Галахов, Яков Яковлевич
Поделись знанием:
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.
Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.
О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.
– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.
Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
(перенаправлено с «Иаков Голахов»)
протоиерей Иаков (Галахов), профессор, пастырь и проповедник<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"> </td></tr>
| ||||
| ||||
|---|---|---|---|---|
| Рождение: | 13 (25) марта 1865 село Городище, Калязинский уезд, Тверская губерния, Российская империя | |||
| Смерть: | 12 сентября 1938 (73 года) ГУЛАГ, Казахская ССР, СССР | |||
| Похоронен: | секретные могилы ГУЛАГ СССР, Казахстан | |||
| Награды: |
| |||
Иа́ков Иа́ковлевич (Я́ков Я́ковлевич) Гала́хов (13 [25] марта 1865, село Городище[1], Тверская губерния — 12 сентября 1938, ГУЛАГ) — российский духовный писатель, протоиерей и пастырь-проповедник, известный русский церковный деятель, профессор богословия Сибирского Томского Императорского университета, один из идеологов «Русской катакомбной Церкви» (РПЦ). Репрессирован системой ГУЛАГ, по большей части обвинений реабилитирован в 1990-е (кроме последнего дела в Казахстане, 1938).
Содержание
Биография
Родился 13 (25) марта 1865 года в Тверской губернии, в селе Городище Калязинского уезда в семье священника. В 1885 окончил Тверскую духовную семинарию по 2-му разряду, поступил в Казанскую духовную академию, но зачисление было отложено на год. В 1885—1886 годах служил псаломщиком в одном из храмов Твери. По окончании академии в 1890 году получил учёную степень «кандидат богословских наук» (кандидат богословия) с правом преподавания в духовной семинарии. В том же году архиепископом Тверским и Кашинским Саввой (Тихомировым) был рукоположен во священника Никольской церкви города Бежецка Тверской губернии, где начался его пастырский путь. С 1897 года — священник, смотритель духовного училища города Новоржев в Псковской губернии. В тот же год, за представленное сочинение «Послание Святого апостола Павла к Галатам», был утверждён в степени магистра богословия[Комм 1]. После службы на Псковщине был смотрителем НовоТоржского духовного училища.
Преподавал богословие в ряде духовных училищ в Малороссии — в частности, в Харькове и Чернигове. С 14 сентября 1905 года священник Галахов стал протоиереем и ректором Черниговской духовной семинарии. В 1906 году принимал участие в Предсоборном присутствии. В период жизни в Чернигове в семье священника И. И. Галахова родился сын Феодосий (1906).
С 14 августа 1908 года И. И. Галахов — профессор богословия и руководитель кафедры богословия в Сибирском Императорском Томском университете и, одновременно, — настоятель университетского храма, томской Казанско-Богородицкой церкви. С 6 апреля 1911 года по совместительству занимал пост профессора богословия Томского Императорского технологического института. В 1908—1914 годах состоял в Братстве святого Димитрия (Томск), читал публичные лекции на религиозно-нравственные темы в воскресных духовных школах. В 1908—1917 годы — он один из известных учёных-историков, активно работавший с артефактатми археологических научных экспедиций; один из основателей Томского археологического музея. С 1911 года по 1916 год состоял членом научного Общества этнографии и истории при Томском государственном (Императорском) университете, принимал участия в собраниях томских путешественников, антропологов, археологов и этнографов. С 1912 года — член научного Томского епархиального историко-археологического комитета и заведующий Археологическим музеем при Томском университете. Состоял членом Учёного Совета университета. В период 1914—1920 годов, как профессор кафедры Богословия и Истории Церкви Томского государственного университета, он читал обязательный к изучению для студентов юридического и медицинского факультетов курс богословия. В 1914 году профессор И. И. Галахов выступил с предложением открыть при Томском университете первый в России теологический факультет[2]. С 1913 года он — преподаватель богословия на вновь открывшихся (1910) «Сибирских Высших женских курсах». Одновременно с профессорской должностью, в 1918—1920 годах, находясь в сане протоиерея, занимал должность приват-доцент историко-филологического факультета томского университета. В этот предреволюционный период много писал, публиковался в журналах «Вера и Разум», «Церковный вестник», «Воскресная благодать», «Вера и жизнь», в газете «Епархиальные томские известия». В своих работах апологетического характера, в которых он критиковал современные ему социальные и политические теории (как социалистические, так и либеральные), Галахов на понятных примерах доказывал, что религиозное мировоззрение не противоречит научному и что современные достижения науки подтверждают истинность христианства.
