Иаков (Тумбс)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Иаков и фамилией Тумбс.

Иаков Тумбс<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Епископ Манхэттенский, викарий Восточно-Американской и Джерси-Ситской епархии
12 июля 1951 — 21 октября 1955
Предшественник:	викариатство учреждено
Преемник:	Лавр (Шкурла)
Оригинал имени при рождении:	Roy C. Toombs
Рождение:	30 августа 1887(1887-08-30) Уинфилд, Канзас, США
Смерть:	1 ноября 1970(1970-11-01) (83 года) Нью-Йорк, США
Епископская хиротония:	21 июля 1951 года

Иа́ков (англ. James, в миру Рой Ту́мбс, англ. Roy C. Toombs; 30 августа 1887, Уинфилд, Канзас — 1 ноября 1970, Нью-Йорк) — предстоятель малочисленной неканонической юрисдикции «Православная Американская Церковь»; с 1951 по 1959 годы — епископ Русской православной церкви заграницей, епископ Манхэттенский, викарий Восточно-Американской и Джерси-Ситской епархии и глава Американской православной миссии РПЦЗ. Американский миссионер; считается что именно он впервые отслужил пасхальную литургию полностью на английском языке.

Биография

Рой Тумбс родился 30 августа 1887 году в Уинфилде, штат Канзас, и был девятым из десяти детей ветерана Гражданской войны в США Ансона Тумбса и эмигрантки из Канады Ханны Элизабет Николс. Хотя его родители крестили его в детстве, Рой не проявлял значительного интереса к религии в юности.

Его детство и юность прошли на ферме, но в то время Уинфилд стал железнодорожным узлом Канзас Флинт Хиллз и его население достигло 5000 человек к 1900 году. Увлечённый поездами, молодой Рой, пошёл работать грузчиком на железной дороге и посетил различные части страны.

В 1910 году женился и уже в следующем году у них родился сын по имени Фаррелл. Семья переехала сначала в Миссури, но к 1920 году они проживали в седьмой районе Чикаго.

С 1915 по 1923 год служил миссионером и организатором библейских и воскресных школ в Протестантской Церкви в нескольких штатах. В 1923 году, усомнившись в протестантизме, некоторое время изучал римское католичество. Это изучение привело его к знакомству с Православной Церковью.

Был совладельцем брокерского дома Toombs-Daley на LaSalle Street, и инвестиционным банкиром в Downers Grove. В 1927 году он был избран президентом Международной компании по страхованию жизни в Сент-Луисе, штат Миссури. Но уже в 1928 году начавшийся скандал поставил крест на его успешной карьере.

Деятель неканонического православия

Дальнейшее ознакомление с Православной Церковью он приобрел через изучение трудов о Православии, изданных в Соединенных Штатах по благословению Патриарха Тихона во время его управления Русской Православной епархией в Америке.

В 1933 году он присоединился к основанной Митрополитом Платоном и епископом Евфимием (Офейшем) «Свято-Восточной Православной Кафолической и Апостольской Церкви» в Северной Америке. 16 июня 1940 года рукоположён в сан священника.

В 1942 году Рой Тумбс зарегистрировал проект, указав свою профессию как «священник Святой Православной Церкви в Америке» («priest of the Holy Orthodox Church in America»), независимой православной церкви во главе с Джорджем Уинслоу Пламмер из Нью-Йорка. HOCiA возводила своё преемство к неканонической Американской Православной Кафолической Церкви Евфимия (Офейша) через Игнатия (Николса). Пламмер рукоположил Феодота ДеВитоу (Станислава Витовского) в 1936 году, который в свою очередь 30 января 1944 года рукоположил Тумбса, после чего последний стал предстоятель HOCiA.

Во время Второй мировой войны, Рой Тумбс, как говорят, работал в разведке США. Примерно в это время, статьи Тумбса появляются в розенкрейцеровском журнале Пламмера «Mercury».

К этому времени Тумбс вступил в повторный брак с женщиной по имени Мэрианджела, которая основала Better Human Resources Movement, основанное на анализе хоторнских экспериментов, которые её пасынок Фаррел помогал проводить.

30 января 1944 года Джеймс Тумбс был посвящён в епископы епископом Марком (Гровером).

Архиепископ Иаков переехал в Нью-Йорк и к 1947 году перенёс свою миссию в Спасский собор на 226 West 69th Street в Манхэттене. Он вошёл в состав «странствующих епископов» Иоанна Хрихзостома Море-Морено, рукоположенного в 1933 году епископом Софронием (Бешарой) в Лос-Анджелесе, и 14 апреля 1951 года основал Восточную православную католическую церковь («The Eastern Orthodox Catholic Church in America»).

Для ознакомления с Православием он пользовался помощью православного священника Американской Митрополии протоиерея Дамиана Крегеля. Вёл обширную миссионерскую переписку по всей Америке.

Приблизительно в тот период он познакомился и сблизился с архиепископом Восточно-Американским и Джерси-Ситским Виталием (Максименко), главного епископа РПЦЗ в Северной Америке. Считается, что после событий в Кливленде Собора 1947 года, когда Северо-Американская митрополия вышла из РПЦЗ, Тумбс сыграл решающую роль благодаря своим старых военным связям повлиять на решение федерального правительства оставить без удовлетворения жалобу Северо-Американской Митрополии против переселения Первоиерарха Митрополита Анастасия (Грибановского) и Синода РПЦЗ в США из Европы в 1949 году. За это время, Фаррелл был рукоположён в священники своим отцом с именем Томас.

