задерживалось из-за того, что китайская сторона тянула с разрешением на въезд в страну посольства Головкина. Иркутский губернатор Н. И. Трескин уведомил пограничных правителей Цинской империи о въезде миссии 28 июня 1807 года, а 18 июля Иакинф покинул Иркутск. Из Кяхты миссионеры выехали 17 сентября. До Пекина их сопровождали пристав капитан Семён Первушин, секретарь Михаил Попов, переводчик Яков Братюков, казачий сотник Щукин, который был и рисовальщиком. Иакинф с первых дней пребывания на территории Монголии стал вести дневник, охватывающий события с сентября 1807-го по январь 1808 года. Опубликован он не был, и только небольшая часть записей вошла в состав «Записок о Монголии», напечатанных 20 лет спустя. Оригинал дневника утрачен.

Путь в Пекин составлял, по расчётам Иакинфа, 2605 китайских ли, что равнялось 1375 русским вёрстам. В Пекин миссия прибыла 10 января 1808 года.

Миссия в Пекине

Первые месяцы, проведённые в Пекине, Иакинф был занят приёмом дел у архимандрита Софрония, совместная работа двух миссий продолжалась 4 месяца. Вместо положенных семи лет из-за политических перипетий в России Восьмая миссия провела в Пекине 13 лет, причём из одиннадцати её членов в живых осталось пятеро. Главе Девятой миссии досталось тяжёлое наследие: к 1810 году православных албазинцев, ради которых официально существовала миссия, оставалось 35 человек мужского пола, которые не знали русского языка и практически не были укоренены в церковной жизни. Хозяйство миссии находилось в запущенном состоянии, Сретенский монастырь нуждался в ремонте, на который Синод отпустил только 500 рублей, что было совершенно недостаточно в связи с пекинской дороговизной. Все рапорты Иакинфа Синоду за 1808 год наполнены серьёзной озабоченностью финансовым положением миссии.

В первые годы работы в Пекине Иакинф серьёзно относился к своим миссионерским обязанностям. По сведениям, приводимым Николаем (Адоратским), архимандрит составил на китайском языке краткий катехизис и даже издал его в Пекине, в воскресные и праздничные дни неукоснительно проводились церковные службы. Из рапортов Иакинфа в Синод также следует, что в 1808—1809 годах он занимался переводом на китайский язык «изложения греко-российского православного учения» (кит. 天神会课, Тяньшэнь хуэйкэ), краткой священной истории и некоторых фрагментов литургии, поскольку считал, что необходимо вести богослужение на китайском языке.

Развернуть нормальную миссионерскую работу так и не удалось: практически все авторы, писавшие об Иакинфе, подчёркивали, что члены Девятой миссии, кроме архимандрита, не были пригодны для научной и миссионерской деятельности. Поведение членов миссии вызывало протесты Лифаньюаня, китайская сторона направила жалобу иркутскому губернатору, который переправил её в Петербург. Иакинф, отличаясь взрывным и суровым характером, сильно испортил отношения со своими подчинёнными. Об обстановке в миссии свидетельствует тот факт, что в 1810 году иеромонах Нектарий сошёл с ума, пришлось отдельно ходатайствовать о его отправке в Россию. Из-за алкоголизма Синод собирался отозвать студентов миссии — Лавровского и Громова, однако они скончались в Пекине (Громов покончил с собой, но архимандрит в нарушение всех правил похоронил его по-христиански). Причётник Константин Пальмовский торговал ризничными вещами, а орарь подарил женщине из публичного дома, и та носила его вместо пояса. Иакинф был вынужден выкупить орарь и сжечь.

Помимо шаткой дисциплины и мирских соблазнов, миссия страдала от безденежья. Выданные средства закончились, а с 1812 года о существовании миссии в Петербурге позабыли и вспомнили только после Венского конгресса. Иакинф в этих условиях стал распродавать церковное имущество и брать в долг под залог недвижимости. Вместо изношенных монашеских одеяний члены миссии оделись в китайские костюмы. Из-за ветхости церковных строений стало невозможно вести службу в Успенской и Сретенской церквах, разрушилась колокольня. Иакинф после отъезда иеромонаха Нектария перестал сам справлять церковные службы, которые проводили иеромонахи Аркадий и Серафим, причём исповедовался, но к причастию не ходил ни разу до самого отъезда в Россию. Объяснялось это и тем, что Иакинф глубоко проник в китайскую культуру и охладел к своим прямым служебным обязанностям.

Научная работа в Пекине

Иакинф был первым русским учёным, который систематически стал изучать историю народов Центральной Азии и Дальнего Востока на основе восточных источников. Занятия китайским языком он начал уже на следующий день после прибытия в Пекин и тут же обнаружил, что в русской миссии отсутствуют словари и пособия, а её члены ограничивались изучением монгольского и маньчжурского языков: миссионеры архимандрита Софрония считали китайский язык слишком сложным и почти невозможным для изучения. Иакинфу пришлось начать с алтайских языков, и лишь позднее, разобравшись в функционировании разговорного и письменного китайского языка, он сосредоточился только на китайском языке с его диалектами. 14 августа 1810 года Бичурин писал директору кяхтинской таможни П. Д. Вонифатьеву:

Не хваля себя, могу сказать, что живу здесь единственно для отечества, и не для себя. Иначе в два года не мог бы и выучиться так говорить по-китайски, как ныне говорю.

Вопрос о владении Иакинфом другими восточными языками вызывает споры. Так, Николай (Адоратский) утверждал, что Иакинф не владел монгольским языком, но в собственном донесении Синоду от 1810 года последний утверждал, что занимается помимо китайского и маньчжурского ещё и тибетским, монгольским и корейским языками. Т. А. Пан в 1998 году в рукописном отделе Института востоковедения РАН обнаружила служебное письмо Иакинфа на маньчжурском языке господину Бо — управляющему Русским подворьем Лифаньюаня, датированное 21 августа 1811 года. Это доказывает, что во время пребывания в Китае Иакинф в какой-то степени владел и маньчжурским.

На третьем году пребывания в Пекине Иакинф раздобыл у католических миссионеров латинско-китайский словарь Базиля де Глемона в качестве учебного пособия, но убедился, что словарь предназначен только для уже владеющих языком. В результате Иакинф разработал собственный метод, заключавшийся в том, что архимандрит ходил по улицам Пекина и, если видел неизвестный ему предмет, просил его владельца назвать его и написать иероглифами это название. Далее учитель-китаец проверял правильность написания и произношения. Иакинф со временем познакомился со множеством китайцев различных социальных слоёв, особенно с чиновниками из правительственных и дипломатических служб и с крестьянами загородных деревень, куда выезжал на летний отдых и лечение минеральными водами. Уже в 1810 году Иакинф доносил Синоду, что пытается составить китайско-маньчжурско-русский словарь, который одновременно будет и универсальной энциклопедией китайской культуры, растительного и животного мира, ремёсел и т. д. В том же донесении сообщалось, что Иакинф завёл в собственном доме зверинец и ботанический сад, а также начал составление китайской библиотеки. Словарь был в результате создан, его видел в 1820 году Е. Ф. Тимковский, сопровождавший отъезд Девятой миссии в Россию. По данным Николая (Адоратского), рукопись словаря Иакинфа попала в руки архимандрита Даниила — первого профессора китайского языка Казанского университета, а далее владельцем словаря стал Михаил Шевелёв — дальневосточный купец, меценат и знаток Китая. С 1939 года рукопись хранится в библиотеке московского Музея Востока, в 2005 году она экспонировалась на Пекинской книжной ярмарке.

Только на пятом году пребывания в Пекине Иакинф решился приступить к переводам китайских исторических трудов, но даже и тогда, по собственному признанию, ещё не был в состоянии понимать отвлечённые понятия. Предварительно он ознакомился с обширным собранием европейской китаеведческой литературы, имевшейся в библиотеке португальской католической миссии (он был дружен с её настоятелем). В результате он пришёл к выводу, что научный уровень этих трудов низок, и в дальнейшем принципиально придерживался только китайской источниковой базы. Первый его серьёзный труд — перевод «Четверокнижия», причём в процессе перевода пришёл к выводу, что умеющий читать этот свод сможет понимать любой другой китайский текст. Помимо этого, он сделал черновые переводы китайского географического сочинения «Всеобщее описание великой Цин» и «Всеобщего зерцала, помогающего управлению» — исторического труда Чжу Си. Рукопись последнего включала 16 томов, 45 тетрадей, 8384 страницы и дополнительный 17-й том в 690 страниц, содержащий дополнения до династии Мин. Эти переводы составили важнейший фундамент собственных трудов Иакинфа о Китае. Он собирал материалы и другого характера, например, с 1817 года готовил описание Пекина, для составления карты которого исходил все улицы и переулки, перемерив их шагами. Интересовало его и законодательство, причём не только собственно китайское, но и монгольское.

Обширная научная программа побудила Иакинфа в 1816 году ходатайствовать перед Синодом об оставлении его в Пекине ещё на 10 лет. Аналогичное прошение он отправил иркутскому губернатору. Эти планы не были поддержаны ни членами миссии, ни начальством в Петербурге. Однако состав новой — Десятой — миссии начали формировать только в 1818 году, а Иакинф оставался в столице Китая до мая 1821 года.

Как очевидец, Иакинф наблюдал пекинское восстание секты «Учение небесного разума» (октябрь 1813 года) и описал его в статье, вышедшей в Петербурге в 1819 году, когда автор ещё находился в Китае. Это была первая публикация Иакинфа. В 1816 году Иакинф попытался встретиться с британским послом лордом Амхерстом в Тунчжоу, тогда — в 20 верстах от Пекина. По сообщению Е. Ф. Тимковского, Иакинф с иеромонахом Серафимом и студентом Сипаковым, одетыми по-китайски, попытался проникнуть в расположение британцев, но Амхерст велел не принимать ни их, ни каких-либо сообщений.

Возвращение в Россию

Синодальное начальство мало интересовалось достижениями начальника миссии в области востоковедения, но было обеспокоено пренебрежением церковно-миссионерской службой. Иркутский губернатор ещё в 1814 году предлагал отозвать Иакинфа до срока, а в 1816 году предписал начальнику кяхтинской таможни П. Ф. Голяховскому узнавать у китайских чиновников подробности деятельности членов миссии и её архимандрита. В донесении от 17 мая 1817 года сообщалось, что китайцы представляли деятельность Иакинфа в невыгодном свете. Губернское начальство переслало отчёт генерал-губернатору Сибири — тогда им был М. М. Сперанский, после чего донесения отправились в Петербург. Было решено назначить в начальники Десятой миссии светского человека, перешедшего в духовное звание. Выбор пал на Павла Ивановича Каменского, прожившего в Китае 15 лет.

Десятая миссия выехала из Кяхты 31 августа и прибыла в Пекин 1 декабря 1820 года. Иакинф устроил новоприбывшим торжественную встречу. Совместная работа обеих миссий продолжалась 5 месяцев. Архимандрит Пётр был поражён запущенностью церковных зданий и монастырского хозяйства, а также прекращением миссионерской деятельности. Напротив, весьма велики были научные результаты. Иакинф увозил из Пекина библиотеку, которая была навьючена на 15 верблюдов и весила около 400 пудов (6,5 т). Одна её транспортировка до российской границы обошлась в 750 рублей.

Члены Девятой миссии во главе с Иакинфом покинули Пекин 15 мая 1821 года. Летний переход через пустыню Гоби оказался очень тяжёлым и длился с 14 июня по 10 июля. 1 августа 1821 года, проведя в пути 76 дней, миссия вернулась в Кяхту. Пребывание там затянулось почти на месяц, поскольку петербургское начальство не позволяло двигаться дальше. Плохо было с деньгами: Иакинф занял у директора кяхтинской таможни 2000 рублей, и ещё из Иркутска было дополнительно прислано 1500 рублей. Всю осень миссионеры провели в Иркутске, там Иакинф не слишком стремился общаться с представителями власти. В основном он занимался научной работой и договаривался с купцами о доставке книг и рукописей в Петербург. Документальных свидетельств пути из Иркутска в Петербург не сохранилось. Некоторые авторы (П. Г. Григорьев) утверждали, что Иакинф посетил не только Казань, но и родное село, где прожил несколько дней. 17 января 1822 года миссионеры прибыли в Петербург и были размещены в кельях Александро-Невской лавры.

Суд и ссылка

Ко времени возвращения Иакинфа в Петербург его давний покровитель митрополит Амвросий уже скончался, а новый первоприсутствующий в Синоде — ставленник Аракчеева митрополит Серафим (Глаголевский) — в феврале 1822 года начал судебное дело о «злоупотреблении и развратном поведении» архимандрита и членов Девятой духовной миссии. Дело открыли на основании донесений сибирского генерал-губернатора И. Б. Пестеля, иркутского губернатора Н. И. Трескина и архимандрита Десятой миссии Петра (Каменского). По указанию императора дело было передано на рассмотрение Петербургской духовной консистории, которая, рассмотрев обвинения по десяти пунктам, приговорила выслать Иакинфа на год в Троице-Сергиеву пустынь «для употребления в одне только пристойные его сану занятия» под надзор для «безотказного исполнения всех уставов монастырской жизни». Синод 19 февраля 1823 года приговор отменил как слишком мягкий и «непоучительный». Иакинф был приговорён к вечной ссылке в Соловецкий монастырь с лишением архимандричьего и священнического сана, но без исключения из духовного звания. Пострадали и другие члены миссии — иеромонах Серафим был сослан на 4 года в Валаамский монастырь, а иеромонах Аркадий — на год во Введенский Островский монастырь. Студенты миссии Зимайлов и Сипаков не пострадали, ибо были зачислены в Азиатский департамент переводчиками с китайского и маньчжурского языков.

23 августа 1823 года указ Синода был с поправками утверждён Александром I: вместо Соловков Иакинфа отправляли на Валаам. 24 августа бывший архимандрит был ознакомлен с указом, у него взяли расписку, что он более не будет называться иеромонахом и архимандритом и не будет вступать в священнослужение и благословлять. Под надзором сторожа консистории он был в тот же день отправлен из Петербурга в ссылку.

Пока шло следствие, Иакинф, даже находясь под домашним арестом, мог продолжать научную работу и опубликовал в журнале «Сибирский вестник» несколько своих статей о Китае, вышедших без указания имени автора. В этот же период он познакомился с П. Л. Шиллингом, который стал другом и покровителем Иакинфа, а также княгиней Зинаидой Волконской. Большая часть библиотеки и архива была передана М. Д. Сипакову на сохранение.

Первый год жизни в ссылке оказался для Иакинфа тяжёлым ещё и в материальном плане, несмотря на то, что он продал накануне отъезда свою рукопись «История Тибета и Тангута» за 1000 рублей графу Кушелёву. Монастырские власти установили над жизнью монаха строгий надзор, но он старался избегать острых конфликтов, поэтому в ведомостях братии Валаамского монастыря за 1823—1825 годы в графе «Поведение» значится неизменно «изрядного» или «добропорядочного». 21 октября 1824 года синодальное начальство решило выплатить Иакинфу 4100 рублей — вознаграждение за миссионерскую службу. Игумену монастыря Иоанафану предписывалось выдать ссыльному 100 рублей, а прочие деньги положить в банк с выплатой процентов «на разные его мелочные надобности, а наипаче на покупку книг». Несмотря на жёсткие требования Синода, архимандрит Иоанафан оказался гуманным человеком, в результате Иакинф мог позволить себе вообще не исполнять правил монастырского устава; Е. Ф. Тимковский свидетельствовал, что бывший глава духовной миссии даже не ходил на церковные службы и самому игумену говорил, что «более семи лет не имел на себе этого греха».

Практически в первые дни ссылки (23 января 1824 года) Иакинф отправил в столицу письмо для передачи некоему «высокопоставленному лицу, которое могло бы благоприятно повлиять на его судьбу». Вероятной реакцией на этот призыв стал интерес к его персоне со стороны членов «Румянцевского кружка». Граф Н. П. Румянцев, будучи министром коммерции (в 1802—1811 годах), а затем управляющим Министерством иностранных дел (с 30 августа 1807 года) и, наконец, министром иностранных дел (в звании канцлера), имел прямое отношение к отправке Иакинфа в Пекин. После выхода в отставку в 1814 году он создал кружок, в который входили выдающиеся учёные — востоковед академик Х. Д. Френ, историк академик Ф. И. Круг, профессор востоковед О. И. Сенковский, тибетолог и монголовед Я. И. Шмидт, первый русский индолог Г. С. Лебедев и многие другие. Членом кружка был и начальник учебного отделения восточных языков при Азиатском департаменте Ф. П. Аделунг, и Е. Ф. Тимковский, сопровождавший Иакинфа на пути из Пекина.

