Иаков (Блонницкий)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Иаков Блонницкий»)
Перейти к: навигация, поиск

Иаков Блонницкий (27 января (7 февраля) 1711, Орловец — 14 (25) апреля 1774, Киев) — иеромонах Русской православной церкви, русский филолог. Составил грамматику церковно-славянского языка и лексиконы греко-славянский и славяно-греко-латинский.



Биография

Родился в Малороссии, в семье священника.

С 1724 учился в Киево-Могилянской академии, преподавателю которой Симону Тодорскому обязан знанием восточных языков.

В 1729 году принял монашеский постриг и через некоторое время был рукоположен в сан иеромонаха.

В 1740—1741 учебном году преподавал в Киево-Могилянской академии.

В 1741 году определён учителем риторики в Тверскую духовную семинарию.

С 18 мая 1742 года — префект семинарии.

В 1743 году испросил увольнение и удалился в Лубенский Мгарский монастырь.

В конце 1743 года по рекомендации митрополита Рафаила Заборовского был назначен преподавателем греческого языка в Славяно-греко-латинскую академию.

Здесь иеромонах Иаков написал для учебных целей краткую греческую грамматику и перевёл «Енхиридион» Эпиктета (рукопись неизв.), к которому существовал значительный интерес как в древнерусской письменности, так и в XVIII веке.

В августе 1745 года Синод определил Иакова помощником архимандрита Илариона Григоровича в комиссию по исправлению славянской Библии; последний в 1747 году отказался от работы над переводом, и в дальнейшем Иаков сотрудничал с Варлаамом Лащевским и Гедеоном Слонимским. В работе этой комиссии Иаков участвовал до мая — июня 1748 года.

В июне 1746 года Иаков вместе с Илларионом Григоровичем освидетельствовал «Требник» и «Чин присоединения к православию иноверцев»; после 1748 года перевёл сочинения «О небесной и церковной иерархии» Псевдо-Дионисия Ареопагита и трактат «О Соборе, бывшем в 1672 г. в Иерусалиме, против заблуждений кальвинистов». Перевёл книгу Иоанна Златоуста «О священстве».

17 июня 1748 года Синод отослал иеромонаха Иакова «для жительства и для переводу церкви святой благопотребных книг и употребления переписи нуждных скриптов» в Белгород к тамошнему архиерею Иоасафу (Горленко).

В 1751 году «за учиненное оным Блонницким по духовному делу преступление» (существо дела неизвестно) Иоасаф отправил его в Святогорский Успенский монастырь с запрещением совершать богослужение.

8 августа 1751 года бежал из монастыря в Грецию на Афон в Зографский болгарский монастырь. Указ Синода о розыске Иакова сохранил его словесный портрет: «…росту среднего, лицом смугл, круглолик, волоса на голове черные малые, речи тонклявой, мало шепетлив».

На Афоне Иаков продолжал филологические труды: он сопоставил с греческими оригиналами около 40 славянских книг и на основании полученного материала стал составлять греческо-славянские и славяно-греко-латинские словари; кроме того, Иаков работал над грамматикой церковнославянского языка.

В 1761 году, воспользовавшись манифестом Петра III о прощении виновных, Иаков возвратился в Россию, в Чудов монастырь, привезя с собой начатые на Афоне труды. Прося прощения за самовольную отлучку, Иаков надеялся, что ему позволено будет жить в Москве и докончить свои сочинения. Синод отправил Иакова в Киев сначала в Пустынно-Николаевский монастырь, а позднее в Михайловский Златоверхий монастырь и повелел ему завершить работу над лексиконами и грамматикой, определив «в рассуждении <…> его трудов в пище и содержании иметь надлежащий против протчей братии респект». При этом трижды в год надлежало доносить в консисторию о поведении иеромонаха Иакова.

В марте 1763 года «Грамматика зова старого и славного языка славенского» иеромонах Иакова была рассмотрена тремя киевскими монахами; по полученным замечаниям Иаков исправил её и в июле 1767 года просил дозволения самому отвезти грамматику и лексикон в Москву для одобрения. В марте 1768 года грамматику Иакова затребовал Синод, но не дал ему при этом разрешения приехать в Санкт-Петербург. В 1773 Иаков вновь просил дать ему возможность лично представить Синоду грамматику и лексикон и вновь получил отказ. В феврале 1774 грамматика была отослана в Синод, а лексиконы оставлены для свидетельствования в Киево-Могилянской академии.

Скончался 14 апреля 1774 года в Киево-Братском училищном монастыре.

В августе 1774 года после смерти Иакова Синод постановил «оную грамматику освидетельствовать и исправить Московской типографской конторе» (там же, с. 348). В 1777 году корректоры Московской синодальной типографии Афанасий Приклонский, Алексей Струковский, Гавриил Щеголев, Михаил Котельницкий, Михаил Кудрявцев и Иаков Осипов нашли, «что оная грамматика в порядке и правилах имеет сходство с древними славенскими грамматиками и правил в ней довольное число положено, но <…> все правила писаны самым древним и почти неупотребительным слогом и темным смыслом, а притом де невразумительными терминами так затемнены, что премногие из них с великим трудом <…> от самых ученых понимаемы быть могут, а другие <…> и совсем невразумительны; что же до примеров, коими состав оной грамматики утверждается, из них многие <…> введены, употребляемые в одной Малороссии». Синод распорядился отдать грамматику в архив.

Напишите отзыв о статье "Иаков (Блонницкий)"

Литература

  • Шишкин А. Б. [russian_xviii_centure.academic.ru/90/%D0%91%D0%BB%D0%BE%D0%BD%D0%BD%D0%B8%D1%86%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D0%98%D0%B0%D0%BA%D0%BE%D0%B2 Блонницкий Иаков] // Словарь русских писателей XVIII века. Выпуск 1 (А—И) / Ред. колл.: Н. Д. Кочеткова, Г. Н. Моисеева, С. И. Николаев (секр.), А. М. Панченко (отв. ред.), В. П. Степанов (зам. отв. ред.); Рецензенты: В. А. Западов, Г. Н. Моисеева; Институт русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1988. — С. 95-96. — 380 с. — 20 000 экз. — ISBN 5-02-027972-2, ISBN 5-02-027971-4. (в пер.)

Ссылки

Отрывок, характеризующий Иаков (Блонницкий)

Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»