К 1917 году он имел многие награды, включая наградной Напёрстный крест от Святейшего Синода и орден Святой Анны 2-й степени.
Преподавательская деятельность в университете и в технологическом институте предполагала и научную богословскую деятельность, плодом которой и стала книга «О религии»[Комм 2]. В Томске Галахов познакомился и находился в дружбе с известным русским учёным Н. Ф. Кащенко[3].
В 1917—1918 гг. он был членом Собора Русской Православной Церкви от Томской епархии. В 1918 году, после падения власти большевиков в Сибири (май-июнь 1918) и введения Сибирского областничества, Я. Я. Галахов — активный участник нового церковного переустройства в Сибири. В ноябре 1918 года в Томске состоялось Сибирское церковное совещание[4]. В нём участвовали 13 архиереев России, возглавлявших епархии Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока, а также 26 членов Всероссийского Собора из духовенства и мирян. Почётным председателем Совещания избрали митрополита Казанского Иакова, а председателем — архиепископа Симбирского Вениамина (Муратовского). На совещании было образовано Высшее Временное Церковное Управление во главе с омским архиепископом Сильвестром (Ольшевским). В Высшее Временное Церковное Управление вошли архиепископы Симбирский Вениамин (Муратовский), Уфимский Андрей (Ухтомский), священники Я. Галахов и Владимир Садовский, профессора П. Прокошев и А. Писарев. Совещание тогда постановило, что после прекращения своей деятельности Высшее Временное Церковное Управление обязано во всём дать отчёт Святейшему Патриарху Всея Руси. Галахов выехал в Омск, где была определена резиденция Сибирского Временного Высшего церковного управления России. Данное Управление осуществляло всю церковную власть в районах, находившихся вне территорий большевистской власти.
После захвата Омска Красной Армией[Комм 3] в нём был размещён основной штаб коммунистов в Красной Сибири, Сибревком; здесь же находились военные и другие штабы. Галахов был арестован в Омске чекистами 9 апреля 1920 года по обвинению в контр-революционной деятельности; 5 июля решением Омской ГубЧК освобождён, но не оправдан, с этого времени в его документах появилась отметка о том, что принимал «участие в белом движении»[Комм 4]. Вернувшись в Томск с июня 1920 года по май 1921 года он был настоятелем Троицкого кафедрального собора. Активно протестовал против «экспроприаций» большевиками церковный ценностей, чем вызывал сильное раздражение властей[Комм 5]. С мая по ноябрь 1922 года И. И. Галахов, в составе группы из 33 томских священнослужителей и мирян во главе с архиепископом Виктором (Богоявленским), находился под арестом в томской тюрьме. В августе приговором Томского губернского Ревтрибунала приговорён к расстрелу с полной конфискацией личного имущества, однако затем, по ноябрьскому решению Сибтрибунала, расстрел был заменён на пятилетнее заключение в каторжную тюрьму[Комм 6]. С ноября 1922 по ноябрь 1924 года содержался в каторжной тюрьме «Александровский централ» (Александровский исправительный дом заключений, Александровский домзак ОГПУ) в Иркутской губернии. Вышел из тюрьмы досрочно, по амнистии в соответствии с постановлением Президиума ВЦИК РСФСР о применении частной амнистии от 24 февраля 1924 года — 4 февраля 1924 года срок тюремного заключения был сокращён с 5 лет до 2-х лет и 6-ти месяцев. В декабре 1924 года церковный совет Троицкого собора Томска предложил ему настоятельское место в храме, но Галахов отказался. Он остался жить в Иркутске[Комм 7], начал служить здесь священником, настоятелем городской Благовещенской церкви, активно принимал участие в жизни Русской Православной Церкви. Во время пребывания в Иркутске именовался митрофорным протоиереем.