Встреча с Иакинфом была организована через А. М. Шёгрена, поскольку маршруты его лингвистических экспедиций проходили близ Валаамского монастыря. Н. П. Румянцев распорядился разузнать у ссыльного китаеведа о судьбе его рукописей и возможности приобрести их для Румянцевской библиотеки. Ещё до встречи Шёгрен направил в монастырь письмо, на которое Иакинф ответил кратким отчётом о проделанной им в Китае работе:

Милостивый государь мой Андрей Михайлович!

Много благодарю Вас за письмо из Сердоболя. <…> Вот мои переводы:

1. Летопись Китайской империи, называемая Цзы-чжи тхун-цзянь ган-му, в 8 томах;
2. История династии Мин, в одной книге;
3. География Китайской империи, заключающая землеописание Китая, Кореи, Маньчжурии, Монголии, Цзюньгарии, Вост. Туркестана, Хухунора и Тибета. 2 тома с большою картою на российском языке;
4. История первых четырёх ханов из дома Чингис-ханова, в одной книге;
5. Сышу или Четырекнижие с пространным толкованием, в двух томах;
6. Описание Тибета и Тангута, в одной книге;
7. Описание Тибета в настоящем состоянии, в одной книге;
8. Описание монголов за два века до Р. Х., в одной книге;
9. Описание Цзюнгарии и Восточного Туркестана Малой Бухарии за 150 лет до Р. Х., в одной книге;
10. Описание сих же земель в настоящем состоянии, в одной книжке; Описание Пекина, с большим планом;
11. Описание монголов до Р. Х., в одной книжке;
12. Трактат о прививке оспы, в одной кн.;
13. Китайская судебная медицина, в одной кн.;
14. Система мироздания, в одной книжке;
15. Об укреплении Жёлтой реки, в одной книжке;
16. Монгольское уложение, в одной книжке;
17. Китайский словарь, переведенный на российский язык, в 6 томах.

Нужным считаю присовокупить, что большая часть сих переводов вчерне. По возвращении в Отечество я не имел ещё времени, ни способов к окончательному изготовлению оных не было. Впрочем, не теряю надежды, быть некогда полезным Отечеству через свои труды. <…> Остаюсь Вашим покорнейшим и усерднейшим слугою монах Иакинф. Ноября 10, 1824, Валаам.

Вероятно, что это письмо Иакинфа послужило основой для заметки Ф. П. Аделунга и Я. И. Шмидта, напечатанной в 1825 году в петербургской газете «Journal de S.-Petersbourg» (на французском языке), где список рукописей излагался в том же порядке. Газета привлекла внимание российской и зарубежной общественности, в результате Шёгрен сумел получить свидание в монастыре с опальным китаеведом. Однако всё прекратилось после кончины графа Румянцева, последовавшей 3 января 1826 года.

В 1825 году журнал «Северный архив» опубликовал статью Иакинфа, посвящённую английскому посольству 1816 года в Китай, содержащую перевод 11 указов китайского правительства, изданных по этому поводу. Ценность Иакинфа как специалиста стала очевидной для министра иностранных дел графа К. В. Нессельроде, который и ходатайствовал перед новым императором Николаем I о причислении бывшего архимандрита к Азиатскому департаменту. Вероятно участие в этом деле также П. Л. Шиллинга и Е. Ф. Тимковского. Обер-прокурор Святейшего Синода П. С. Мещерский сообщал 20 октября 1826 года, что государь император повелел перевести Иакинфа в Александро-Невскую лавру, а 26 октября соответствующее распоряжение издала Петербургская духовная консистория. Ссылка Иакинфа продлилась три года и два месяца: с 25 августа 1823 по 1 ноября 1826 года.

Деятельность в 1826—1829 годы

После освобождения Иакинф остался монахом Александро-Невской лавры, однако содержание получал от Министерства иностранных дел, к Азиатскому департаменту которого был причислен. Императорским указом от 13 июня 1827 года Иакинфу было назначено жалованье в 1200 рублей в год и ещё 300 рублей на письменные принадлежности, необходимые для работы переводчика. В порядке поощрения Министерство иностранных дел иногда выдавало ему единовременные премии, размер которых был довольно велик: в 1829 году он получил 1500 рублей «наградных», а в 1838 году — 4000.

Формально оставаясь монахом, Иакинф вёл светский образ жизни, будучи завсегдатаем салонов и кружков, формировавшихся вокруг Азиатского департамента, Академии наук, Публичной библиотеки, редакций журналов. Среди его знакомых были А. С. Пушкин, А. А. Краевский, В. Ф. Одоевский, И .А. Крылов, И. И. Панаев, А. В. Никитенко и многие другие литераторы. На службе он появлялся редко, работал, как правило, в своей келье в Лавре, на лето снимал дачу на Выборгской стороне, а в 1840-е годы выезжал в имение родственников в Мурино. По описаниям Н. С. Моллер, келья Иакинфа находилась близ собора и включала две комнаты. В первой, разгороженной пополам, располагались кухня (там жил нанимаемый лакей) и гостиная, во второй были оборудованы кабинет, спальня, там же хранилась китайская библиотека.

Наивысший подъём творческой активности Иакинфа приходится на 1827—1834 годы, в которые он опубликовал 10 монографических изданий, полностью выполнив исследовательскую программу, о которой писал в 1842 году так:

…Цель всех, досель изданных мною разных переводов и сочинений, в том состояла, чтобы предварительно сообщить некоторые сведения о тех странах, через которые лежат пути, ведущие во внутренность Китая. Порядок требовал прежде осмотреть Тибет, Тюркистан и Монголию, то есть те страны, которые издавна находятся в тесных связях с Китаем и через которые самый Китай имеет связи с Индией, Средней Азией и Россией. Надлежало прежде обозреть географическое положение и политическое состояние помянутых стран, и отсюда вывести политические виды Китая на оные.

— Бичурин Н. Я. Статистическое описание Китайской империи. — Изд. 2-е. — М.: Восточный Дом, 2002. — С. 31.

Первой публикацией, выпущенной в свет Иакинфом после освобождения, были «Ответы на вопросы, которые г. Вирст предложил г. Крузенштерну относительно Китая», напечатанные в «Северном архиве» в 1827 году и тогда же вышедшие отдельной брошюрой. Перед отправлением первой русской кругосветной экспедиции её главе — И. Ф. Крузенштерну — был дан вопросник широкой тематики, включавший 27 пунктов относительно социального и экономического развития Китая. Иакинф, обладая энциклопедическими познаниями, дал краткую, но в то же время исчерпывающую и ясную характеристику закрытой для остального мира страны.

В 1828 году Иакинф выпустил в свет несколько монографий, подготовленных ещё в Пекине и обрабатываемых для публикации во время ссылки на Валааме. Первой было «Описание Тибета в нынешнем его состоянии», в основе которого был перевод китайского сочинения Вэйцзан туши (кит. 衛藏圖識) — издания записок чиновников, выезжавших в Тибет по служебным делам в 1786 году. Эти краткие записки Иакинф перекомпоновал и добавил некоторые сведения, полученные либо от тибетцев, приезжавших в Пекин, либо из новейших китайских источников. «Описание Тибета» вышло с посвящением княгине З. Волконской — она способствовала публикации. Поскольку цензурное разрешение было получено 29 апреля 1826 года, когда автор ещё находился на Валааме, исследователи предполагают, что рукопись была передана с оказией в Петербург, а княгиня выдала необходимые средства.

Первая книга Иакинфа сразу вызвала интерес образованной российской публики, поскольку рецензии на неё опубликовали все ведущие журналы: «Московский вестник», «Сын Отечества», «Московский телеграф». Хвалебный отзыв книге дал в газете «Северная пчела» О. Сенковский, который объявил, что данный труд приносит честь русской литературе, но принадлежит также и «общей европейской словесности». За границей первым откликнулся известный в то время востоковед-универсал Ю. Клапрот, с которым Иакинф познакомился ещё в Иркутске в 1807 году. Клапрот осуществил в 1829 году перевод «Описания Тибета» на французский язык.

В том же 1828 году вышли в двух томах «Записки о Монголии» с приложением карты и альбома этнографических рисунков в цвете. Подготовкой своих дневников к печати, с выверкой их по китайским источникам, Иакинф занимался на Валааме, что отмечалось А. М. Шёгреном. Рукопись была представлена министру иностранных дел К. В. Нессельроде и получила высокую оценку; он ходатайствовал перед правительством об издании книги за казённый счёт. 10 марта 1828 года Иакинфу была выделена субсидия в 900 рублей «без всякого вычета», а в октябре двухтомник увидел свет в типографии Карла Крайя. В этой книге Иакинф впервые высказался по вопросу происхождения монголов как народа и, полемизируя с Клапротом, заявил, что происхождение этноса не следует отождествлять с происхождением этнонима. Согласно его мнению, монголы являются автохтонным населением одноимённой страны как минимум с XXV века до н. э., но на протяжении истории меняли название. Таким образом, сюнну, сяньби, татани, кидани, уйгуры и прочие — один и тот же народ. Этой теории Иакинф последовательно придерживался всю свою жизнь и аргументировал её практически во всех своих этнографических и исторических работах.

Активным пропагандистом «Записок о Монголии» стал Азиатский департамент. Его глава К. К. Родофиникин предоставил 26 экземпляров данного сочинения Министерству народного просвещения по льготной цене 10 рублей вместо розничной 15. По распоряжению главы министерства — К. А. Ливена — попечителям учебных округов было рекомендовано приобретать данное издание для библиотек учебных заведений. Просвещённая общественность тоже обратила внимание на книгу, в частности, сотрудник альманаха «Северные цветы» О. М. Сомов опубликовал весьма положительную рецензию.

17 декабря 1828 года Иакинф был избран членом-корреспондентом Академии наук по разряду литературы и древностей Востока. Одновременно с ним были избраны П. Л. Шиллинг и О. И. Сенковский. Уже в январе 1829 года директор Публичной библиотеки А. Н. Оленин ходатайствовал перед министром народного просвещения о включении Иакинфа в число почётных библиотекарей с целью разбора книг на китайском и маньчжурском языках с жалованьем в 600 или 700 рублей в год.

В течение 1829 года Иакинф опубликовал четыре крупных сочинения. «Описание Чжуньгарии и Восточного Туркестана» было дозволено цензурой ещё 20 апреля 1828 года, но было выпущено Академией наук год спустя. Современников в этом сочинении привлекли китайские сведения о России. Министерство народного просвещения рекомендовало эту книгу для распространения в гимназических и университетских библиотеках по льготной цене — 5 рублей за экземпляр. Казанский учебный округ приобрёл 10 экземпляров труда Иакинфа, в том числе для Чебоксарского и Цивильского уездных училищ.

Одновременно было опубликовано «Описание Пекина», составленное на основе китайского путеводителя 1788 года и личных наблюдений Иакинфа. К книге прилагалась подробная карта, на составление которой архимандрит потратил в своё время год. В продолжение своей исследовательской программы Иакинф выпустил также «Историю первых четырёх ханов из рода Чингисова», составленную на основе переводов из «Юань ши» и «Тун цзянь ган му». Министерство народного просвещения вновь рекомендовало эти книги для распространения по цене 23 рубля 50 копеек за оба сочинения.

Наконец, в 1829 году Иакинф выпустил литографированное издание Сань цзы цзина (кит. 三字經) — «Канона трёх иероглифов» — учебной книги, составленной учёным эпохи Сун Ван Инлинем (кит. 王應麟, 1223—1296). В образовательной системе старого Китая данный текст использовался как первоначальное пособие по этико-политическому учению Конфуция. Иакинф дал сокращённый художественный перевод этого текста под названием «Троесловие». Издание было замечено рецензентами «Московского телеграфа», «Северной пчелы» и журнала «Атеней», а также «Литературной газеты». Сразу после выхода в свет книги Иакинф подарил экземпляр её А. С. Пушкину.

К 1829 году относится знакомство Иакинфа с Ю. И. Венелиным, на книгу которого «Древние и нынешние болгаре» он написал рецензию, опубликованную в «Литературной газете». В отзыве примечательно то, что синолог призывал разрабатывать этническую историю разных народов на единой методологической основе. Здесь же убедительно показана несостоятельность установления этнического родства только на основе случайного совпадения отдельных слов и названий. При посредстве П. Л. Шиллинга в апреле — мае 1829 года произошло знакомство Иакинфа с А. Гумбольдтом. Гумбольдт рекомендовал труды Иакинфа французскому синологу С. Жюльену.

7 марта 1831 года Иакинф благодаря переводам основных его книг и статей на французский язык был избран почётным иностранным членом Парижского Азиатского общества.

Два путешествия в Забайкалье

Экспедиция 1830—1832 годов

В 1830 году П. Л. Шиллинг возглавил экспедицию Министерства иностранных дел для обследования положения населения и состояния торговли у российско-китайской границы. Кроме того, предполагалось исследовать положение ламаистского духовенства в Восточной Сибири и разработать устав по взаимодействию с ним ради использования в политических целях — сношения с «зарубежными центрами буддизма». Иакинф был включён в состав экспедиции в качестве научного эксперта. Предполагалось даже участие А. С. Пушкина, но он не получил разрешения императора; за делопроизводство в команде отвечал приятель поэта — литератор В. Д. Соломирский. Поездка синолога в Сибирь тоже долгое время была под вопросом из-за противодействия синодального начальства, только 19 февраля 1830 года Иакинф покинул Петербург. Из его служебной записки в Азиатский департамент следовало, что программа занятий была крайне многообразной. В числе прочего упоминались практическое общение с китайцами в Кяхте для составления грамматики китайского языка, переписка по ключам китайско-русского словаря, получение новейшей литературы для описания Китайской империи, проверка состояния русско-китайской границы по картам русским и китайским и т. д. Результаты путевых наблюдений фиксировались синологом в дневнике, а наиболее интересные, с его точки зрения, материалы посылались в «Литературную газету» и «Московский телеграф» для оперативной публикации.

В Иркутске Иакинф возобновил знакомство со знатоком монгольского языка А. В. Игумновым, у которого барон Шиллинг купил всё его богатое собрание монгольских книг и рукописей. Там же синолог встретился с двумя видными востоковедами — сотрудниками Казанского университета О. М. Ковалевским и А. В. Поповым. Ковалевский тогда добился прикомандирования к Одиннадцатой духовной миссии в Китай в качестве письмоводителя и смог посетить Пекин, прожив там около 8 месяцев. Консультировал его в китайских реалиях Иакинф. После отъезда Ковалевского (30 августа 1830 года) Шиллинг и Иакинф приступили к реализации собственной программы.

В Кяхте Иакинф провёл 18 месяцев, но о собственных научных занятиях в этот период писал крайне скупо. Больше информации содержится в донесениях в Азиатский департамент начальника экспедиции — П. Л. Шиллинга. По его сведениям, Иакинф окончательно закончил в Кяхте историю Тибета, перевёл китайско-монгольско-маньчжурский словарь Саньхэ бяньлянь (кит. 三合便覽), «расположенный по монгольскому алфавиту». Судьба рукописи трёхъязычного словаря неясна, по предположению Н. П. Шастиной, Иакинф составлял словарь с помощью Ринчина Ванчикова — бурятского участника экспедиции — как пособие для изучения монгольского языка. В 1849 году словарь был передан вместе с другими рукописями Казанской духовной академии, но ныне отсутствует в архивах Казани и Петербурга.

Рукопись «Истории Тибета и Хухунора с 2282 года до Р. Х. по 1227 год по Р. Х. с картою на разные периоды сей истории» была Шиллингом отправлена в Академию наук для опубликования. Одобренная Академией наук и подписанная к печати П. Н. Фуссом, опубликована она была академической типографией в 1833 году. Данная книга впервые вызвала противоречивые суждения. О. Сенковский в «Северной пчеле» раскритиковал и структуру книги, и стиль переводов. Характерно, что критик пренебрежительно отнёсся к введению в оборот древнекитайских исторических источников и писал: «Довольно сказать, что это история азиатская. Содержание всякой такой истории можно пересказать наперёд, даже не читав». Помимо Сенковского, на выход книги откликнулся В. В. Григорьев, придерживавшийся противоположных взглядов и потому в основном критиковавший его тон и отношение.

Иакинф, находясь в Кяхте, совместно с купцом Н. Игумновым предложил создать школу китайского языка. Первоначально она была частным заведением, в котором Иакинф стал первым преподавателем, автором программы обучения и учебных пособий. Занятия начались, вероятно, в октябре или ноябре 1830 года. В первый год своего существования школа находилась целиком на попечении Иакинфа, который безвозмездно занимался с учащимися, несмотря на занятость полевыми исследованиями и болезни. Официальное открытие школы затягивалось, несмотря на большие успехи. Только 28 ноября 1832 года училище китайского языка открылось под патронатом Департамента внешней торговли Министерства финансов и находилось под началом кяхтинской таможни.

