Иаков (Пятницкий)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Иаков и фамилией Пятницкий.

Митрополит Иаков<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Митрополит Томский
март 1920 — начало 1921 в/у с конца 1919 года
Церковь:	Русская православная церковь
Предшественник:	Анатолий (Каменский)
Преемник:	Андрей (Ухтомский)
Митрополит Казанский и Свияжский до 1917 года — архиепископ
10 декабря 1910 — 8 апреля 1920
Предшественник:	Никанор (Каменский)
Преемник:	Анатолий (Грисюк)
Архиепископ Симбирский и Сызранский
25 января 1907 — 10 декабря 1910
Предшественник:	Гурий (Буртасовский)
Преемник:	Вениамин (Муратовский)
Архиепископ Ярославский и Ростовский
12 августа 1904 — 25 января 1907
Предшественник:	Сергий (Ланин)
Преемник:	Тихон (Беллавин)
Епископ Кишинёвский и Хотинский
26 января 1898 — 12 августа 1904
Предшественник:	Неофит (Неводчиков)
Преемник:	Владимир (Сеньковский)
Епископ Чигиринский, викарий Киевской епархии
16 января 1893 — 26 января 1898
Предшественник:	Ириней (Орда)
Преемник:	Димитрий (Ковальницкий)
Епископ Балахнинский, викарий Нижегородской епархии
28 апреля 1891 — 16 января 1893
Предшественник:	Агафодор (Преображенский)
Преемник:	Ювеналий (Половцев)
Имя при рождении:	Иван Алексеевич Пятницкий
Рождение:	22 сентября 1844(1844-09-22) село Брынь, Жиздринский уезд, Калужская губерния
Смерть:	1922(1922) Томск

Митрополит Иаков (в миру Иван Алексеевич Пятницкий; 22 сентября 1844, село Брынь, Жиздринский уезд, Калужская губерния — 1922, Томск) — епископ Русской православной церкви, митрополит Томский.

Биография

Родился 22 сентября 1844 года в селе Брынь Калужской епархии - ныне Думиничский район Калужской области.

Окончил Закончив Калужское духовное училище, Калужскую духовную семинарию и Московскую духовную академию в 1870 году со степенью кандидата богословия и оставлен при академии помощником Секретаря Совета.

В 1872 году — смотритель Мещовского духовного училища Калужской епархии.

С 16 октября 1873 года — преподаватель Вифанской духовной семинарии.

6 ноября 1876 года утверждён в учёной степени магистра богословия.

12 августа 1886 года пострижен в монашество. 17 августа рукоположен во иеромонаха.

1 октября — возведён в сан архимандрита и назначен ректором Вифанской духовной семинарии.

28 апреля 1891 года хиротонисан во епископа Балахнинского, викария Нижегородской епархии. Хиротония состоялась в Московском Успенском соборе.

С 29 сентября 1892 года — епископ Уманский, викарий Киевской епархии.

С 16 января 1893 года — епископ Чигиринский, викарий Киевской епархии.

С 26 января 1898 года — епископ Кишинёвский и Хотинский.

С 12 августа 1904 года — архиепископ Ярославский и Ростовский.

В этом же году избран в почётные члены Киевской духовной академии.

В 1906 году был членом Предсоборного Присутствия и состоял председателем третьего отдела о реформе церковного суда.

С 25 января 1907 года — архиепископ Симбирский и Сызранский.

С 10 декабря 1910 года — архиепископ Казанский и Свияжский.

Довольно часто выступал с речами и проповедями, но практически не ездил по епархии.

С 29 сентября 1912 года — почётный член Московской и Казанской духовных академий.

5 октября 1916 года награждён бриллиантовым крестом для ношения на клобуке.

Был участником Всероссийсого Церковного Собора 1917 года в Москве, на котором Патриархом Тихоном возведён в сан митрополита.

Митрополит Мануил (Лемешевский) смог вспомнить о нём следующее: «Имел тяжёлый характер. Любил писать по церковным вопросам, но ни в чем не чувствовалось сердечности. Всегда интересовался, как выгоднее сдавать на хранение деньги».

После взятия Казани войсками Народной Армии Самарского правительства Комуча и Чехословацкого корпуса Народной Армии Самарского правительства Комуча 5 августа 1917 года, Митрополит Иаков приветствовал новые власти и благословил сбор средств «в пользу Народной армии» в храмах епархии. В первых числах сентября, Казань вновь оказалась под властью большевиков, вместе с отступающими частями белых покинул Казань и до конца Гражданской войны находился на территории, контролируемой белыми.

Митрополит Иаков стал временно управляющим Томской епархией. В конце 1919 года, когда Томск был занят красными, владыка Иаков был назначен временно управляющим Томской епархией уже указом патриарха Тихона. В марте 1920 года он уже официально стал митрополитом Томским, а в начале следующего, 1921 года, был по прошению уволен на покой и назначен настоятелем Симонова монастыря в Москве.

В марте 1922 года был арестован, несколько дней провёл в тюрьме, но скоро был отпущен.

В 1922 году в Томске скончался вскоре после перенесенной тяжелой операции.

Сочинения

• «Ожидаемый Собор Всероссийской Церкви 1906 года и предметы его занятий». Ярославль, 1906.
• Отзыв на труд. проя. М. Красножена см. "Приб. к «ЦВ», 1906, № 47, с. 3030.
• Речь при вручении жезла Евсевию, епископу Угличскому. "Приб. к «ЦВ», 1906, № 24, с. 1880.
• Слово, произнесенное при первом посещении Казанской Духовной Академии. "Приб. к «ЦВ» 1911, № 13, с. 581.
• Речь при вручении жезла новохиротонисанному епископу Анастасию. "Приб. к «ЦВ», 1912, № 11, с. 455.
• Речь, произнесенная в Казанском Благовещенском кафедральном соборе при вручении жезла Преосв. Леонтию епископу Чебоксарскому. "Приб. к «ЦВ» 1914, 3 41, с. 1741.

Ссылки

• www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_613
• www.kds.eparhia.ru/bibliot/istoriakazeparhii/arhipastyri/arhipast_13/

Отрывок, характеризующий Иаков (Пятницкий)

Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.