Вновь арестован органами ВЧК/ОГПУ (как вероятный противник советской власти) 12 апреля 1927 года. Особым совещанием при Иркутской Коллегии ОГПУ 1-го июля 1927 года был обвинён по статье 58-13 УК РСФСР в рамках группового «дела епископа Ираклия (Попова) и духовенства города Иркутска» и приговорён к 3-м годам высылки[Комм 8]. По этапу отправлен в город Туруханск, посёлок Станок Потаповский (Красноярский край, в то время — Сибирский край). После освобождения в 1930 году был лишён гражданских избирательных прав и без права жить в шести крупнейших городах СССР[Комм 9]. Поселился в Казани у своего сына Николая, бывшего смотрителем Арского кладбища и настоятелем кладбищенского храма[Комм 10][Комм 11]. Священнослужители, собиравшиеся в храмах города и церкви при Арском кладбище выступали за чистоту Русской православной религии; против раскола, связанного с тем, что часть иерархов Церкви пошла на сотрудничество[5].
В 1930 году в Казани началась очередная волна гонений на Церковь. В этот день были арестованы первые 16 человек как «участники Казанского „филиала“ Всесоюзного Центра церковно-монархической организации „ИПЦ“», (в том числе епископ Нектарий), епископ Иоасаф, пять священников и четыре профессора духовной академии[Комм 12]. Галахову было предъявлено «Обвинительное заключение», в котором говорилось: "Находясь в ссылке в Туруханске, осуществлял связь репрессированного и сосланного в Сибирь митрополита Кирилла с Казанской «контрреволюционной организацией церковников», обеспечивая получение директив и контрреволюционных воззваний от митрополита Кирилла для Казанской организации«; по прибытии в Казань в 1930 году Галахов якобы являлся прямым участником Казанской контрреволюционной организации церковников, вдохновляя её в практической антисоветской деятельности, в том числе в агитации в пользу выступления Папы Пия за крестовый поход против советской власти в СССР». Особым совещанием коллегии ОГПУ ТАССР 5 января 1932 года был приговорён к 3 годам ссылки в Казахскую АССР[Комм 13]. По этому же делу были осуждены более 30 казанских «непоминающих» церковников, в том числе епископ Иоасаф (Удалов), епископ Нектарий (Трезвинский), профессора Казанской духовной академии, монахи и монахини. Ссылку отбывал в Актюбинской области КазАССР/КазССР, после завершения срока ссылки жил в Актюбинске. В этот период сталинщины и новой волны политических репрессий и ГУЛАГа (1937—1938 гг), был вновь арестован и расстрелян по сталинским расстрельным спискам в сентябре 1938 года[Комм 14] по внесудебному постановлению «тройки НКВД»[Комм 15]. Место захоронения неизвестно.
Имел двух сыновей — известного русского учёного-физикохимика Ф. Я. Галахова и священника Николая Яковлевича Галахова.
Сочинения
- Послание святого апостола Павла к Галатам (Казань, 1887, магистерская диссертация, первый в истории России опыт историко-критической экзегезы по греческому тексту)
- Социалистические утопии XIX века и христианские начала человеческой жизни (Харьков, 1902)
- Женский вопрос, его причины и оценка с христианской точки зрения // Христіанское чтеніе (журнал). — С.Пб., 1903, — № 6, С.923—935; — № 7, С.94—107; № 8, С.217— 234.
- Поворот к старому в учении о сущности жизненного процесса (Харьков, 1904)
- Судьба теории саморазвития (Харьков, 1905)
- Библейский допотопный человек и дилювиальный человек науки (Харьков, 1905)
- Печальная страница в истории русского религиозного самосознания (по поводу «Вех») (Томск, 1910)
- Николай Иванович Пирогов и его религиозно-философские взгляды (Томск, 1911)
- Религиозное мировоззрение Л. Н. Толстого (Томск, 1911)[6]
- Социализм и христианство // ж-л Вера и жизнь. Томск, 1912. № 17-24; 1913. № 2, 3 (отдельное издание: Чернигов, 1913)
- О религии, Богословско-философские исследования. I часть (Томск, 1911, затем 1914)[7]
- О религии, II часть (Томск, 1915)
- Бог в природе // «Вера и Разум». — 1912. — № 10-13; 1916. — № 6/7, 11
- Богословский юридизм: Страница истории университетского богословия // «Вера и Разум». — 1916. — № 4. — С. 420—426
- Проблема зла. — Томск, 1915
- Бог в человеке. — Харьков, 1918
Награды
- орден Святой Анны 3-й степени (1911) (см. справа — на снимке 1917 года)
- медаль в память царствования Императора Александра III
- медаль «В память 300-летия царствования дома Романовых»
- наградной Напёрстный Крест
Память
- Память богослова, кроме упоминаний в специальной и православной литературе, не поддерживается — нет информации о топонимах, памятниках, мемориальных досках (2012), нет его в списке православных новомученников (? — необх.перепроверка утверждения).