Попытка выхода из монашества

Во время пребывания в Забайкалье Иакинф предпринял попытку выйти из монашеского звания, пребывая в нём к тому времени более 30 лет. Советские исследователи этого вопроса полагали, что на столь радикальный шаг синолог решился под влиянием общения с декабристами, прежде всего Н. А. Бестужевым. Тем не менее, в архивах удалось найти документы, свидетельствующие, что впервые инициатива снять с Иакинфа монашеское звание исходила от Министерства иностранных дел и лично К. В. Нессельроде. К вице-канцлеру Иакинф обратился письмом от 13 сентября 1830 года, в котором, в частности, говорилось:

…Четырёхлетний опыт доказал мне, что никакие усилия не могут превозмочь общепринятого образа мыслей, а потому я не столько заботясь о себе, сколь о святости иноческого сана, коего обеты в самом глубоком уединении столь трудно выполнять, решился просить Ваше Превосходительство о исходатайствовании мне перемены звания, тем более, что я, учёными трудами своими, смею надеяться, уже доказал, что я ни в каком месте не могу служить Отечеству с большею пользой, чем при Министерстве иностранных дел.

Одновременно с аналогичным прошением обратился и П. Л. Шиллинг, который подчёркивал, что вышедший из духовного звания Иакинф мог бы принести бо́льшую пользу отечественной науке. После получения прошений министр Нессельроде 29 мая 1831 года обратился к обер-прокурору Мещерскому с просьбой выяснить возможность снятия с Иакинфа монашеского сана, поскольку «по свойственным человеку слабостям, он не сможет с точностью и по совести соблюдать всех обетов монашеских, и что сан сей препятствует ему в свободном отправлении возлагаемых на него по службе обязанностей».

После обращения обер-прокурора в Петербургскую консисторию и Александро-Невскую лавру выяснилось, что надзор за Иакинфом давно снят, а наместник обители даже не знал, где Иакинф находился после 1829 года. На запрос Синода он отвечал, что Иакинф во время жительства в лавре «вёл себя во всём добропорядочно». Митрополит Серафим согласился с запросом обер-прокурора, и 19 июля 1831 года барон Шиллинг был извещён, что причин, препятствующих снятию с Иакинфа монашеского сана, нет, требуется лишь собственноручное его прошение. 29 августа 1831 года Иакинф в Троицкосавске это заявление написал:

Числясь по сану в звании монашеском, а по должности в службе гражданской, я в необходимости бываю как по учёным занятиям, так и поручениям от начальства, находиться в долговременных отлучках от монастыря, что при всей благовидности причин противно приличию, а потому и для общего мнения соблазнительно. Сверх того, как сие звание препятствует мне в полном удовлетворении обязанностям по службе, так, напротив, и пребывание в мире по делам службы отвлекает меня от упражнений духовных; слабости же, свойственные мне как человеку, поставляют меня в невозможность соблюдать обеты монашества во всей чистоте их. В сей причине, к несчастию, я убеждён долголетним опытом своей жизни. Почему для успокоения совести я обратился к последнему средству всепокорнейше просить Святейший Синод снять с меня с монашеским саном те обязанности, выполнять кои с точностью и по совести я не в состоянии, и дозволить мне провести остаток дней в светском звании при тех должностях, к которым по своим способностям уже призван волею правительства.

Официальным письмом Святейший Синод уведомил П. Л. Шиллинга, что снятие монашества с Иакинфа поручено нижегородскому архиепископу, с ним барон немедленно установил письменный контакт, прося снять с синолога монашеские обеты в Нижнем Новгороде на обратном пути из Сибири в Петербург. Но уже 2 января 1832 года синодальное начальство приказало Иакинфу следовать прямо в столицу, нигде не задерживаясь. 1 марта 1832 года на заседании Синода было решено добиваться от Иакинфа отказа от своего решения. Только 12 мая того же года был издан указ Синода, дозволявший отрешение от монашеского сана. 20 мая указ был передан на утверждение императору, в результате уже 21 мая последовало решение держать Иакинфа по-прежнему в Александро-Невской лавре, «не дозволяя оставлять монашества». Иакинфа и П. Л. Шиллинга это не остановило, барон уже в июне 1832 года вновь обратился к К. В. Нессельроде с просьбой ходатайствовать перед императором. Иакинф в своём проекте ходатайства выражал несогласие с решением монарха. Вице-канцлер не стал давать этим документам хода.

Декабристы. Возвращение в Европейскую Россию

Документальные свидетельства о встречах Иакинфа с заключёнными и ссыльными декабристами отсутствуют, хотя сам факт такого общения не вызывал сомнений ещё в XIX веке. Главным подтверждением является акварельный портрет синолога в подряснике, выполненный Н. А. Бестужевым (в 1922 году был передан в дар Кяхтинскому краеведческому музею). Знакомство между Бичуриным и Бестужевым могло возникнуть ещё в Петербурге в 1822—1823 годах или уже в Сибири — на Петровском заводе, который мог быть единственным местом их встреч. Поездка в Петровский завод могла состояться или в марте 1831 года — во время объезда дацанов Хоринских родов, или летом того же года, когда Иакинф лечился на Туркинских горячих источниках. П. Е. Скачков категорически утверждал, что знакомство Иакинфа с Н. А. Бестужевым относится к 1830 году, а связи поддерживались и позднее — во время поездки 1835—1837 годов. По воспоминаниям Н. С. Моллер, Бестужев подарил Иакинфу железные чётки, собственноручно выкованные из кандалов, которые он носил.

К осени 1831 года экспедиция Шиллинга выполнила всю запланированную программу. Было обстоятельно изучено устройство ламаистского буддизма в Забайкалье, описаны книгохранилища в дацанах, разработан устав бурят-монгольского духовенства (принят в 1832 году), собрана обширная этнографическая коллекция. Азиатский департамент отдал распоряжение Шиллингу и Иакинфу встретить возвращавшуюся в Петербург Десятую духовную миссию и препроводить её в столицу. Миссия прибыла в Кяхту из Пекина 3 сентября 1831 года. Иакинф активно общался с членами миссии, по его рекомендации студент Кондрат Крымский был назначен преподавателем Кяхтинского училища китайского языка. Дружеские отношения сложились у него с о. Даниилом — первым профессором китайского языка Казанского университета. На обратном пути следовало также обследовать западную границу Российской империи с Китаем; из-за болезни начальника экспедиции эту миссию исполнил Иакинф. Он совершил зимнюю поездку из Томска через Змеиногорск в Семипалатинск, преодолев 3796 вёрст. Возвращался он через Оренбург и Казань, не задерживаясь на родине, — в Поволжье. В Москву Иакинф вернулся 9 марта 1832 года.

Петербург, 1832—1835 годы

Вернувшись в Петербург, Иакинф стал ходатайствовать перед Азиатским департаментом об организации специальных исследований на границе с Синьцзяном. Он представил две служебные записки: «О состоянии торговли России с Китаем» и «О торговле англичан в Средней Азии». Министерство не сочло необходимым разрабатывать это направление, как не было разрешено Иакинфу совершить экспедицию в Среднюю Азию. Затягивалось и издание новых книг. Только в 1835 году Академия наук наградила Иакинфа полной Демидовской премией за сочинение «Историческое обозрение ойратов или калмыков с XV столетия до настоящего времени» (1834). Этот труд использовал Пушкин при написании первой главы «Истории Пугачёва», о чём существует довольно широкий круг исследований.

В Петербурге в 1833 году Иакинф познакомился с британским путешественником Джорджем Борроу (1803—1881), приехавшим в Россию по делам перевода Библии на маньчжурский язык. Ещё в 1821 году переводчик Азиатского департамента С. В. Липовцов начал этот перевод по заданию Российского библейского общества. Часть Нового Завета увидела свет в Петербурге, но опубликование всего текста вызвало противодействие, и в 1826 году рукопись была переправлена в Британское библейское общество. Кроме того, в распоряжении Шиллинга был ещё маньчжурский перевод Библии французского иезуита Пьеро. Поскольку П. Л. Шиллинг успешно справился с литографическим воспроизведением восточных письменностей, в Лондоне сочли целесообразным издавать маньчжурскую Библию в России. Борроу упоминал в своей переписке, что брал у Иакинфа уроки китайского языка, а взамен обучал его английскому. Примечательно, что в английском языке у синолога почти не было прогресса.

11 января 1834 года кяхтинское таможенное начальство попросило Азиатский департамент прислать им Иакинфа для организации учебного процесса в школе китайского языка «хотя года на два». В том же запросе сообщалось, что местное купечество готово оплатить издание китайской грамматики, которая была одобрена цензурой в сентябре 1834 года, но издание её задерживалось из-за типографских сложностей. В феврале 1835 года с согласия императора Иакинф был назначен учителем кяхтинской школы китайского языка и сразу же выехал в Сибирь.

Вторая поездка в Кяхту

Поездка в Сибирь оказалась тяжёлой из-за ранней оттепели. После Новгорода началась распутица и продолжалась почти 800 вёрст до самого Нижнего Новгорода. Из Казани Иакинф писал Шиллингу (1 марта 1835 года), что скорость передвижения не превышала 3 вёрст в час, на последней станции от Казани провалилось днище повозки и пропало много вещей, а срочный ремонт обошёлся в 70 рублей. В Казани Иакинф посетил университет и пообщался с монголоведом А. В. Поповым. В городе он пробыл всего один день; вторую краткую остановку синолог сделал в Иркутске. В Кяхте вторичное открытие училища живого китайского языка официально состоялось 16 мая 1835 года.

Иакинф разработал 4-летнюю программу обучения китайскому языку, которая заложила методику его изучения в России. Программа предусматривала обучение купцов и коммерческих переводчиков, способных объясняться и владеющих основами книжного языка. В кяхтинское училище принимали бесплатно желающих из всех сословий, умеющих читать и писать по-русски и владеющих начальными правилами арифметики. Иакинф лично занимался с абитуриентами Законом Божьим, русским языком и арифметикой, причём безвозмездно. Из рапорта синолога в Азиатский департамент следовало, что в первый год было принято 22 «купеческих и мещанских детей» в возрасте от 7 до 21 года. Отличившихся в изучении языка освобождали от воинской повинности.

Второе пребывание в Сибири затянулось. Из переписки с Азиатским департаментом известно, что синолог хотел вернуться в Петербург ещё в начале 1836 года. 10 января начальство предписало ему оставаться в училище до конца года. При этом никто не озаботился выслать ему жалованье; Иакинф потребовал, чтобы причитающаяся ему сумма с 1 февраля 1835-го по 1 февраля 1836 года была отправлена наличными в Кяхту. Из того же требования известно, что он закончил вторую часть «Китайской грамматики». Несмотря на просьбу местного купечества остаться на ещё один двухлетний срок, Иакинф намеревался скорейшим образом вернуться в Петербург и отправил соответствующее заявление.

Ходатайство Иакинфа было отклонено: 26 декабря 1836 года он «с безусловной покорностью» писал в Азиатский департамент, что согласен остаться в Кяхте ещё на год. Впрочем, в личных письмах не было особенного сожаления о потерянном времени, напротив, он ещё интенсивнее занимался научной работой. Из «Автобиографической записки» следует, что он составил «полную систему китайского законодательства». 9 октября 1837 года трёхтомная рукопись сокращённого перевода «Свода узаконений Великой Цин» (Да Цин хуэй дянь кит. 大清會典) была отправлена в Азиатский департамент. Несколько разделов этого труда были опубликованы в периодических изданиях, например, «Статистические сведения о Китае» во французском переводе увидели свет в бюллетене Академии наук в октябре 1837 года, а на русском языке были напечатаны в «Журнале министерства народного просвещения».

Летом 1837 года Иакинф поправлял здоровье на Туркинских минеральных водах и попутно занимался этнографическими наблюдениями над населением долин Селенги и Чикоя, особенно интересуясь бытом русских поселенцев и его влиянием на кочевников-бурятов. Частично этнографические заметки были опубликованы в 1841 году.

Во время поездок по Забайкалью Иакинф несколько раз посещал ссыльных декабристов и познакомился с И. И. Пущиным, они даже обсуждали вопрос о снятии с синолога духовного сана. В декабре 1837 года Иакинф с разрешения Азиатского департамента передал дела в кяхтинской школе К. Г. Крымскому и выехал в Петербург, куда и прибыл в январе 1838 года.

Поздние годы

Петербург. «Китайская грамматика»

В Петербурге Иакинф вернулся к привычной жизни, вновь став популярной фигурой в светских и научно-литературных салонах. По воспоминаниям, особенно часто он бывал в литературном салоне Е. А. Карлгоф-Драшусовой, в котором постоянными посетителями были И. А. Крылов, Н. А. Полевой, Н. В. Кукольник, К. П. Брюллов. Хозяйка салона вспоминала:

…Он пятнадцать лет прожил в Китае и так сроднился с этой страной, так полюбил её, так изучил, что сам сделался похожим на китайца. Физиономия его решительно носила выражение, какое имеют китайцы. Он не был строгим монахом, кушал скоромное, без устали играл в карты, любил хорошее вино, весёлую беседу, и хотя жил в Александро-Невской лавре, но пользовался на особых правах большою свободой и часто возвращался домой, когда благочестивая братия шла к утренним молитвам.

В 1838 году вышла в свет «Китайская грамматика», издание которой велось ещё с 1828 года. Из-за типографских и корректорских сложностей сильно увеличились расходы, в результате вместо запланированных 600 экземпляров было выпущено только 360. В основном Иакинф пользовался при её составлении китайскими филологическими трудами, а также учебниками китайского языка и грамматиками католических и протестантских миссионеров. Грамматика получила высокие оценки в прессе, 17 апреля 1839 года её автор был удостоен второй Демидовской премии. Долгое время она оставалась единственной в России грамматикой китайского языка, которая использовалась для обучения ещё в начале ХХ века.

В том же 1838 году Иакинф представил рукопись «Описания китайских монет» — перевод японского каталога, включающего описание 183 китайских монет разных эпох. В декабре рукопись была представлена императору, К. В. Нессельроде обратился к президенту Академии наук С. С. Уварову за финансированием издания. Уваров просьбу отклонил и велел передать рукопись на хранение в Академию наук.

15 февраля 1839 года конференция Академии наук обратилась к Иакинфу с просьбой составить описание и каталог маньчжурских, китайских и японских изданий, поступивших в библиотеку Академии из собрания покойного П. Л. Шиллинга. Опыт библиографической работы у синолога уже был: ещё в 1829 году он составил «Реестр» китайских и маньчжурских книг из фондов Публичной библиотеки, впоследствии лёгший в основу печатного каталога восточных книг. За составление каталога 30 октября 1840 года Иакинф получил премию в 200 рублей серебром. На основе его каталога академик М. И. Броссе подготовил свой печатный каталог, за каковой труд был награждён орденом. Своё возмущение Иакинф выражал в частной переписке ещё в 1845 году.

Как переводчик Азиатского департамента Иакинф проводил языковую подготовку светских сотрудников Двенадцатой Пекинской миссии, в их числе В. П. Васильева, В. В. Горского и И. И. Захарова. Горский вспоминал, что «преподают очень просто и ясно, так и дети поняли бы всё; признаюсь, я думал, что отец Иакинф будет читать свой предмет как учёный профессор, а не как учитель 2-го класса». Иакинф проводил три занятия китайского языка в неделю у себя на квартире.

Служебная командировка в Кяхту в 1835—1838 годах не была последней поездкой Иакинфа по стране. В 1840 году он направил начальству ходатайство «об увольнении на три месяца в отпуск в города Москву, Воронеж и Киев для поправления здоровья и поклонения св. угодникам». Разрешение было ему дано, но документальные данные о поездке не найдены.

Синологические работы 1840-х годов

В 1838—1840 годах Иакинф смог начать подготовку и издание трудов, посвящённых непосредственно Китаю. Только в журнале «Отечественные записки» он в 1839—1845 годах опубликовал 9 статей разнообразной тематики. Ранее выпущенные журнальные статьи были им объединены в книге 1840 года «Китай. Его жители, нравы, обычаи, просвещение». Издание было осуществлено на средства его двоюродной племянницы С. А. Мициковой — дочери друга детства А. В. Карсунского. В оценке данного труда современники сильно разошлись. Если Ф. Менцов обошёлся обзором содержания, то О. Сенковский писал, что книга рассчитана только на несведущих людей, а специалист ничего нового для себя не найдёт. Иакинф заявил, что данные рецензии не заслуживают ответа.

К 1841 году относится заочное знакомство Иакинфа с французским синологом С. Жюльеном. Он обратился к русскому учёному как к арбитру в дискуссии с Г. Потье о переводе китайского описания Индии. В своей книге «Exercices pratiques d’analyse, de syntaxe et de lexicographie chinoise» Жюльен полностью воспроизвёл письмо Иакинфа от 12 декабря 1841 года.

В 1842 году увидело свет «Статистическое описание Китайской империи». Книга готовилась к выпуску медленно и трудно: автор перенёс тяжёлую болезнь, а печатать рукопись пришлось за собственный счёт, при том что двухтомное издание обошлось в 7000 рублей. Попытка собрать деньги на издание по подписке привела к тому, что во всей империи подписался 1 человек (в Варшаве). 9 апреля 1841 года рукопись была рассмотрена на конференции Академии наук, которая допустила её к соисканию Демидовской премии, что давало возможность печатать книгу в долг. Одну из первых рецензий дал профессор Казанского университета Даниил (Сивиллов), на её основании книга была удостоена половинной Демидовской премии. Научная критика практически проигнорировала эту книгу. Крайне плохо было и с её реализацией: к 1844 году было продано всего 30 экземпляров.

Точно так же проигнорировала критика небольшую монографию «Земледелие в Китае» 1844 года. В результате синолог решил обновить свою книгу о Китае 1840 года и к 1845 году представил в Цензурный комитет две работы: «Китай в гражданском и нравственном состоянии» и «Описание религии учёных». Первоначально рукописи были отправлены в Министерство иностранных дел, но единственной перспективой вновь было издание за собственный счёт. 30 ноября 1845 года цензура пропустила рукопись «Китая в гражданском и нравственном состоянии», она вышла в свет только в 1848 году благодаря помощи издателя Ф. В. Базунова.

Научно-литературная критика проявила огромный интерес к этому труду Иакинфа. Обсуждение его и в научных кругах, и в литературных журналах сразу приобрело характер острой полемики, вызвав прямо противоположные оценки. Труд был представлен Академией наук на соискание Демидовской премии, в связи с чем профессор Казанского университета О. М. Ковалевский написал обстоятельный разбор. Положительный отзыв Ковалевского не совпал с мнением академиков: десятью голосами против семи Демидовская премия не была ему присуждена, но конференция Академии отметила труд почётным отзывом.

В литературных журналах положительные отзывы оставили А. Ф. Вельтман («Москвитянин») и А. А. Краевский («Отечественные записки»). С точки зрения Краевского, структура книги, написанной в форме вопросов и ответов, не вполне удачна и разрушает систематическое изложение. О. Сенковский выпустил обширную рецензию в двух номерах журнала «Библиотека для чтения», где укорял Иакинфа в чрезмерной идеализации общественно-политического строя Китая, а сравнения Китая и Европы характеризовал как «возмутительные». Вместе с тем в рецензии хватало и восторженных суждений о важности трудов синолога для познания Китая не только в России, но и в Европе. Интересно, что О. Сенковский задавался вопросом о малой известности работ Иакинфа в Европе и приходил к выводу, что виной тому — «слишком китайская форма его сочинений», отсутствие увлекательности изложения.

Сходные суждения выразил в своей рецензии В. Г. Белинский, она была опубликована в журнале «Современник» без указания имени. Белинский писал, что «Иакинф показывает более Китай официальный, в мундире и с церемониями». Особенно резко он отзывался о морально-нравственном облике китайцев, бичуя «китайские церемонии» и полное отсутствие прогресса. Синолог не мог оставить без ответа нелестные рецензии Сенковского и Белинского. В двух осенних номерах «Москвитянина» увидела свет большая статья, так и озаглавленная — «Отец Иакинф». Синолог решительно заявлял, что то, что критикам кажется идеализацией Китая, является естественной реакцией специалиста:

…Я первый раскрыл неверность сведений и неосновательность мнений о сем государстве, укоренённых в Европе, и несправедливо думает тот, кто это раскрытие считает защищением. Надобно ещё присовокупить, что во всех изданных мною сочинениях я представлял Китай точно в том виде, в каком он ныне существует в гражданском и нравственном состоянии: и то, что я писал о сем государстве, написано и в свет издано самим китайским правительством, а мною лично проверено и с точностью передано в переводе. Предоставляю благомыслящим читателям самим судить, до́лжно ли это считать пристрастием к Китаю?

«Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена»

Последним крупным синологическим трудом Иакинфа стало «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена». Оно является и самой большой по объёму его работой, причём как по количеству использованных документальных источников, так и по масштабу освещения исторических проблем и полноте переводов китайских текстов. В «Предуведомлении» к своему труду автор писал, что в течение 25 лет после возвращения из Пекина постоянно занимался исследованиями «древних сношений Китая с сопредельными государствами». В письме академику М. П. Погодину исследователь утверждал, что занялся написанием большого труда с 1 января 1846 года. Сразу же он стал заниматься финансированием будущего издания, обратившись к непременному секретарю Академии наук П. Н. Фуссу и представив на рассмотрение историко-филологического отделения Академии пробный перевод китайских известий о Коканде. Перевод удостоился положительного отзыва М. И. Броссе. Судя по эпистолярному наследию Иакинфа, к декабрю 1847 года рукопись в основном была закончена.

7 января 1848 года конференция Академии наук поручила дать отзыв о рукописи профессору Казанского университета О. М. Ковалевскому. По определению Ковалевского, публикация труда Иакинфа явится «приобретением для востоковедческой науки». Вместе с тем рецензент отмечал некритический подход синолога к материалам китайских династийных историй, а также необходимость привлечения греческих и арабо-персидских источников для сравнительного исследования. Сам Иакинф высоко ценил эрудицию Ковалевского и в письме 25 февраля 1849 года специально просил его высказывать замечания по недостаткам работы. Ряд замечаний был исправлен, но относительно главного пожелания Иакинф опубликовал в 1851 году в «Москвитянине» специальную статью-реферат, в которой заявлял, что не видит в античных источниках никакой ценности, более того, полагает, что их сообщения сами требуют основательного исследования. Примерно то же он писал и в предисловии к своему труду.

17 апреля 1849 года Академия наук присудила Иакинфу полную Демидовскую премию и дополнительно 1000 рублей серебром на печатание труда. Подготовка текста к печати затянулась из-за того, что учёный заболел в июне холерой, однако сумел излечиться, о чём писал П. Н. Фуссу 27 июля 1849 года. Цензура одобрила рукопись в октябре 1849 года, но типография военно-учебных заведений очень медленно вела набор и литографирование карт. Только в марте 1851 года трёхтомник увидел свет под названием «История о народах…».

Мнения рецензентов вновь разделились. Так, Н. С. Щукин в «Журнале министерства народного просвещения» не жалел похвал и говорил о «знаменательном событии в отечественной науке». Ему вторили анонимные авторы отзывов в «Москвитянине» и «Современнике». Профессор Петербургского университета А. К. Казем-Бек подошёл к труду Иакинфа с позиций строгой критики. В его рецензии, увидевшей свет в журнале «Отечественные записки» в 1852 году, дана весьма негативная оценка достоверности и качеству китайских источников о народах, живущих за пределами Китая. Казем-Бек укорял синолога за отсутствие критической оценки китайских источников, а также за то, что Иакинф бездоказательно отвергает суждения западных китаеведов.

Болезнь и кончина

Здоровье учёного непрерывно ухудшалось на протяжении 1840-х годов. В 1848—1850-х годах каждое лето он вынужден был проводить в заведении для больных и слабых монахов Александро-Невской лавры в Киновеях. По воспоминаниям Н. С. Моллер, после 1851 года он сильно постарел и обессилел, начальство даже не хотело отпускать его на летний отдых у родственников. Появились признаки душевного расстройства: рассеянность, забывчивость. Н. С. Щукин, чаще других навещавший Иакинфа, свидетельствовал, что «два последних года жизни он бродил как автомат, пойдёт, бывало, и не может остановиться», был подвержен резкой смене настроения, помнил только события далёкого прошлого. Он начал путать свой возраст, во время празднования дня рождения в 1851 году одним гостям говорил, что ему исполнилось 80, другим — 75 лет.

Тогда же произошёл странный инцидент, описанный в воспоминаниях Н. С. Моллер. Находясь на даче в Мурине, Иакинф решил исследовать местность под названием «Чёртово болото». 25 августа 1851 года, уйдя после завтрака один на прогулку, он пропал, нашли его лишь на рассвете следующего дня. Старый учёный находился без сознания, он был привязан к дереву, с ног были сняты сапоги, но при этом нетронутыми остались золотые часы с цепочкой и бумажник с 300 рублями. Иакинф утверждал, что «его водила нечистая сила, а к дереву привязал леший». Потрясение было велико: он часто терял сознание, с трудом узнавал близких, боялся оставаться один. После сильного приступа в начале 1852 года родственники отправили его в монастырь. Летом того же года в Киновеях он несколько оправился, но в письме М. П. Погодину от 19 июня 1852 года просил прислать ему автобиографическую записку, ибо позабыл свою дату рождения и возраст. С осени 1852 года болезнь возобновилась, более Иакинф уже не покидал своей кельи. По воспоминаниям Н. С. Моллер, монастырская братия не заботилась о своём нерадивом собрате; приставленный к больному монах мог надолго оставлять его одного запертым; далее за умирающим вообще перестали ухаживать и даже лишили его пищи на том основании, что «его ждёт пища небесная».

Учёный скончался в пять часов утра 11 мая 1853 года в окружении монашествующей братии. На следующий день канцелярия Александро-Невской лавры известила о его смерти Азиатский департамент, Н. С. Щукин написал небольшой некролог, напечатанный в газете «Северная пчела» 13 мая. Только из некролога о кончине узнали родственники, на похоронах в тот же день присутствовали всего 4 человека. Духовный собор лавры постановил наиболее ценные вещи продать, а книги и рукописи передать в монастырскую библиотеку. Келья Иакинфа с обстановкой и часть библиотеки перешли наместнику — бывшему архимандриту Одиннадцатой духовной миссии в Пекине Вениамину (Морачевичу).

Могила Иакинфа на Лазаревском кладбище первое время была обозначена простым деревянным крестом безо всякой надписи. В 1866 году друзья и почитатели установили памятник из чёрного гранита с именем и датами жизни, между которыми была записана эпитафия, предложенная китаеведом о. Аввакумом: кит. трад. 無时勤劳垂光史册, упр. 无时勤劳垂光史册, пиньинь: wúyì qín láo chuí guāng shǐcè, палл. уи цинь лао чуй гуан шицэ — «Не зная покоя усердно трудился и пролил свет на анналы истории».

Личность

Характеристику облика Иакинфа дал первый биограф — Н. С. Щукин:

О. Иакинф был роста выше среднего, сухощав, в лице у него было что-то азиатское: борода редкая, клином, волосы тёмно-русые, глаза карие, щёки впалые и скулы немного выдававшиеся. Говорил казанским наречием на о; характер имел немного вспыльчивый и скрытный. Неприступен был во время занятий: беда тому, кто приходил к нему в то время, когда он располагал чем-нибудь заняться. Трудолюбие доходило в нём до такой степени, что беседу считал убитым временем. <…> Долговременное пребывание за границей отучило его от соблюдения монастырских правил, да и монахом сделался он из видов, а не по призванию.

Ко всему, напоминающему о монашеской жизни, он относился прохладно. Иакинф никогда не постился; если гостил во время постов в семействе Мициковых, ему отдельно готовили скоромное. Со времён пребывания в Пекине он никогда не ходил в церковь и не присутствовал на богослужениях. Возможно, он склонялся к атеизму, во всяком случае, по воспоминаниям Н. Малиновского, в одно с ним время пребывавшего на Валааме, «сомневался в бессмертии души».

Ещё в Пекине Иакинф пристрастился к различным зрелищам, но в Петербурге открыто посещать театральные представления не мог, хотя был страстным любителем театра. Н. С. Моллер вспоминала, что, желая увидеть знаменитую Тальони, Иакинф переоделся в наряд купца, перекрасил волосы и надел очки. Таким же образом он мог посещать итальянскую оперу.

Все, описывавшие синолога в 1820-е — 1850-е годы, вспоминали его особое отношение к Китаю. Например, никогда не нося духовного платья, он ходил по Петербургу в длинном китайском халате. Пристрастие ко всему китайскому к концу жизни доходило до анекдотического:

…Если ему не нравилось чьё-либо мнение, он, горячась, говорил: — Да что с вами толковать! Вы судите по европейски! А, чёрт! прибавит он с раздражением и махнёт рукой. Потом, закурив сигару, замолчит надолго. Напротив же, если ему нравилось чьё суждение, он оживлялся и с восторгом восклицал: — Прекрасно, превосходно! Это совершенно по азиатски! У вас такой же здравый взгляд, как и у азиата. Или же: — Лучше нельзя рассудить! Это совершенно согласно с мнением китайцев! Да! Вы судите верно; вы судите вполне по азиатски! Выше этой похвалы, по его мнению, ничего не могло быть; не было у него также и осуждения ниже: — Да это всё европейское! Вы настоящий европеец и вздор городите европейский!

Никогда не имевший семьи монах поддерживал отношения с двоюродным братом А. В. Карсунским (он умер в 1827 году в 48-летнем возрасте) и его женой Т. Л. Саблуковой. После кончины Татьяны Саблуковой в 1840 году Иакинф сблизился с её дочерью — своей двоюродной племянницей С. А. Мициковой, ежегодно отдыхая летом в её семейном имении под Петербургом. Дочь С. Мициковой — Н. С. Моллер — называла учёного своим «дедушкой». О круге общения Иакинфа в 1843—1847 годах позволяет судить сохранившаяся алфавитная книжка, в которой он отмечал имена и фамилии не только друзей и знакомых, но и других лиц, подшивал письма, деловые расписки и квитанции. Из книжки следует, что он поддерживал знакомства с И. А. Крыловым, А. А. Краевским, В. Ф. Одоевским, А. В. Никитенко, А. С. Норовым и другими. Духовных лиц в этом кругу почти не было. Из кровных родственников Иакинф переписывался с рано овдовевшей сестрой Татьяной, регулярно посылал деньги своей племяннице и определил её сына в удельное училище. С младшим братом Ильёй Фениксовым он не общался вовсе.

Наследие, память

Издание трудов

Рассчитывая на развитие китаеведения в Казани, ещё в 1843 году учёный пожертвовал Казанской духовной академии 12 наименований своих книг и сочинений других учёных по ориенталистике (всего 17 томов). В 1849 году он подарил академии 136 книг (в 219 томах), 16 рукописей, включая «Цзычжи тунцзянь ганму», и 15 различных карт. Первую попытку описать собрание рукописей Иакинфа в Казани предпринял А. Е. Любимов, приват-доцент Восточного факультета Санкт-Петербургского университета. Его статья была опубликована в 1908 году в «Записках Восточного отделения Русского археологического общества». Рукописные труды, находящиеся в архивах Санкт-Петербурга, Москвы и Казани, с 1920-х годов описывались советскими исследователями. Среди них — А. Е. Любимов, С. А. Козин, А. А. Петров, Д. И. Тихонов, П. Е. Скачков, З. И. Горбачёва, Л. И. Чугуевский.

Несколько раз предпринимались усилия к изданию перевода памятника «Цзычжи тунцзянь ганму», рукопись которого из Казани была передана в ИВ АН СССР в 1936 году. Эту работу начал Л. И. Думан, в 1938 году к ней подключились В. Н. Кривцов и З. И. Горбачёва, но из-за войны она не была доведена до конца. В 1951—1953 годах сотрудники сектора восточных рукописей Института востоковедения АН СССР (ныне это ИВР РАН) подготовили к изданию 16 томов «Цзычжи тунцзянь ганму» и составили к ним примечания. Издание планировалось осуществить под общей редакцией академика В. М. Алексеева, С. П. Толстова, Н. В. Кюнера и Б. И. Панкратова и выпустить в 1953 году к столетию со дня смерти учёного. Вступительную статью должен был написать академик Н. И. Конрад. Однако по неясным причинам труд так и не был опубликован.

В 1950—1953 годах Институт этнографии АН СССР переиздал в трёх томах «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена». Издание было приурочено к столетнему юбилею выхода книги в свет и к столетию со дня смерти Н. Я. Бичурина. Научная оценка книги содержалась во вступительных статьях A. Н. Бернштама и Н. В. Кюнера. В 1960 году в Чебоксарах было опубликовано «Собрание сведений по исторической географии Восточной и Срединной Азии», подготовленное Л. Н. Гумилёвым и М. Ф. Хваном. Это было издание трёх рукописей из собрания Центрального архива Татарстана: «Землеописание Китайской империи», «Алфавит губерниям и городам в Китае» и «География 13 китайских губерний», не предполагавшиеся автором к публикации. В 1991 году также в Чебоксарах увидел свет сборник публицистических и поэтических произведений Иакинфа «Ради вечной памяти».