Напишите отзыв о статье "Галахов, Яков Яковлевич"
Комментарии
- ↑ Магистерская диссертация И. И. Галахова представляет собой впервые сделанный на русском языке историко-экзегетический разбор греческого текста Послания к Галатам. На основании трудов западных комментаторов-богословов Зифферта (1832) и А. В. Майера, Галахов опровергал мнения учёных-рационалистов (Р. Штека, Ф. К. Баура и др.) о неподлинности всего Послания или его отдельных частей. В заключении этой диссертации Галахов исправляет ошибки Синодального перевода Послания. В этой работе Иаков Галахов продолжил традиции православной библеистики, характерные для школы профессора Казанской духовной академии М. И. Богословского, который считал Галахова одним из лучших своих учеников.
- ↑ В настоящее время переиздана под названием «Религиоведение». Первая часть этого богословско-философского исследования напечатана по второму, исправленному и дополненному изданию (Томск, 1914), а вторая — по единственному изданию (Томск, 1915). Это исследование — одно из ценных университетских богословских курсов по современному религиоведению
- ↑ Части Пятой Красной Армии вошли в Омск, Новониколаевск, Томск и Тайгу в декабре 1919 года и в начале 1920 года в городах прошли тотальные чистки «от контр-революционного элемента».
- ↑ Решением прокуратуры Омской области от 2 марта 1993 года он был полностью реабилитирован.
- ↑ Главная губернская газета томских большевиков «[towiki.ru/view/Газета_«Красное_знамя» Красное знамя]» писала: «…5 апреля 1922 г. в Троицком соборе комиссия приступила к изъятию части народного достояния, переданного во временное пользование верующим… Комиссия сразу натолкнулась на срыв работы… Настоятель собора профессор богословия протоиерей Яков Яковлевич Галахов рассказывал позже: …Декрет стал нам известен только 4 апреля…». 13-го апреля 1922 года эта же газета сообщала: «…В Кафедральном соборе профессор Я. Я. Галахов, настоятель церкви и член приходского совета Беликов заявили, что они отдадут ценности только подчиняясь вооружённой силе и насилию…». 9 мая 1922 года газета сообщает: «…Профессор Галахов, настоятель собора, держится настороже, он объясняет, что изъятие церковных ценностей производилось в III веке по Р. Х., при епископе Иакове принудительным путём, второй раз — в VII веке с согласия епископа Ираклия и третий раз в начале XVII века, когда ценности были сданы добровольно Троице-Сергиевой Лаврой (на уплату жалованья казакам)… Пассивность Томского духовенства он объясняет неполучением директив от своей церковной власти…». 27 мая 1922 года газета сообщает: «…Профессор Галахов, настоятель кафедрального собора, церковный староста Наумов, врач Беликов и др. обнаружили попытку не подчиниться комиссии по изъятию церковных ценностей, вступили в излишнии бесцельные контрреволюционные пререкания об отсрочке сдачи некоторых ценных предметов религиозного культа… Кроме того, в этом же соборе с июля 1921 г. находились на хранении церковные ценности домовой церкви Университета. Заключение — арестовать всех…». В этом же номере другая статья — «К процессу против профессора Галахова и других»: «…Томгубюст раскрыло явную попытку контрреволюционных действий Томского духовенства оказать противодействие изъятию церковных ценностей и тем самым вызвать проявление открытого враждебного отношения к Советской власти. Верный оплот династии Романовых, преданнейшие служители Деникина, Юденича…, создавшие для поддержания Колчака дружины Креста и полумесяца… Ревтирбунал, как орган диктатуры пролетариата, должен беспощадно всех покарать…»