Значительную работу по описанию научного наследия Н. Я. Бичурина и выявлению архивных материалов к его биографии проделал Пётр Емельянович Скачков (1892—1964). По материалам конференции, посвящённой 200-летию со дня рождения Н. Я. Бичурина, А. Н. Хохлов составил и отредактировал сборник в двух частях «Н. Я. Бичурин и его вклад в русское востоковедение» (1977). В 1997 и 2007 годах в Чебоксарах выходили биографические исследования П. В. Денисова, учитывающие практически все известные источники по жизни и деятельности Иакинфа.

В начале XXI века вновь оживился интерес к наследию Иакинфа. В 2002 году в книжной серии «Классика отечественного и зарубежного востоковедения» были переизданы энциклопедические труды «Статистическое описание Китайской империи» и «Китай в гражданском и нравственном состоянии», снабжённые обширными предисловиями А. Н. Хохлова. В 2008 году в сборнике «История монголов» была перепечатана «История первых четырёх ханов из рода Чингисова». В 2009 году был переиздан перевод трактата Чжоу Дуньи «Чертёж первого начала». В 2010 году в Самаре были переизданы «Записки о Монголии», а в Петербурге впервые выпущен этнографический альбом «О народах, обитающих по берегам Амура от реки Уссури до устья его, по всему берегу Восточного моря от пределов Кореи до границы Российской и по всем островам вдоль сего берега лежащим», выполненный Иакинфом в Китае.

Оценка научной деятельности

По мнению академика В. С. Мясникова и И. Ф. Поповой, Иакинф Бичурин впервые в мировой синологии показал важность китайских источников для изучения всемирной истории и определил развитие российского китаеведения как комплексной дисциплины на многие десятилетия вперёд. Он был также первым русским синологом, который оперировал в большом объёме именно китайскими источниками, а не маньчжурскими; до него никто в мировой синологии в столь большом объёме китайские исторические источники не использовал.

Впервые в мировой науке русский учёный поставил вопрос о выработке адекватной терминологии для передачи смысла китайских понятий в переводе на другие языки. В тексте переводов Иакинф избегал разъяснительных слов и стремился сохранить ритм китайского литературного языка. «В трудах Бичурина достижения европейской науки впервые были обогащены достижениями науки китайской. Он оценил то, что максимально полный охват материала и непреложность факта на протяжении многих веков оставались главными принципами китайской историографии. Ему удалось соединить рационализм и практицизм китайского историописания с западным сопоставительным исследовательским методом. Фактически он был первым европейским учёным, осознавшим подлинное значение китайской гуманитарной науки и признавшим её равную ценность с западной». Первым из западных синологов Бичурин оценил значение китайской комментаторской литературы для освоения истории и культуры Китая и намеревался опубликовать перевод комментариев к «Четверокнижию», отражающих систему представлений такого философа, как Чжу Си (1130—1200). Перевод остаётся неизданным до настоящего времени.

Для переводческого метода Иакинфа были характерны свои особенности: он не ставил перед собой задач филолого-лингвистического плана, поэтому допускал при переводе унификацию терминов и выражений. Например, все термины в китайском оригинале, используемые для оседлых поселений, он переводил только словом «город», хотя даже самый распространённый китайский термин чэн (кит. трад. 城, пиньинь: chéng) имел в разные исторические эпохи неодинаковое содержание. То же самое касалось названий пород скота и лошадей, используемых в древнекитайских источниках (Иакинф всегда использовал термин «аргамак» для любых лошадей из Средней Азии). Унификация в переводе и отождествлении географических названий объяснялась тем, что Иакинф полагал все древние народы, жившие на территории Монголии, этнически однородными вплоть до его собственного времени. Иными словами, он «монголизировал» тюрок — особенно средневековых туцзюэ и уйгуров; кроме того, он был увлечён монгольской этимологией имён и географических названий. Встречались и другие особенности: он принципиально отождествлял ороним Ханьхай (кит. трад. 瀚海, пиньинь: Hànhǎi) с Байкалом, хотя китайские источники называли так пустыню Гоби. По А. Н. Бернштаму, эти «антиисторические взгляды» были следствием его богословского образования и влияния среды, в которой он жил и работал.

Научные и литературные труды Иакинфа, при всём прекрасном знании им китайского языка и первоисточников, не были лишены и других недостатков. Академик С. Л. Тихвинский писал: «Увлечённость о. Иакинфа, впервые открывшего для русского читателя богатую и своеобразную культуру, обычаи и традиции Китая, сказалась на идеализации им в ряде работ отдельных сторон общественно-политической жизни Китая, государственного строя и законов маньчжурской монархии, а также в проведении им подчас необоснованных параллелей между Европой и Китаем». По мнению В. Г. Дацышена, Иакинф, подняв русское китаеведение «на самый высокий уровень», в своих работах продолжал общегуманитарную линию XVIII века, «доступную обывателю», поскольку Китай служил для него положительным примером при обсуждении проблем русской государственности.

В православной историографии

В кратких и немногочисленных жизнеописаниях Иакинфа, сделанных историками на службе православной церкви, делается попытка характеризовать его как церковного деятеля. Ещё в XIX веке иеромонах Николай (Адоратский), фактически противореча сам себе, писал: «Как духовное лицо, о. Иакинф, без сомнения, искал и находил нравственную поддержку и подкрепление в религии. Замечательно то, что он, по лишении сана, остался во всю жизнь в смиренном образе „монаха Иакинфа“, как подписывался под своими сочинениями». В 1953 году, к столетию со дня кончины Иакинфа, статью о нём написал профессор А. И. Макаровский, но опубликована она была только к 150-летней годовщине. В статье неудачи Иакинфа на миссионерском поприще возлагались на тяжёлые материальные условия миссии, делался следующий вывод: «Русская Церковь и русская духовная школа имеют свои права молитвенно поминать выдающегося учёного и патриота, вышедшего из духовной школы и служившего Русской Церкви в монашеском сане начальником Китайской православной миссии. Человек широких религиозных взглядов, свободно относившийся к правилам монашеской жизни, всё же о. Иакинф ни в коем случае не может быть отнесён лишь к светским мыслителям». В статье О. Гринцевича, опубликованной в 2010 году, проводятся параллели между деятельностью Иакинфа-миссионера и наследием св. Стефана Пермского.

Память

Как отмечал А. И. Кобзев, «насыщенная яркими событиями биография Н. Я. Бичурина, как никакого другого отечественного синолога, стала предметом пристального внимания не только историков, но и беллетристов». В 1955 году А. Таланов в соавторстве с Н. Ромовой издал книгу «Друг Чжунго» (премирована на конкурсе Детгиза). Краткий очерк «Неутомимый Иакинф Бичурин» был помещён С. Н. Марковым в книгу о землепроходцах и мореходах «Вечные следы» (1973). Личность монаха-китаеведа был реконструирована в историко-документальной дилогии В. Н. Кривцова «[az.lib.ru/b/bichurin_i/text_0020.shtml Отец Иакинф]», выходившей в свет в 1978, 1984 и 1988 годах. Автор, сам будучи синологом, обработал множество источников и побывал практически во всех местах, где жил и работал его герой, в том числе и в Пекине. Иакинф привлёк внимание и В. С. Пикуля, опубликовавшего в 1987 году миниатюру «Железные чётки».

В Чувашии Иакинфа почитают как первого и крупнейшего учёного-чуваша, в Чебоксарах регулярно проводятся научные конференции, а «Бичуриниана» стала темой в творчестве местных художников и писателей. В Чебоксарах есть улица Бичурина, в столице Чувашии ему посвящены два памятника. В посёлке Кугеси Чебоксарского района находится музей «Бичурин и современность», открыт музей и на его малой родине — селе Бичурино Мариинско-Посадского района.

Важнейшие книги и статьи (с переизданиями)

Примечание: библиографическая информация дана по списку, помещённому в издании Бичурин Н. Я. Китай в гражданском и нравственном состоянии. — М., 2002. — С. 409—413, с небольшими дополнениями.

• Записки о Монголии, сочинённые монахом Иакинфом. С приложением карты Монголии и разных костюмов. Т. 1—2 . — СПб., 1828.

  Бичурин Н. Я. Записки о Монголии / Предисл. Р. Б. Рыбакова, А. Н. Хохлова; Вступит. ст., коммент., словарь А. Н. Хохлова; Институт востоковедения РАН. — Изд. 2-е. — Самара: ИД «Агни», 2010. — 404 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-89850-154-9. (в пер.)

• Описание Тибета в нынешнем его состоянии. С картою дороги от Чэн-ду до Хлассы. Перевёл с китайского монах Иакинф. — СПб., 1828.
• История первых четырёх ханов из дома Чингисова. — СПб., 1829.

  В кн.: [az.lib.ru/b/bichurin_i/text_1829_istoria_chetyreh_hanov.shtml История монголов]. — М., 2008.

• [az.lib.ru/b/bichurin_i/text_0030oldorfo.shtml Описание Пекина, с приложением плана сей столицы, снятого в 1817 г.] Переведено с китайского монахом Иакинфом. — СПб., 1829.

  2-е изд. — Пекин, 1906.

• Описание Чжунгарии и Восточного Туркестана в древнем и нынешнем состоянии. Переведено с китайского монахом Иакинфом. Ч. I—II. — СПб., 1829.
• Сань-цзы-цзин, или Троесловие с литографированным китайским текстом. — СПб., 1829.
• Изображение первого начала, или о происхождении физических и нравственных законов // Московский телеграф. — 1832. — Ч. 48. — № 21, с. 3 — 33; № 22, с. 157—193; № 23, с. 285—316.

  Чжоу Дуньи. Изображение Первого начала, или О происхождении физических и нравственных законов (с суждениями Чжу Си) / Пер. с китайского и толкования Н. Я. Бичурина // Чжоу Дуньи и ренессанс китайской философии. — М., 2009. — С. 85—111.

• История Тибета и Хухунора с 2282 года до Р. Х. до 1227 года по Р. Х. с картою на разные периоды сей истории. Переведено с китайского монахом Иакинфом Бичуриным. Ч. I—II. — СПб., 1833.
• Историческое обозрение ойратов или калмыков с XV столетия до настоящего времени. Сочинено монахом Иакинфом. — СПб., 1834.

  [az.lib.ru/b/bichurin_i/text_0060.shtml 2-е изд.] / Предисл. В. П. Санчирова. — Элиста, 1991.

• Взгляд на просвещение в Китае // Журнал Министерства народного просвещения. — 1838. — Ч. XVIII, [az.lib.ru/b/bichurin_i/text_0080oldorfo.shtml № 5, с. 324—366]; [az.lib.ru/b/bichurin_i/text_0081oldorfo.shtml № 6, с. 568—595].
• Хань-вынь-ци-мынь. Китайская грамматика, сочинённая монахом Иакинфом. Напечатана по высочайшему повелению. Ч. I—II. — СПб., 1838.

  2-е изд. — Пекин, 1906.

• Забавные известия о России в китайской географии // Санкт-Петербургские ведомости. — 1840. — № 186.
• [az.lib.ru/b/bichurin_i/text_1840_kitay_oldorfo.shtml Китай, его жители, нравы, обычаи, просвещение. Сочинение монаха Иакинфа]. — СПб., 1840.
• [az.lib.ru/b/bichurin_i/text_0140.shtml Отрывки из путешествия по Сибири] // Русский вестник. — 1841. — Т. 4, № 10. — С. 74—94.
• Статистическое описание Китайской империи. Сочинение монаха Иакинфа. Т. I—II. — СПб., 1842.

  [az.lib.ru/b/bichurin_i/text_0220.shtml 2-е изд. Под науч. ред. К. М. Тертицкого]. — М., 2002.

• [az.lib.ru/b/bichurin_i/text_0150.shtml Замечания на статью под заглавием: «Шесть сцен Онокского пастуха»] // Москвитянин. — 1844. — Ч. 2, № 4. — С. 330—337.
• Земледелие в Китае. С семидесятью двумя чертежами разных земледельческих орудий. — СПб., 1844.
• Сведения о Европе, сообщённые китайцам католическими вероисповедниками // Отечественные записки. — 1845. — Т. XL, № 6. — Отд. Смесь. — С. 91 — 97.
• Китай в гражданском и нравственном состоянии. Сочинение монаха Иакинфа в четырёх частях. СПб., 1848.

  2-е изд. — Пекин, 1911—1912.

  [az.lib.ru/b/bichurin_i/text_0230.shtml 3-е изд. Под науч. ред. К. М. Тертицкого]. — М., 2002.

• [az.lib.ru/b/bichurin_i/text_0180.shtml Кто таковы были монголы] // Москвитянин. — 1850. — Ч. IV. — С. 85 — 92.
• Географический указатель мест на карте к истории древних среднеазийских народов. Сочинение монаха Иакинфа. — СПб., 1851.
• Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. В трёх частях с картою на трёх больших листах. Сочинение монаха Иакинфа, удостоенное императорской Академией наук Демидовской премии. — СПб, 1851.

  [az.lib.ru/b/bichurin_i/text_0210.shtml 2-е изд. Под науч. ред. А. Н. Бернштама и Н. В. Кюнера]. — М., Л., 1950—1953.

  Переиздания в Казахстане (Алматы): 1992, 1998, 2000.

• Описание религии учёных. С приложением чертежей, жертвенного одеяния, утвари, жертвенников, храмов и расположения в них лиц, столов и жертвенных вещей во время жертвоприношения, составленное трудами монаха Иакинфа в 1844 г. — Пекин, 1906.

  2-е изд. в кн.: [az.lib.ru/b/bichurin_i/text_0240.shtml Конфуций. Я верю в древность]. — М., 1995; М., 1998. (Печаталось с сокращениями)

• Собрание сведений по исторической географии Восточной и Срединной Азии / Сост. Л. Н. Гумилёв, М. Ф. Хван. — Чебоксары, 1960.
• Ради вечной памяти: Поэзия, статьи, очерки, заметки, письма / Сост. и авт. предисл. В. Г. Родионов. — Чебоксары, 1991.
• «Первый альбом» о. Иакинфа (Н. Я. Бичурина): исследования и комментарии. Нетрадиционные источники по истории Китая династии Цин (1644—1911). Вып. 2.: Сост. О. В. Васильева. Науч. ред. В. С. Мясников. Вступ. ст., пер. с китайского и коммент. И. Ф. Поповой. — СПб., 2010.
• «Второй» и «Третий» альбомы О. Иакинфа (Н. Я. Бичурина) / Вступ. статьи В. С. Мясникова и О. В. Васильевой. Подгот. к изд. О. В. Васильевой. Серия: Нетрадиционные источники по истории Китая периода династии Цин (1644—1911). — СПб.: Российская национальная библиотека, 2012.