- ↑ Групповое «Дело Томских церковников 1922 года» по обвинению в активном противодействии изъятию церковных ценностей (статьи 62, 63, 69, 119 УК РСФСР), оно же «Дело епископа Виктора». Рассмотрено 4-го ноября 1922 года выездной сессией судебной коллегии Сибирского отдела Верховного Ревтрибунала РСФСР. Из обвинительного заключения: «…Исполняя исходящее от Патриарха Тихона послание, в качестве директив центра контрреволюционной организации духовенства, т. н. Православной Церкви, — они, по предварительному между собой соглашению, с контрреволюционной целью срыва помощи голодающим Поволжья, умышленно злостно оказывали противодействие органам власти при изъятии церковных ценностей в апреле, мае 1922 г. по городу Томску и Томской губернии, скрывая разными способами ценности храмов. И агитацией, и непосредственным участием возбуждали население к массовым волнениям и невыдаче ценностей в явный ущерб диктатуре рабочего класса и пролетарской революции… В ризницах собора с июля месяца 1921 г. хранится утварь бывшей домовой церкви университета… Скрыто от губисполкома, что престол в Соборе серебряный…». Первоначально дело было рассмотрено Томским ревтрибуналом, который вынес крайне суровые, расстрельные приговоры: из 33 человек обвиняемых по делу 9 человек, в том числе протоиерей Иаков Галахов, были приговорены к расстрелу. По кассации Сибирский Верховный РевТрибунал 4 ноября 1922 года пересмотрел дело. Протоиерею Иакову Галахову высшую меру наказания заменили на 5 лет тюремного заключения и принудительных (каторжных) работ со строгой изоляцией и конфискацией имущества. К расстрелу на этот раз были приговорены 3 человека: епископ Виктор (Богоявленский), протоиерей Константин Лебедев и священник Борис Стацевич, но и эти приговоры не были приведены сразу в исполнение, а затем обвиняемые получили смягчение, в том числе в отношении несколько человек было вынесена отмена наказания. (ГАТО, фонд Р-236, опись 2, дело 96). По этому делу Галахов был полностью реабилитирован решением прокуратуры России в 2001 году.
- ↑ В Иркутске до 12 апреля 1927 года Галахов жил на ул. Желябова, 31-2.
- ↑ Вместе с другими арестованными церковниками обвинялся в том, что они …после ликвидации в 1925 году нелегального комитета, в начале 1926 года вновь организовали нелегальный комитет взаимопомощи безработному и сосланному духовенству, преследовавший антисоветские цели и представлявший собой «Антисоветский жёлтый крест», который оказывал помощь разному антисоветскому элементу, содержащемуся в тюрьмах и находящемуся в ссылке за контрреволюционные деяния, как то: …Архиепископу Гурию Степанову, отбывающему ссылку в ЯАССР, иркутскому ссыльному духовенству и многим другим. Создали антисоветского характера группировку, которая устраивала нелегальные собрания духовенства и мирян. (Обвиняются) В распускании разных провокационных слухов о скором падении Советской власти в связи с осложнениями на Дальнем Востоке и приходе «освободителей» Семёнова… и др. белогвардейских авантюристов…. На время следствия с 12 апреля до приговора 1-го июля 1927 года Галахов содержался в Иркутском ИЗО спецназначения (изолятор ОГПУ временного содержания арестованных) в одиночной камере. Реабилитирован 30 июля 1992 года заключением прокуратуры Иркутской области как полностью не виновный. Источник информации: Книга памяти Иркутской области (жертв политических репрессий).
- ↑ Решением Особого совещания при Коллегии ОГПУ СССР от 14.10.1929 срок репрессии Галахову Я. Я. был сокращён на одну четверть по амнистии. По отбытии срока наказания лишён права проживания в Москве и Ленинграде (и в их областях), в Харькове, Киеве, Одессе и их округах, СКК, Дагестане, Иркутском округе, — с прикреплением на 3 года к определённому месту жительства.
- ↑ Выбор места жительства связывают со знакомством в туруханской ссылке с казанским священнослужителем, казанским митрополитом Кириллом, который освободился из советской тюрьмы по амнистии в 1927 году. (см. [www.histor-ipt-kt.org/BOOKS/prem/maket.pdf «Новомученики и исповедники Российские пред лицом богоборческой власти»])
- ↑ Из показаний отца Иакова Голахова по делу 1930 года: …В г. Казани… я бывал только в трёх церквах… Лично сам нигде не служил, да и считал себя не вправе это делать — впредь до получения благословения от (архи)епископа Афанасия, которое я получил за день до моего ареста…(то есть 29 августа).
- ↑ В числе арестованных священников — Иаков Галахов с сыном. В 1930—1932 годы подобные массовые процессы по так называемым «филиалам ИПЦ» были инспирированы также в Москве, Серпухове, Ленинграде, Воронеже, Твери, Самаре, на Украине.
- ↑ По репрессии 1930-го года по делу «о создании в Казани контр-революционной организации „ИПЦ“» священнослужитель Галахов Я. Я. (Голахов Я. Я.) был арестован в Казани 31 августа 1930 года и до суда сидел в местной тюрьме. Вместо суда был репрессирован по постановлению Особого совещания коллегии ОГПУ ТАССР 5 января 1932 года, обвинение: по статье 58-10, 58-11 УК РСФСР («создание к/р организации „ИПЦ“»). Приговор: 3 года ссылки в Казахскую АССР. Реабилитирован 21 марта 1990 года решением Прокуратуры Татарстана. Источник: [kniga.tatarstan.ru/rus/repres Книга Памяти жертв политических репрессий Республики Татарстан (25 томов) — Казань: Изд-во «Книга памяти», 2000—2006)].
- ↑ Большинство источников указывает на 1938, однако справочник «Библиист» (со ссылкой на ПБЭ т.4, стр. 38-39, указывает годом смерти 1937-й. Другой источник — [stalin.memo.ru/spiski/pg11023.htm «Сталинские расстрельные списки репрессированных в Каз. ССР (Актюбинская область)»], указана дата смертного приговора как 12 сентября 1938 года, после чего, вероятно, приговор был приведён в исполнение.
- ↑ Информации о последующей реабилитации репрессированного системой ГУЛАГа — нет .
Примечания
- ↑ Село [www.pospelov.org/showthread.php?tid=288 Городище] находилось до начала XX века близ городов Кашин и Калязин (восточная часть нынешней Тверской области). В советское время село деградировало и исчезло с географических карт. Ныне территория относится к Кашинскому району Тверской области (см.: Sanny. [agatiko.0pk.ru/viewtopic.php?id=48 Необычные места] Калязин с 1775 года до наших дней (13 октября 2013). Проверено 24 сентября 2016.).
- ↑ [rudocs.exdat.com/docs/index-168699.html Первая Томская школа и преемник её духовных традиций].
- ↑ См. [www.piteroldbook.ru/Antikvarnye_knigi.2523/Antikvarnye_Istorija_Filosofija_Religija.2524/Nauchnye_ocherki_Tomskogo_kraja..6831.html Научные очерки Томского края].
- ↑ [www.orthedu.ru/kraeved/hist-docs/510-09.html Сибирский Церковный Собор 1918 года]
- ↑ [www.anti-raskol.ru/pages/818 сайт «Анти-раскол»].
- ↑ Л. Н. Толстой (1828—1910) — великий русский писатель XIX—XX вв.
- ↑ Современное издание: [www.samadi.ru/books/52049.html Религиоведение] (Книга О религии, автор — профессор, протоиерей Иаков Галахов). — М.: ФондИВ, 2008. — ISBN 978-5-9139-9-014-3
Литература о Я. Я. Галахове
- ГАТО. Фонд 102, опись 1, дело № 782; дело № 946
- ГАТО. Фонд Р-236, опись 2, дело 96, лист 543
- Полный православный богословский энциклопедический словарь / Т.1. / Репринт.издание. — М., 1992. ISBN 5-87744-004-7
- Статьи в губерн.газете «[towiki.ru/view/газета_«Красное_знамя» Красное знамя»] (Томск). 1922. 22 июля. там же, 7 ноября
- [www.memo.ru/library/bkmemory/tomsk.htm Боль людская]: Книга памяти репрессированных томичей. / Сост.: Уйманов В. Н./ Кн.(Т.) 4. — Томск, 1994.
- Книга Памяти жертв политических репрессий Республики Татарстан (25 томов). — Казань: Изд-во «Книга памяти», 2000—2006.
- Забвению не подлежит: Книга памяти жертв политических репрессий Омской области / Адм. Омской обл.; Ред.-изд. совет: А. И. Казанник (гл. ред.), С. А. Алексеенко (зам.гл.ред-ра) и др. — Омск: Кн. изд-во, 2000. — С.205.
- Профессора Томского университета. Биографический словарь. Выпуск 1. 1888—1917. // Отв.ред. С. Ф. Фоминых. — Томск: Изд-во Том.ун-та, 1996. ISBN 5-7511-0834-5 (В печатной версии допущена ошибка и ISBN состоит из 9 цифр: 5-7511-834-5)
- Фаст М. В., Фаст Н.П. Нарымская Голгофа: Материалы к истории церковных репрессий в Томской области в советский период. — Томск; М.: Водолей Publishers, 2004. — С.18,30-37,47,171,420,447.