Литература

• Адоратский Н. Отец Иакинф Бичурин (Исторический этюд) // Православный собеседник. — 1886. — № 1. — С. 164—180, 245—278; №. 2. — С. 53—80, 271—316.
• Андреевская С. И. К вопросу о деятельности Н. Я. Бичурина (о. Иакинфа) — на посту главы IX Российской духовной миссии (1807—1821 гг.) // Вестник Бурятского университета. Сер. 4: История. — Улан-Удэ, 2002. — Вып. 4. — С. 123—128.
• Андреевская С. И. Описание хуннов Н. Я. Бичуриным в работе «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древнее время» // Материалы научно-практической конференции преподавателей, сотрудников и аспирантов БГУ, посвященной 5-летию университета / сост. И. И. Осинский. — Улан-Удэ, 2001. — Ч. 1. — С. 76—78.
• Белкин Д. И. А. С. Пушкин и китаевед о. Иакинф (Н. Я. Бичурин) // Народы Азии и Африки. — 1974. — № 6. — С. 126—131.
• Бернштам А. Н. Н. Я. Бичурин (Иакинф) и его труд «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена» // Н. Я. Бичурин (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. — Т. I. — М., Л.: Изд-во АН СССР, 1950. — С. V—LV.
• Боннер А. Г. Иакинф Бичурин в Иркутске // Опыт работы библиотек вузов и техникумов зоны Восточно-Сибирского региона и Дальнего Востока. — 1974. — Вып. 1. — С. 56—64.
• Н. В. Иакинф Бичурин // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1894. — Т. XIIIa. — С. 610.
• Н. Веселовский. Иакинф (Бичурин) // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб., 1897. — Т. 8: Ибак — Ключарев. — С. 153—155.
• Иакинф (Никита Яковлевич Бичурин) // Новый энциклопедический словарь: В 48 томах (вышло 29 томов). — СПб., Пг., 1914. — Т. 20. — С. 19—20.
• Денисов П. В. Слово о монахе Иакинфе Бичурине. Изд. 2-е, доп. — Чебоксары: Чувашское книжное издательство, 2007. — 335 с.
• Димитриев В. Д. Бичурин и Чувашия //Известия Национальной Академии наук и искусств Чувашской Республики. — 1998. — № 1. — С. 21-52.
• Заятуев Г. Н. Н. Я. Бичурин и Д. Банзаров // Исследования по культуре народов Центральной Азии / отв. ред. Ш. Б. Чимитдоржиев. — Улан-Удэ, 1980. — С.161—165.
• Кривцов В. Н. Отец Иакинф. Роман / Послесл. Н. Федоренко. — Л.: Лениздат, 1988. — 632 с.
• Любимов А. О неизданных трудах о. Иакинфа и рукописях проф. Ковалевского, хранящихся в библиотеке Казанской духовной академии // Записки Восточного отделения Русского археологического общества. — 1908. — Т. XVIII, вып. 1. — С. 60—64.
• Миротворцев В. К. К биографии Иакинфа Бичурина // Православный собеседник. — 1886. — № 8. — С. 410—426.
• Моллер Н. С. Иакинф Бичурин в далеких воспоминаниях его внучки // Русская старина. — Т. 59, № 8. — 1888. — № [memoirs.ru/texts/i_b1.htm 8. — С. 272—300.] — № 9. — С. [memoirs.ru/texts/i_b2.htm 525—560].
• Моллесон М. И. К пятидесятилетию смерти о. Иакинфа Бичурина // Труды Троицкосавско-Кяхтинского отделения императорского Русского Географического общества. — 1905. — Т. VII, вып. 1. — С. 73—77.
• Мясников В. С. Валаамская ссылка Н. Я. Бичурина // Проблемы Дальнего Востока. — 1986. — № 1, С. 113—121; №2. — С. 131—138.
• Мясников В. С. [www.orthedu.ru/ch_hist/hist/istor.pom.-/10kitajskaja--/648izbranie-ottsa-ia-.htm Избрание отца Иакинфа (Бичурина) в Академию наук] // Проблемы Дальнего Востока. — 1996. — № 5. — С. 124—132.
• Мясников В. С., Попова И. Ф. Вклад о. Иакинфа в мировую синологию. К 225-летию со дня рождения члена-корреспондента Н. Я. Бичурина // Вестник Российской Академии наук. — 2002. — Т. 72. — № 12. — С. 1099—1106.
• Погодин М. П. Биография отца Иакинфа Бичурина, написанная в 1847 году // Беседы в Обществе любителей российской словесности при Московском университете. — 1871. — Вып. 3. — С. 62—68.
• Родионов В. Г. О прототипе одного героя водевиля «Натуральная школа» // Дружба: Литературно-художественный альманах. — Чебоксары: Чувашское книжное издательство, 1987. — № 2. — C. 236—241 .
• Скачков П. Е. Очерки истории русского китаеведения. — Наука, 1977. — 505 с.
• Таланов А. В., Ромова Н. И. Друг Чжунго: (биографический роман о Н. Я. Бичурине). — М.: Молодая гвардия, 1955. — 216 с.
• Тимковский Е. Ф. Путешествие в Китай чрез Монголию в 1820 и 1821 годах. — Часть 2: Пребывание в Пекине. — СПб.: Типография медицинского департамента Министерства внутренних дел, 1824. — 409 с.
• Тихвинский С. Л. [gov.cap.ru/hierarhy_cap.asp?page=./86/1278/1305 Выдающийся русский китаевед Н. Я. Бичурин] / С. Л. Тихвинский, Г. Н. Пескова // Новая и новейшая история. — 1977. — № 5. — С. 146—159.
• Харченко Л. Н. Синолог о. Иакинф (Бичурин) — первый ректор Иркутской духовной семинарии // Историческое, культурное и природное наследие: состояние, проблемы, трансляция. — Улан-Удэ: Издательско-полиграфический комплекс ВСГАКИ, 2004. — Вып. IV. — С. 81—84.
• Хохлов А. Н. Н. Я. Бичурин и его труды о Монголии и Китае // Вопросы истории. — 1978. — № 1. — С. 55—72.
• Хохлов А. Н. [www.ras.ru/publishing/rasherald/rasherald_articleinfo.aspx?articleid=56739e6d-12ee-4fa4-ae82-351ec2714eb6 Н. Я. Бичурин и Российская академия наук] // Вестник АН СССР. — 1978. — № 6. — С. 115—124.
• Хохлов А. Н. Н. Я. Бичурин и его труды о цинском Китае // Бичурин Н. Я. Статистическое описание Китайской империи. — М.: Восточный Дом, 2002. — С. 5—29.
• Хохлов А. Н. Свод законов маньчжурской династии Цин — документальная основа публикаций Н. Я. Бичурина о современном ему Китае // Бичурин Н. Я. Китай в гражданском и нравственном состоянии. — М.: Восточный Дом, 2002. — С. 5—27.
• Усов В. Н., Хуан Лилян О. Иакинф (Н. Я. Бичурин) — выдающийся русский китаевед // Чжоу Дуньи и ренессанс конфуцианской философии. Переводы и исследования. — М.: Стилсервис, 2009. — С. 156—202.
• Чимитдоржиев Ш. Б. Н. Я. Бичурин (Иакинф) // Российские монголоведы (XVIII — начало XX вв.) / сост. Ш. Б. Чимитдоржиев. — Улан-Удэ, 1997. — С. 10—18.
• Чугуевский Л. Н. Бичуринский фонд в архивах Института востоковедения // Проблемы востоковедения. — 1959. — № 5. — С. 136—147.
• Чугуевский Л. Н. Новое о рукописном наследии Н. Я. Бичурина // Народы Азии и Африки. — 1966. — № 3. — С.127—130.
• Щукин Н. С. Отец Иакинф Бичурин // Журнал Министерства народного просвещения. — 1857. — № сентябрь. — P. 111—126.
• Kim A. Life and works by N. Ia. Bichurin, a pioneer of Russian sinology // Acta Orientalia. — 2013. — Vol. 66 (2), р. 163—178.

Ссылки

• Кобзев А.И. [www.synologia.ru/a/Бичурин_Никита_Яковлевич%7C Бичурин Никита Яковлевич] (рус.). Синология.Ру. Проверено 17 июля 2013. [www.webcitation.org/6IELtl9Rt Архивировано из первоисточника 19 июля 2013].
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/China/Bicurin/bicurin.htm Бичурин на vostlit.info]
• [sadpanda.ru/archives/tag/бичурин Собрание сочинений Бичурина]
• [gov.cap.ru/hierarhy_cap.asp?page=./86/1278/1305 Биография]
• [bizurin.narod.ru/ Бичуриана: все о жизни и деятельности]
• [az.lib.ru/b/bichurin_i/ Сочинения Бичурина на сайте Lib.ru: Классика]
• [church.necropol.org/bichurin.html Архимандрит Иакинф (Бичурин). «Церковный некрополь»]

Персоналии   Российская империя   Чувашия

Отрывок, характеризующий Иакинф (Бичурин)

Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
– Что такое? – спросил Болконский.
– Ach, Erlaucht? – сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. – Wir ziehen noch weiter. Der Bosewicht ist schon wieder hinter uns her! [Ах, ваше сиятельство! Мы отправляемся еще далее. Злодей уж опять за нами по пятам.]
– Что такое? Что? – спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина было волнение.
– Non, non, avouez que c'est charmant, – говорил он, – cette histoire du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passe sans coup ferir. [Нет, нет, признайтесь, что это прелесть, эта история с Таборским мостом. Они перешли его без сопротивления.]
Князь Андрей ничего не понимал.
– Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в городе?
– Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
– И не видали, что везде укладываются?
– Не видал… Да в чем дело? – нетерпеливо спросил князь Андрей.
– В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну, и нынче завтра они будут здесь.
– Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
– А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
– Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет отрезана, – сказал он.
– В этом то и штука, – отвечал Билибин. – Слушайте. Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Всё очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tete de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
– Полноте шутить, – грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
– Полноте шутить, – сказал он.
– Не шучу, – продолжал Билибин, – ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tete de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tete de pont. Наконец, является сам генерал лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire sur l'ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tete de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, – продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, – это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, – говорит он, – и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C'est genial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et fait mettre le sergent aux arrets. Non, mais avouez que c'est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni betise, ni lachete… [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость…]
– С'est trahison peut etre, [Быть может, измена,] – сказал князь Андрей, живо воображая себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая ожидает его.
– Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, – продолжал Билибин. – Ce n'est ni trahison, ni lachete, ni betise; c'est comme a Ulm… – Он как будто задумался, отыскивая выражение: – c'est… c'est du Mack. Nous sommes mackes , [Также нет. Это ставит двор в самое нелепое положение; это ни измена, ни подлость, ни глупость; это как при Ульме, это… это Маковщина . Мы обмаковались. ] – заключил он, чувствуя, что он сказал un mot, и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
– Куда вы? – сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и направился в свою комнату.
– Я еду.
– Куда?
– В армию.
– Да вы хотели остаться еще два дня?
– А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
– Знаете что, мой милый, – сказал Билибин, входя к нему в комнату. – Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
– Перестаньте шутить, Билибин, – сказал Болконский.
– Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
– Этого я не могу рассудить, – холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
– Mon cher, vous etes un heros, [Мой дорогой, вы – герой,] – сказал Билибин.


В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armee russe que l'or de l'Angleterre a transportee, des extremites de l'univers, nous allons lui faire eprouver le meme sort (le sort de l'armee d'Ulm)», [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)».] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voila le cher [„Вот дорогое] православное воинство“, подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из под коврового платка, кричала:
– Адъютант! Господин адъютант!… Ради Бога… защитите… Что ж это будет?… Я лекарская жена 7 го егерского… не пускают; мы отстали, своих потеряли…
– В лепешку расшибу, заворачивай! – кричал озлобленный офицер на солдата, – заворачивай назад со шлюхой своею.
– Господин адъютант, защитите. Что ж это? – кричала лекарша.
– Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это женщина? – сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: – Я те объеду… Назад!…
– Пропустите, я вам говорю, – опять повторил, поджимая губы, князь Андрей.
– А ты кто такой? – вдруг с пьяным бешенством обратился к нему офицер. – Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты ) начальник, что ль? Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, – повторил он, – в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
– Важно отбрил адъютантика, – послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел, что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule [смешное], но инстинкт его говорил другое. Не успел офицер договорить последних слов, как князь Андрей с изуродованным от бешенства лицом подъехал к нему и поднял нагайку:
– Из воль те про пус тить!
Офицер махнул рукой и торопливо отъехал прочь.
– Всё от этих, от штабных, беспорядок весь, – проворчал он. – Делайте ж, как знаете.
Князь Андрей торопливо, не поднимая глаз, отъехал от лекарской жены, называвшей его спасителем, и, с отвращением вспоминая мельчайшие подробности этой унизи тельной сцены, поскакал дальше к той деревне, где, как ему сказали, находился главнокомандующий.
Въехав в деревню, он слез с лошади и пошел к первому дому с намерением отдохнуть хоть на минуту, съесть что нибудь и привесть в ясность все эти оскорбительные, мучившие его мысли. «Это толпа мерзавцев, а не войско», думал он, подходя к окну первого дома, когда знакомый ему голос назвал его по имени.
Он оглянулся. Из маленького окна высовывалось красивое лицо Несвицкого. Несвицкий, пережевывая что то сочным ртом и махая руками, звал его к себе.
– Болконский, Болконский! Не слышишь, что ли? Иди скорее, – кричал он.
Войдя в дом, князь Андрей увидал Несвицкого и еще другого адъютанта, закусывавших что то. Они поспешно обратились к Болконскому с вопросом, не знает ли он чего нового. На их столь знакомых ему лицах князь Андрей прочел выражение тревоги и беспокойства. Выражение это особенно заметно было на всегда смеющемся лице Несвицкого.
– Где главнокомандующий? – спросил Болконский.
– Здесь, в том доме, – отвечал адъютант.
– Ну, что ж, правда, что мир и капитуляция? – спрашивал Несвицкий.
– Я у вас спрашиваю. Я ничего не знаю, кроме того, что я насилу добрался до вас.
– А у нас, брат, что! Ужас! Винюсь, брат, над Маком смеялись, а самим еще хуже приходится, – сказал Несвицкий. – Да садись же, поешь чего нибудь.
– Теперь, князь, ни повозок, ничего не найдете, и ваш Петр Бог его знает где, – сказал другой адъютант.
– Где ж главная квартира?
– В Цнайме ночуем.
– А я так перевьючил себе всё, что мне нужно, на двух лошадей, – сказал Несвицкий, – и вьюки отличные мне сделали. Хоть через Богемские горы удирать. Плохо, брат. Да что ты, верно нездоров, что так вздрагиваешь? – спросил Несвицкий, заметив, как князя Андрея дернуло, будто от прикосновения к лейденской банке.
– Ничего, – отвечал князь Андрей.
Он вспомнил в эту минуту о недавнем столкновении с лекарскою женой и фурштатским офицером.
– Что главнокомандующий здесь делает? – спросил он.
– Ничего не понимаю, – сказал Несвицкий.
– Я одно понимаю, что всё мерзко, мерзко и мерзко, – сказал князь Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
Пройдя мимо экипажа Кутузова, верховых замученных лошадей свиты и казаков, громко говоривших между собою, князь Андрей вошел в сени. Сам Кутузов, как сказали князю Андрею, находился в избе с князем Багратионом и Вейротером. Вейротер был австрийский генерал, заменивший убитого Шмита. В сенях маленький Козловский сидел на корточках перед писарем. Писарь на перевернутой кадушке, заворотив обшлага мундира, поспешно писал. Лицо Козловского было измученное – он, видно, тоже не спал ночь. Он взглянул на князя Андрея и даже не кивнул ему головой.
– Вторая линия… Написал? – продолжал он, диктуя писарю, – Киевский гренадерский, Подольский…
– Не поспеешь, ваше высокоблагородие, – отвечал писарь непочтительно и сердито, оглядываясь на Козловского.
Из за двери слышен был в это время оживленно недовольный голос Кутузова, перебиваемый другим, незнакомым голосом. По звуку этих голосов, по невниманию, с которым взглянул на него Козловский, по непочтительности измученного писаря, по тому, что писарь и Козловский сидели так близко от главнокомандующего на полу около кадушки,и по тому, что казаки, державшие лошадей, смеялись громко под окном дома, – по всему этому князь Андрей чувствовал, что должно было случиться что нибудь важное и несчастливое.
Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами.
– Сейчас, князь, – сказал Козловский. – Диспозиция Багратиону.
– А капитуляция?
– Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из за которой слышны были голоса. Но в то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо своего адъютанта и не узнавал его.
– Ну, что, кончил? – обратился он к Козловскому.
– Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица, сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
– Честь имею явиться, – повторил довольно громко князь Андрей, подавая конверт.
– А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
– Ну, князь, прощай, – сказал он Багратиону. – Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах. Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо, видимо привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.
– Христос с тобой! – повторил Кутузов и подошел к коляске. – Садись со мной, – сказал он Болконскому.
– Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь. Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
– Садись, – сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, – мне хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
– Еще впереди много, много всего будет, – сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что делалось в душе Болконского. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, – прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих людей!» подумал Болконский.
– От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, – сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им, и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.


Кутузов чрез своего лазутчика получил 1 го ноября известие, ставившее командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов – значило получить большую надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме – значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно. Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард Багратиона направо горами с кремско цнаймской дороги на венско цнаймскую. Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями тронулся к Цнайму.
Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат, встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие. Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести (движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего при нем генерал адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции, а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно движение обозов всей армии по кремско цнаймской дороге. Измученный, голодный отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25 верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату:
Au prince Murat. Schoenbrunn, 25 brumaire en 1805 a huit heures du matin.
«II m'est impossible de trouver des termes pour vous exprimer mon mecontentement. Vous ne commandez que mon avant garde et vous n'avez pas le droit de faire d'armistice sans mon ordre. Vous me faites perdre le fruit d'une campagne. Rompez l'armistice sur le champ et Mariechez a l'ennemi. Vous lui ferez declarer,que le general qui a signe cette capitulation, n'avait pas le droit de le faire, qu'il n'y a que l'Empereur de Russie qui ait ce droit.
«Toutes les fois cependant que l'Empereur de Russie ratifierait la dite convention, je la ratifierai; mais ce n'est qu'une ruse.Mariechez, detruisez l'armee russe… vous etes en position de prendre son bagage et son artiller.
«L'aide de camp de l'Empereur de Russie est un… Les officiers ne sont rien quand ils n'ont pas de pouvoirs: celui ci n'en avait point… Les Autrichiens se sont laisse jouer pour le passage du pont de Vienne, vous vous laissez jouer par un aide de camp de l'Empereur. Napoleon».
[Принцу Мюрату. Шенбрюнн, 25 брюмера 1805 г. 8 часов утра.
Я не могу найти слов чтоб выразить вам мое неудовольствие. Вы командуете только моим авангардом и не имеете права делать перемирие без моего приказания. Вы заставляете меня потерять плоды целой кампании. Немедленно разорвите перемирие и идите против неприятеля. Вы объявите ему, что генерал, подписавший эту капитуляцию, не имел на это права, и никто не имеет, исключая лишь российского императора.
Впрочем, если российский император согласится на упомянутое условие, я тоже соглашусь; но это не что иное, как хитрость. Идите, уничтожьте русскую армию… Вы можете взять ее обозы и ее артиллерию.
Генерал адъютант российского императора обманщик… Офицеры ничего не значат, когда не имеют власти полномочия; он также не имеет его… Австрийцы дали себя обмануть при переходе венского моста, а вы даете себя обмануть адъютантам императора.
Наполеон.]
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4.000 ный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том, что предстояло ему.


В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.
Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что тоже было очень важно».
– Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, – сказал Багратион, как бы успокоивая князя Андрея.
«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай… пригодится, коли храбрый офицер», подумал Багратион. Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать. Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по французски, вызвался проводить князя Андрея.
Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего то как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.
– Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, – сказал штаб офицер, указывая на этих людей. – Распускают командиры. А вот здесь, – он указал на раскинутую палатку маркитанта, – собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их. Одна минута.
– Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, – сказал князь Андрей, который не успел еще поесть.
– Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба соли.
Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта. Несколько человек офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за столами, пили и ели.
– Ну, что ж это, господа, – сказал штаб офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. – Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г. штабс капитан, – обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
– Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? – продолжал штаб офицер, – вам бы, кажется, как артиллеристу надо пример показывать, а вы без сапог. Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб офицер улыбнулся.) Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, – прибавил он начальнически.
Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс капитана Тушина. Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб офицера.
– Солдаты говорят: разумшись ловчее, – сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.
Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не вышла. Он смутился.
– Извольте отправляться, – сказал штаб офицер, стараясь удержать серьезность.
Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было что то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное.
Штаб офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше.
Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат, офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею, вновь вскопанною глиною строящиеся укрепления. Несколько баталионов солдат в одних рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих укреплениях; из за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше. За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат, беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы.
– Voila l'agrement des camps, monsieur le prince, [Вот удовольствие лагеря, князь,] – сказал дежурный штаб офицер.
Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны были французы. Князь Андрей остановился и начал рассматривать.
– Вот тут наша батарея стоит, – сказал штаб офицер, указывая на самый высокий пункт, – того самого чудака, что без сапог сидел; оттуда всё видно: поедемте, князь.
– Покорно благодарю, я теперь один проеду, – сказал князь Андрей, желая избавиться от штаб офицера, – не беспокойтесь, пожалуйста.
Штаб офицер отстал, и князь Андрей поехал один.
Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем порядочнее и веселее становился вид войск. Самый сильный беспорядок и уныние были в том обозе перед Цнаймом, который объезжал утром князь Андрей и который был в десяти верстах от французов. В Грунте тоже чувствовалась некоторая тревога и страх чего то. Но чем ближе подъезжал князь Андрей к цепи французов, тем самоувереннее становился вид наших войск. Выстроенные в ряд, стояли в шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали людей, тыкая пальцем в грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку; рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около котлов и кашеваров. В одной роте обед был готов, и солдаты с жадными лицами смотрели на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке подносил каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана. В другой, более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты, толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая бочонок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными лицами подносили ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь рукавами шинелей, с повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица были такие спокойные, как будто всё происходило не в виду неприятеля, перед делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда, а как будто где нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки. Проехав егерский полк, в рядах киевских гренадеров, молодцоватых людей, занятых теми же мирными делами, князь Андрей недалеко от высокого, отличавшегося от других балагана полкового командира, наехал на фронт взвода гренадер, перед которыми лежал обнаженный человек. Двое солдат держали его, а двое взмахивали гибкие прутья и мерно ударяли по обнаженной спине. Наказываемый неестественно кричал. Толстый майор ходил перед фронтом и, не переставая и не обращая внимания на крик, говорил:
– Солдату позорно красть, солдат должен быть честен, благороден и храбр; а коли у своего брата украл, так в нем чести нет; это мерзавец. Еще, еще!
И всё слышались гибкие удары и отчаянный, но притворный крик.
– Еще, еще, – приговаривал майор.
Молодой офицер, с выражением недоумения и страдания в лице, отошел от наказываемого, оглядываясь вопросительно на проезжавшего адъютанта.
Князь Андрей, выехав в переднюю линию, поехал по фронту. Цепь наша и неприятельская стояли на левом и на правом фланге далеко друг от друга, но в средине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собой. Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей.
С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди, показывающие что нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей остановился рассматривать французов.
– Глянь ка, глянь, – говорил один солдат товарищу, указывая на русского мушкатера солдата, который с офицером подошел к цепи и что то часто и горячо говорил с французским гренадером. – Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз то за ним не поспевает. Ну ка ты, Сидоров!
– Погоди, послушай. Ишь, ловко! – отвечал Сидоров, считавшийся мастером говорить по французски.
Солдат, на которого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей узнал его и прислушался к его разговору. Долохов, вместе с своим ротным, пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк.
– Ну, еще, еще! – подстрекал ротный командир, нагибаясь вперед и стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. – Пожалуйста, почаще. Что он?
Долохов не отвечал ротному; он был вовлечен в горячий спор с французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании. Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и бежали от самого Ульма; Долохов доказывал, что русские не сдавались, а били французов.
– Здесь велят прогнать вас и прогоним, – говорил Долохов.
– Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, – сказал гренадер француз.
Зрители и слушатели французы засмеялись.
– Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали (on vous fera danser [вас заставят плясать]), – сказал Долохов.
– Qu'est ce qu'il chante? [Что он там поет?] – сказал один француз.
– De l'histoire ancienne, [Древняя история,] – сказал другой, догадавшись, что дело шло о прежних войнах. – L'Empereur va lui faire voir a votre Souvara, comme aux autres… [Император покажет вашему Сувара, как и другим…]
– Бонапарте… – начал было Долохов, но француз перебил его.
– Нет Бонапарте. Есть император! Sacre nom… [Чорт возьми…] – сердито крикнул он.
– Чорт его дери вашего императора!
И Долохов по русски, грубо, по солдатски обругался и, вскинув ружье, отошел прочь.
– Пойдемте, Иван Лукич, – сказал он ротному.
– Вот так по хранцузски, – заговорили солдаты в цепи. – Ну ка ты, Сидоров!
Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лепетать непонятные слова:
– Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска, – лопотал он, стараясь придавать выразительные интонации своему голосу.
– Го, го, го! ха ха, ха, ха! Ух! Ух! – раздался между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам.
Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперед и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные, снятые с передков пушки.


Объехав всю линию войск от правого до левого фланга, князь Андрей поднялся на ту батарею, с которой, по словам штаб офицера, всё поле было видно. Здесь он слез с лошади и остановился у крайнего из четырех снятых с передков орудий. Впереди орудий ходил часовой артиллерист, вытянувшийся было перед офицером, но по сделанному ему знаку возобновивший свое равномерное, скучливое хождение. Сзади орудий стояли передки, еще сзади коновязь и костры артиллеристов. Налево, недалеко от крайнего орудия, был новый плетеный шалашик, из которого слышались оживленные офицерские голоса.
Действительно, с батареи открывался вид почти всего расположения русских войск и большей части неприятеля. Прямо против батареи, на горизонте противоположного бугра, виднелась деревня Шенграбен; левее и правее можно было различить в трех местах, среди дыма их костров, массы французских войск, которых, очевидно, большая часть находилась в самой деревне и за горою. Левее деревни, в дыму, казалось что то похожее на батарею, но простым глазом нельзя было рассмотреть хорошенько. Правый фланг наш располагался на довольно крутом возвышении, которое господствовало над позицией французов. По нем расположена была наша пехота, и на самом краю видны были драгуны. В центре, где и находилась та батарея Тушина, с которой рассматривал позицию князь Андрей, был самый отлогий и прямой спуск и подъем к ручью, отделявшему нас от Шенграбена. Налево войска наши примыкали к лесу, где дымились костры нашей, рубившей дрова, пехоты. Линия французов была шире нашей, и ясно было, что французы легко могли обойти нас с обеих сторон. Сзади нашей позиции был крутой и глубокий овраг, по которому трудно было отступать артиллерии и коннице. Князь Андрей, облокотясь на пушку и достав бумажник, начертил для себя план расположения войск. В двух местах он карандашом поставил заметки, намереваясь сообщить их Багратиону. Он предполагал, во первых, сосредоточить всю артиллерию в центре и, во вторых, кавалерию перевести назад, на ту сторону оврага. Князь Андрей, постоянно находясь при главнокомандующем, следя за движениями масс и общими распоряжениями и постоянно занимаясь историческими описаниями сражений, и в этом предстоящем деле невольно соображал будущий ход военных действий только в общих чертах. Ему представлялись лишь следующего рода крупные случайности: «Ежели неприятель поведет атаку на правый фланг, – говорил он сам себе, – Киевский гренадерский и Подольский егерский должны будут удерживать свою позицию до тех пор, пока резервы центра не подойдут к ним. В этом случае драгуны могут ударить во фланг и опрокинуть их. В случае же атаки на центр, мы выставляем на этом возвышении центральную батарею и под ее прикрытием стягиваем левый фланг и отступаем до оврага эшелонами», рассуждал он сам с собою…
Всё время, что он был на батарее у орудия, он, как это часто бывает, не переставая, слышал звуки голосов офицеров, говоривших в балагане, но не понимал ни одного слова из того, что они говорили. Вдруг звук голосов из балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал прислушиваться.
– Нет, голубчик, – говорил приятный и как будто знакомый князю Андрею голос, – я говорю, что коли бы возможно было знать, что будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто не боялся. Так то, голубчик.
Другой, более молодой голос перебил его:
– Да бойся, не бойся, всё равно, – не минуешь.
– А всё боишься! Эх вы, ученые люди, – сказал третий мужественный голос, перебивая обоих. – То то вы, артиллеристы, и учены очень оттого, что всё с собой свезти можно, и водочки и закусочки.
И владелец мужественного голоса, видимо, пехотный офицер, засмеялся.
– А всё боишься, – продолжал первый знакомый голос. – Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет… ведь это мы знаем, что неба нет, a сфера одна.
Опять мужественный голос перебил артиллериста.
– Ну, угостите же травником то вашим, Тушин, – сказал он.
«А, это тот самый капитан, который без сапог стоял у маркитанта», подумал князь Андрей, с удовольствием признавая приятный философствовавший голос.
– Травничку можно, – сказал Тушин, – а всё таки будущую жизнь постигнуть…
Он не договорил. В это время в воздухе послышался свист; ближе, ближе, быстрее и слышнее, слышнее и быстрее, и ядро, как будто не договорив всего, что нужно было, с нечеловеческою силой взрывая брызги, шлепнулось в землю недалеко от балагана. Земля как будто ахнула от страшного удара.
В то же мгновение из балагана выскочил прежде всех маленький Тушин с закушенною на бок трубочкой; доброе, умное лицо его было несколько бледно. За ним вышел владетель мужественного голоса, молодцоватый пехотный офицер, и побежал к своей роте, на бегу застегиваясь.


Князь Андрей верхом остановился на батарее, глядя на дым орудия, из которого вылетело ядро. Глаза его разбегались по обширному пространству. Он видел только, что прежде неподвижные массы французов заколыхались, и что налево действительно была батарея. На ней еще не разошелся дымок. Французские два конные, вероятно, адъютанта, проскакали по горе. Под гору, вероятно, для усиления цепи, двигалась явственно видневшаяся небольшая колонна неприятеля. Еще дым первого выстрела не рассеялся, как показался другой дымок и выстрел. Сраженье началось. Князь Андрей повернул лошадь и поскакал назад в Грунт отыскивать князя Багратиона. Сзади себя он слышал, как канонада становилась чаще и громче. Видно, наши начинали отвечать. Внизу, в том месте, где проезжали парламентеры, послышались ружейные выстрелы.
Лемарруа (Le Marierois) с грозным письмом Бонапарта только что прискакал к Мюрату, и пристыженный Мюрат, желая загладить свою ошибку, тотчас же двинул свои войска на центр и в обход обоих флангов, надеясь еще до вечера и до прибытия императора раздавить ничтожный, стоявший перед ним, отряд.
«Началось! Вот оно!» думал князь Андрей, чувствуя, как кровь чаще начинала приливать к его сердцу. «Но где же? Как же выразится мой Тулон?» думал он.
Проезжая между тех же рот, которые ели кашу и пили водку четверть часа тому назад, он везде видел одни и те же быстрые движения строившихся и разбиравших ружья солдат, и на всех лицах узнавал он то чувство оживления, которое было в его сердце. «Началось! Вот оно! Страшно и весело!» говорило лицо каждого солдата и офицера.
Не доехав еще до строившегося укрепления, он увидел в вечернем свете пасмурного осеннего дня подвигавшихся ему навстречу верховых. Передовой, в бурке и картузе со смушками, ехал на белой лошади. Это был князь Багратион. Князь Андрей остановился, ожидая его. Князь Багратион приостановил свою лошадь и, узнав князя Андрея, кивнул ему головой. Он продолжал смотреть вперед в то время, как князь Андрей говорил ему то, что он видел.
Выражение: «началось! вот оно!» было даже и на крепком карем лице князя Багратиона с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися глазами. Князь Андрей с беспокойным любопытством вглядывался в это неподвижное лицо, и ему хотелось знать, думает ли и чувствует, и что думает, что чувствует этот человек в эту минуту? «Есть ли вообще что нибудь там, за этим неподвижным лицом?» спрашивал себя князь Андрей, глядя на него. Князь Багратион наклонил голову, в знак согласия на слова князя Андрея, и сказал: «Хорошо», с таким выражением, как будто всё то, что происходило и что ему сообщали, было именно то, что он уже предвидел. Князь Андрей, запихавшись от быстроты езды, говорил быстро. Князь Багратион произносил слова с своим восточным акцентом особенно медленно, как бы внушая, что торопиться некуда. Он тронул, однако, рысью свою лошадь по направлению к батарее Тушина. Князь Андрей вместе с свитой поехал за ним. За князем Багратионом ехали: свитский офицер, личный адъютант князя, Жерков, ординарец, дежурный штаб офицер на энглизированной красивой лошади и статский чиновник, аудитор, который из любопытства попросился ехать в сражение. Аудитор, полный мужчина с полным лицом, с наивною улыбкой радости оглядывался вокруг, трясясь на своей лошади, представляя странный вид в своей камлотовой шинели на фурштатском седле среди гусар, казаков и адъютантов.
– Вот хочет сраженье посмотреть, – сказал Жерков Болконскому, указывая на аудитора, – да под ложечкой уж заболело.
– Ну, полно вам, – проговорил аудитор с сияющею, наивною и вместе хитрою улыбкой, как будто ему лестно было, что он составлял предмет шуток Жеркова, и как будто он нарочно старался казаться глупее, чем он был в самом деле.
– Tres drole, mon monsieur prince, [Очень забавно, мой господин князь,] – сказал дежурный штаб офицер. (Он помнил, что по французски как то особенно говорится титул князь, и никак не мог наладить.)
В это время они все уже подъезжали к батарее Тушина, и впереди их ударилось ядро.
– Что ж это упало? – наивно улыбаясь, спросил аудитор.
– Лепешки французские, – сказал Жерков.
– Этим то бьют, значит? – спросил аудитор. – Страсть то какая!
И он, казалось, распускался весь от удовольствия. Едва он договорил, как опять раздался неожиданно страшный свист, вдруг прекратившийся ударом во что то жидкое, и ш ш ш шлеп – казак, ехавший несколько правее и сзади аудитора, с лошадью рухнулся на землю. Жерков и дежурный штаб офицер пригнулись к седлам и прочь поворотили лошадей. Аудитор остановился против казака, со внимательным любопытством рассматривая его. Казак был мертв, лошадь еще билась.
Князь Багратион, прищурившись, оглянулся и, увидав причину происшедшего замешательства, равнодушно отвернулся, как будто говоря: стоит ли глупостями заниматься! Он остановил лошадь, с приемом хорошего ездока, несколько перегнулся и выправил зацепившуюся за бурку шпагу. Шпага была старинная, не такая, какие носились теперь. Князь Андрей вспомнил рассказ о том, как Суворов в Италии подарил свою шпагу Багратиону, и ему в эту минуту особенно приятно было это воспоминание. Они подъехали к той самой батарее, у которой стоял Болконский, когда рассматривал поле сражения.
– Чья рота? – спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у ящиков.
Он спрашивал: чья рота? а в сущности он спрашивал: уж не робеете ли вы тут? И фейерверкер понял это.
– Капитана Тушина, ваше превосходительство, – вытягиваясь, закричал веселым голосом рыжий, с покрытым веснушками лицом, фейерверкер.
– Так, так, – проговорил Багратион, что то соображая, и мимо передков проехал к крайнему орудию.
В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и свиту, зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны были артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1 й с банником, широко расставив ноги, отскочил к колесу. 2 й трясущейся рукой клал заряд в дуло. Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из под маленькой ручки.
– Еще две линии прибавь, как раз так будет, – закричал он тоненьким голоском, которому он старался придать молодцоватость, не шедшую к его фигуре. – Второе! – пропищал он. – Круши, Медведев!
Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу. Хотя орудия Тушина были назначены для того, чтоб обстреливать лощину, он стрелял брандскугелями по видневшейся впереди деревне Шенграбен, перед которой выдвигались большие массы французов.
Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять, и он, посоветовавшись с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил, что хорошо было бы зажечь деревню. «Хорошо!» сказал Багратион на доклад офицера и стал оглядывать всё открывавшееся перед ним поле сражения, как бы что то соображая. С правой стороны ближе всего подошли французы. Пониже высоты, на которой стоял Киевский полк, в лощине речки слышалась хватающая за душу перекатная трескотня ружей, и гораздо правее, за драгунами, свитский офицер указывал князю на обходившую наш фланг колонну французов. Налево горизонт ограничивался близким лесом. Князь Багратион приказал двум баталионам из центра итти на подкрепление направо. Свитский офицер осмелился заметить князю, что по уходе этих баталионов орудия останутся без прикрытия. Князь Багратион обернулся к свитскому офицеру и тусклыми глазами посмотрел на него молча. Князю Андрею казалось, что замечание свитского офицера было справедливо и что действительно сказать было нечего. Но в это время прискакал адъютант от полкового командира, бывшего в лощине, с известием, что огромные массы французов шли низом, что полк расстроен и отступает к киевским гренадерам. Князь Багратион наклонил голову в знак согласия и одобрения. Шагом поехал он направо и послал адъютанта к драгунам с приказанием атаковать французов. Но посланный туда адъютант приехал через полчаса с известием, что драгунский полковой командир уже отступил за овраг, ибо против него был направлен сильный огонь, и он понапрасну терял людей и потому спешил стрелков в лес.
– Хорошо! – сказал Багратион.
В то время как он отъезжал от батареи, налево тоже послышались выстрелы в лесу, и так как было слишком далеко до левого фланга, чтобы успеть самому приехать во время, князь Багратион послал туда Жеркова сказать старшему генералу, тому самому, который представлял полк Кутузову в Браунау, чтобы он отступил сколь можно поспешнее за овраг, потому что правый фланг, вероятно, не в силах будет долго удерживать неприятеля. Про Тушина же и баталион, прикрывавший его, было забыто. Князь Андрей тщательно прислушивался к разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям и к удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что всё, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что всё это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту, который выказывал князь Багратион, князь Андрей замечал, что, несмотря на эту случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие его сделало чрезвычайно много. Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростию.