- Собрание определений и Деяния Священного Собора Православной Российской Церкви 1917—1918 гг. // кн.серия. T.1. — М., 1994. — С.67. Электронный ресурс: [www.bogoslov.ru/library/text/369915/index.html bogoslov.ru]
- Священный Собор Православной Российской Церкви 1917—1918 гг. Обзор деяний. Первая сессия / Сост. Кравецкий А. Г., Плетнёва А. А., Шредер Г.-А., Шульц Г. — М.: Крутицкое подворье, 2002. — С.268.
- «О, Премилосердый… Буди с нами неотступно…» Воспоминания верующих Истинно-Православной (Катакомбной) Церкви. Конец 1920-х — начало 1970-х годов / Сост., подг. текстов, комм., предисл., вступ. ст. И. И. Осиповой. — М.: Братонеж, 2008. — 464 с. + [52 с.] ил. — (Серия «Новомученики и исповедники Российские пред лицом богоборческой власти».) ISBN 978-5-7873-0409-1. Электронный ресурс: [www.histor-ipt-kt.org/BOOKS/prem/maket.pdf www.histor-ipt-kt.org]
- Журавский А. Новомученики Казанские // журнал Благая весть. — Казань, 1994. — N 1. — С.5.
- Православная богословская энциклопедия (ПБЭ), Т.4, — М., 1991. — С.38-39.
- Е. В. Липаков [www.pravenc.ru/text/161513.html Галахов] // Православная энциклопедия. Том X: «Второзаконие — Георгий». — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2005. — С. 307—308. — 752 с. — 39 000 экз. — ISBN 5-89572-016-1
- Архив НАРТ. Фонд 10, опись 1, дело 8053
- Архив НАРТ. Фонд 10, опись 2, дело 591
- Архив УФСБ по Омской области. Дело П-4520
- Архив УФСБ по Иркутской области. Дело 17462
- Архив УФСБ Республики Татарстан. Дело 568995 и дело 2-18199
- Терновский С. А. Историческая записка о состоянии КазДА после её преобразования, 1870—1892. — Каз., 1892
- Юнгеров П. Отзывы о сочинении // Протоколы Совета КазДА за 1894 г. — Каз., 1895. — С. 200—212
Ссылки
- Мень А. В. Галахов // Библиологический словарь: в 3 т. — М.: Фонд имени Александра Меня, 2002.
- [www.ozon.ru/context/detail/id/4510468/ О Я. Я. Галахове на странице сайта книг «Озон. Ру» (книга «Религоведение»)]
- [www.histor-ipt-kt.org/KNIGA/tatar.html Биография на сайте «Катакомбная церковь»]
- [ilynka.prihod.ru/bibliocat/view/id/32668 О деле «казанских церковников» (1931)]
Отрывок, характеризующий Галахов, Яков Яковлевич
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.
Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.
О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.
– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.
Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
Категории:
- Персоналии по алфавиту
- Родившиеся в Кашинском районе
- Родившиеся 25 марта
- Родившиеся в 1865 году
- Родившиеся в Калязинском уезде
- Умершие 12 сентября
- Умершие в 1938 году
- Умершие в ГУЛАГе
- Умершие в Актюбинской области
- Кавалеры ордена Святой Анны 3 степени
- Выпускники Тверской духовной семинарии
- Выпускники Казанской духовной академии
- Протоиереи Русской православной церкви
- Православные миссионеры
- Церковные деятели XX века
- Участники Поместного собора Православной российской церкви (1917—1918)
- Участники григорианского раскола
- Писатели России XX века
- Писатели по алфавиту
- Богословы России
- Философы России
- Философы СССР
- Философы Украины
- Философы XX века
- Учёные по алфавиту
- Преподаватели ТГУ
- Преподаватели Томского политехнического университета
- Расстрелянные в СССР
- Репрессированные священнослужители
- Репрессированные в СССР
- Посмертно реабилитированные
- Реабилитированные в СССР
- Персоналии:Омск
- Персоналии:Тверь
- Персоналии:Казань
- Персоналии:Чернигов
- Персоналии:Иркутск
- Персоналии:Туруханск