Князь Багратион, выехав на самый высокий пункт нашего правого фланга, стал спускаться книзу, где слышалась перекатная стрельба и ничего не видно было от порохового дыма. Чем ближе они спускались к лощине, тем менее им становилось видно, но тем чувствительнее становилась близость самого настоящего поля сражения. Им стали встречаться раненые. Одного с окровавленной головой, без шапки, тащили двое солдат под руки. Он хрипел и плевал. Пуля попала, видно, в рот или в горло. Другой, встретившийся им, бодро шел один, без ружья, громко охая и махая от свежей боли рукою, из которой кровь лилась, как из стклянки, на его шинель. Лицо его казалось больше испуганным, чем страдающим. Он минуту тому назад был ранен. Переехав дорогу, они стали круто спускаться и на спуске увидали несколько человек, которые лежали; им встретилась толпа солдат, в числе которых были и не раненые. Солдаты шли в гору, тяжело дыша, и, несмотря на вид генерала, громко разговаривали и махали руками. Впереди, в дыму, уже были видны ряды серых шинелей, и офицер, увидав Багратиона, с криком побежал за солдатами, шедшими толпой, требуя, чтоб они воротились. Багратион подъехал к рядам, по которым то там, то здесь быстро щелкали выстрелы, заглушая говор и командные крики. Весь воздух пропитан был пороховым дымом. Лица солдат все были закопчены порохом и оживлены. Иные забивали шомполами, другие посыпали на полки, доставали заряды из сумок, третьи стреляли. Но в кого они стреляли, этого не было видно от порохового дыма, не уносимого ветром. Довольно часто слышались приятные звуки жужжанья и свистения. «Что это такое? – думал князь Андрей, подъезжая к этой толпе солдат. – Это не может быть атака, потому что они не двигаются; не может быть карре: они не так стоят».
Худощавый, слабый на вид старичок, полковой командир, с приятною улыбкой, с веками, которые больше чем наполовину закрывали его старческие глаза, придавая ему кроткий вид, подъехал к князю Багратиону и принял его, как хозяин дорогого гостя. Он доложил князю Багратиону, что против его полка была конная атака французов, но что, хотя атака эта отбита, полк потерял больше половины людей. Полковой командир сказал, что атака была отбита, придумав это военное название тому, что происходило в его полку; но он действительно сам не знал, что происходило в эти полчаса во вверенных ему войсках, и не мог с достоверностью сказать, была ли отбита атака или полк его был разбит атакой. В начале действий он знал только то, что по всему его полку стали летать ядра и гранаты и бить людей, что потом кто то закричал: «конница», и наши стали стрелять. И стреляли до сих пор уже не в конницу, которая скрылась, а в пеших французов, которые показались в лощине и стреляли по нашим. Князь Багратион наклонил голову в знак того, что всё это было совершенно так, как он желал и предполагал. Обратившись к адъютанту, он приказал ему привести с горы два баталиона 6 го егерского, мимо которых они сейчас проехали. Князя Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся тусклых глаз, ни притворно глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед, очевидно, ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя медленность и размеренность.
Полковой командир обратился к князю Багратиону, упрашивая его отъехать назад, так как здесь было слишком опасно. «Помилуйте, ваше сиятельство, ради Бога!» говорил он, за подтверждением взглядывая на свитского офицера, который отвертывался от него. «Вот, изволите видеть!» Он давал заметить пули, которые беспрестанно визжали, пели и свистали около них. Он говорил таким тоном просьбы и упрека, с каким плотник говорит взявшемуся за топор барину: «наше дело привычное, а вы ручки намозолите». Он говорил так, как будто его самого не могли убить эти пули, и его полузакрытые глаза придавали его словам еще более убедительное выражение. Штаб офицер присоединился к увещаниям полкового командира; но князь Багратион не отвечал им и только приказал перестать стрелять и построиться так, чтобы дать место подходившим двум баталионам. В то время как он говорил, будто невидимою рукой потянулся справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и противоположная гора с двигающимися по ней французами открылась перед ними. Все глаза были невольно устремлены на эту французскую колонну, подвигавшуюся к нам и извивавшуюся по уступам местности. Уже видны были мохнатые шапки солдат; уже можно было отличить офицеров от рядовых; видно было, как трепалось о древко их знамя.
– Славно идут, – сказал кто то в свите Багратиона.
Голова колонны спустилась уже в лощину. Столкновение должно было произойти на этой стороне спуска…
Остатки нашего полка, бывшего в деле, поспешно строясь, отходили вправо; из за них, разгоняя отставших, подходили стройно два баталиона 6 го егерского. Они еще не поровнялись с Багратионом, а уже слышен был тяжелый, грузный шаг, отбиваемый в ногу всею массой людей. С левого фланга шел ближе всех к Багратиону ротный командир, круглолицый, статный мужчина с глупым, счастливым выражением лица, тот самый, который выбежал из балагана. Он, видимо, ни о чем не думал в эту минуту, кроме того, что он молодцом пройдет мимо начальства.
С фрунтовым самодовольством он шел легко на мускулистых ногах, точно он плыл, без малейшего усилия вытягиваясь и отличаясь этою легкостью от тяжелого шага солдат, шедших по его шагу. Он нес у ноги вынутую тоненькую, узенькую шпагу (гнутую шпажку, не похожую на оружие) и, оглядываясь то на начальство, то назад, не теряя шагу, гибко поворачивался всем своим сильным станом. Казалось, все силы души его были направлены на то,чтобы наилучшим образом пройти мимо начальства, и, чувствуя, что он исполняет это дело хорошо, он был счастлив. «Левой… левой… левой…», казалось, внутренно приговаривал он через каждый шаг, и по этому такту с разно образно строгими лицами двигалась стена солдатских фигур, отягченных ранцами и ружьями, как будто каждый из этих сотен солдат мысленно через шаг приговаривал: «левой… левой… левой…». Толстый майор, пыхтя и разрознивая шаг, обходил куст по дороге; отставший солдат, запыхавшись, с испуганным лицом за свою неисправность, рысью догонял роту; ядро, нажимая воздух, пролетело над головой князя Багратиона и свиты и в такт: «левой – левой!» ударилось в колонну. «Сомкнись!» послышался щеголяющий голос ротного командира. Солдаты дугой обходили что то в том месте, куда упало ядро; старый кавалер, фланговый унтер офицер, отстав около убитых, догнал свой ряд, подпрыгнув, переменил ногу, попал в шаг и сердито оглянулся. «Левой… левой… левой…», казалось, слышалось из за угрожающего молчания и однообразного звука единовременно ударяющих о землю ног.
– Молодцами, ребята! – сказал князь Багратион.
«Ради… ого го го го го!…» раздалось по рядам. Угрюмый солдат, шедший слева, крича, оглянулся глазами на Багратиона с таким выражением, как будто говорил: «сами знаем»; другой, не оглядываясь и как будто боясь развлечься, разинув рот, кричал и проходил.
Велено было остановиться и снять ранцы.
Багратион объехал прошедшие мимо его ряды и слез с лошади. Он отдал казаку поводья, снял и отдал бурку, расправил ноги и поправил на голове картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, показалась из под горы.
«С Богом!» проговорил Багратион твердым, слышным голосом, на мгновение обернулся к фронту и, слегка размахивая руками, неловким шагом кавалериста, как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю. Князь Андрей чувствовал, что какая то непреодолимая сила влечет его вперед, и испытывал большое счастие. [Тут произошла та атака, про которую Тьер говорит: «Les russes se conduisirent vaillamment, et chose rare a la guerre, on vit deux masses d'infanterie Mariecher resolument l'une contre l'autre sans qu'aucune des deux ceda avant d'etre abordee»; а Наполеон на острове Св. Елены сказал: «Quelques bataillons russes montrerent de l'intrepidite„. [Русские вели себя доблестно, и вещь – редкая на войне, две массы пехоты шли решительно одна против другой, и ни одна из двух не уступила до самого столкновения“. Слова Наполеона: [Несколько русских батальонов проявили бесстрашие.]
Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший рядом с Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица французов. (Он ясно видел одного старого французского офицера, который вывернутыми ногами в штиблетах с трудом шел в гору.) Князь Багратион не давал нового приказания и всё так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами треснул один выстрел, другой, третий… и по всем расстроившимся неприятельским рядам разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек наших упало, в том числе и круглолицый офицер, шедший так весело и старательно. Но в то же мгновение как раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: «Ура!»
«Ура а а а!» протяжным криком разнеслось по нашей линии и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами.


Атака 6 го егерского обеспечила отступление правого фланга. В центре действие забытой батареи Тушина, успевшего зажечь Шенграбен, останавливало движение французов. Французы тушили пожар, разносимый ветром, и давали время отступать. Отступление центра через овраг совершалось поспешно и шумно; однако войска, отступая, не путались командами. Но левый фланг, который единовременно был атакован и обходим превосходными силами французов под начальством Ланна и который состоял из Азовского и Подольского пехотных и Павлоградского гусарского полков, был расстроен. Багратион послал Жеркова к генералу левого фланга с приказанием немедленно отступать.
Жерков бойко, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и поскакал. Но едва только он отъехал от Багратиона, как силы изменили ему. На него нашел непреодолимый страх, и он не мог ехать туда, где было опасно.
Подъехав к войскам левого фланга, он поехал не вперед, где была стрельба, а стал отыскивать генерала и начальников там, где их не могло быть, и потому не передал приказания.
Командование левым флангом принадлежало по старшинству полковому командиру того самого полка, который представлялся под Браунау Кутузову и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, вследствие чего произошло недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг против друга, и в то самое время как на правом фланге давно уже шло дело и французы уже начали наступление, оба начальника были заняты переговорами, которые имели целью оскорбить друг друга. Полки же, как кавалерийский, так и пехотный, были весьма мало приготовлены к предстоящему делу. Люди полков, от солдата до генерала, не ждали сражения и спокойно занимались мирными делами: кормлением лошадей в коннице, собиранием дров – в пехоте.
– Есть он, однако, старше моего в чином, – говорил немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, – то оставляяй его делать, как он хочет. Я своих гусар не могу жертвовать. Трубач! Играй отступление!
Но дело становилось к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели справа и в центре, и французские капоты стрелков Ланна проходили уже плотину мельницы и выстраивались на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный полковник вздрагивающею походкой подошел к лошади и, взлезши на нее и сделавшись очень прямым и высоким, поехал к павлоградскому командиру. Полковые командиры съехались с учтивыми поклонами и со скрываемою злобой в сердце.
– Опять таки, полковник, – говорил генерал, – не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу , я вас прошу , – повторил он, – занять позицию и приготовиться к атаке.
– А вас прошу не мешивайтся не свое дело, – отвечал, горячась, полковник. – Коли бы вы был кавалерист…
– Я не кавалерист, полковник, но я русский генерал, и ежели вам это неизвестно…
– Очень известно, ваше превосходительство, – вдруг вскрикнул, трогая лошадь, полковник, и делаясь красно багровым. – Не угодно ли пожаловать в цепи, и вы будете посмотрейть, что этот позиция никуда негодный. Я не хочу истребить своя полка для ваше удовольствие.
– Вы забываетесь, полковник. Я не удовольствие свое соблюдаю и говорить этого не позволю.
Генерал, принимая приглашение полковника на турнир храбрости, выпрямив грудь и нахмурившись, поехал с ним вместе по направлению к цепи, как будто всё их разногласие должно было решиться там, в цепи, под пулями. Они приехали в цепь, несколько пуль пролетело над ними, и они молча остановились. Смотреть в цепи нечего было, так как и с того места, на котором они прежде стояли, ясно было, что по кустам и оврагам кавалерии действовать невозможно, и что французы обходят левое крыло. Генерал и полковник строго и значительно смотрели, как два петуха, готовящиеся к бою, друг на друга, напрасно выжидая признаков трусости. Оба выдержали экзамен. Так как говорить было нечего, и ни тому, ни другому не хотелось подать повод другому сказать, что он первый выехал из под пуль, они долго простояли бы там, взаимно испытывая храбрость, ежели бы в это время в лесу, почти сзади их, не послышались трескотня ружей и глухой сливающийся крик. Французы напали на солдат, находившихся в лесу с дровами. Гусарам уже нельзя было отступать вместе с пехотой. Они были отрезаны от пути отступления налево французскою цепью. Теперь, как ни неудобна была местность, необходимо было атаковать, чтобы проложить себе дорогу.
Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и как перейдут они черту, волновал их.
Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что то на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое то приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из ножен. Но всё еще никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам.
«Поскорее, поскорее бы», думал Ростов, чувствуя, что наконец то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей гусаров.
– С Богом, г'ебята, – прозвучал голос Денисова, – г'ысыо, маг'ш!
В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и сам тронулся.
Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.
– Прибавь рыси! – послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.
Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», думал Ростов, сжимая в руке ефес сабли.
– О о о а а а!! – загудели голоса. «Ну, попадись теперь кто бы ни был», думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.
«Что же это? я не подвигаюсь? – Я упал, я убит…» в одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы – он не знал. Никого не было кругом.
Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» – он спрашивал себя и не мог ответить. «Уже не дурное ли что нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» – спросил он сам себя вставая; и в это время почувствовал, что что то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была, как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, – подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. – Они мне помогут!» Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.
«Верно, наш пленный… Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди?» всё думал Ростов, не веря своим глазам. «Неужели французы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» – Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может, – и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная чуждая физиономия этого человека, который со штыком на перевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что нибудь не так, – подумал он, – не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешана к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.


Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: «отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.
– Обошли! Отрезали! Пропали! – кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста полковника и свою генеральскую важность, а главное – совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.