В РПЦЗ

26 октября 1949 года по поручению архиепископа Виталия (Максименко) Джеймса Тумбса посетили в его церкви в Нью-Йорке священник Кирилл Зайцев и декан Свято-Троицкой духовной семинарии проф. Н. Н. Александров. Они подробно ознакомились с церковью Джэймса, слушали в ней богослужение и вынесли «самое благоприятное впечатление», представив об этом Подробный доклад Архиерейскому Синоду. В мая 1950 года ходатайство Джэймса было передано на рассмотрение Архиерейского Собора, о чем и было сообщено Джэймсу, который со своей стороны выразил полную готовность ожидать разрешения этого вопроса. 23 августа того же года епископ Никон (Рклицкий) по поручению Американского отдела Предсоборной Комиссии посетил Джэймса, подробно ознакомился с его намерениями и устройством его организации и обсудил с ним проэкт его работы в случае принятия его в состав Русской Православной Церкви в Америке.

6 декабря 1950 года Архиерейский собор РПЦЗ, заслушав доклад епископа Никона (Рклицкого), приветствовал «доброе намерение именуемого архиепископом Джэймса Тумбса присоединиться к Русской Православной Церкви заграницей и своей посильной миссионерской работой содействовать св. делу распространения Православия в Америке». К тому времени управлял двумя приходами — один в городе Нью-Йорке и другой в Чикаго. В приходе в г. Нью-Йорке служило два священника и один диакон и в Чикаго один священник.

Наставничество архиепископа Виталия заострило вопрос о каноничности в EOCC, что побудило Тумбса и его вторую жену Марианджелу принять монашеский постриг в Свято-Троицком монастыре в Джорданвилле в начале июля 1951 года.

21 июля в Ново-Коренной пустыни в Магопаке, штат Нью-Йорк, в праздник святых апостолов Петра и Павла дней Иаков (Тумбс) был посвящён во епископа Манхэттенского, викария Восточно-Американской и Джерси-Ситской епархии. Хиротонию совершили: Первоиерарх РПЦЗ митрополит Анастасий (Грибановский), архиепископ Восточно-Американский Виталий (Максименко), архиепископ Западно-Европейский Иоанн (Максимович), епископ Флоридский Никон (Рклицкий) и епископ Троицкий Серафим (Иванов).

Епископу Иакову, который стал первым епископом Манхэттенским, была поставлена задача возглавить автономную Американский Православной Миссии в лоне РПЦЗ, ради чего ему было разрешено Синодом оставаться с короткой стрижкой и чисто выбритым.

После его приёма в РПЦЗ, Грегори и Джон Адэр подали против епископа Иакова иск с целью отторжения Спасского собора на West 69th Street. Опасаясь, что дело завершиться в пользу Иакова, братья Адэр утверждали, что здание было собственностью Восточной Православной Католической Церкви. Существует предположение, что специалист по каноническому праву из Северо-Американской Митрополии пришел на помощь EOCC и помог им отсудить церковь в 1952 году, которая позже была продана за большие деньги, чтобы освободить место для Линкольн-центра. Оставшуюся части жизни архиепископ Иаков служил в часовне Святых Апостолов, сооружённой в его доме.

В 1953 году епископ Иаков единолично изменил практику приёма католиков, выступив по этому случаю с докладом о том, что Американская православная Миссия принимала всех новообращённых через крещение, в то время как до революции в России, из католичества принимали просто через исповедь. Изменение не встретило сопротивоения.

«Способ миссионерствования Архиепископа Иакова и его клира заключается главным образом в посещении домов. Если их не принимают, они уходят. Если выражают интерес, они оставляют миссионерскую литературу. Для этого Чикаго и Нью-Йорк разделены ими на кварталы. Разсылаются также письма. К празднику Рождества Христова разсылаются до 800 воззваний, в которых содержатся основные сведения о Православной вере, а также просьбы о помощи».

Сослужил митрополиту Анастасию вместе с другими епископами во время хиротонии Аверкия (Таушева) во епископа Сиракузского в 1953 году. Принимал участие во встречах и торжествах Архиерейского Собора в Свято-Троицком монастыре и Ново-Коренной пустыни, а также в заседаниях Архиерейского Синода.

Епископу Иакову удалось привлечь американских верующих, но языковой барьер между американскими и русскими эмигрантами сделал многое вне Миссии затруднительным. Те, кто хотел учиться в Свято-Троицкой духовной семинарии в Джорданвилле могли учиться лишь у протоиерея Адриана Рымаренко или архимандрита Лазаря (Мура), которые помогали переводить для семинаристов учебные материалы. Бывшая жена архиепископа Иакова Макрианджела не смогла жить в русскоязычном Свято-Успенском монастыре Новое Дивеево в Нануэте, в связи с чем ей было разрешено жить отдельно на втором этаже своей квартиры.

Тем не менее, его епископство не обошлось без противоречий. Прошлые связи архиепископа Джеймса с эзотерическим масонским христианством Джорджа Уинслоу Пламмера, напоминающим теософию, которая бушевала в дореволюционной России, и контакты с своенравными и блуждающими епископами привели к слухам об оккультных практиках, происходящих в Миссии. Другим соблазнительным вопросом был — жилищный, так как епископ Иаков и его бывшая жена вынужденно проживали совместно. Кроме того, для многих представителей русской эмиграции, мыливших РПЦЗ исключительно как русскую церковь, переводы богослужений на английском язык были неприемлемыми, что усугубляло кажущийся изоляционизм Американской Православной Миссии. Протопресвитер Георгий Граббе возглавлял оппозицию против епископа Иакова и склонил нескольких членов Архиерейского Синода на свою сторону.

К 1955 году епископ Иаков выразил Митрополиту Анастасию (Грибановскому) желание продолжать миссионерскую работу как иерарх независимой Американской Церкви. 21 октября 1955 года почислен на покой. Митрополит Анастасий на Соборе 1956 года отмечал: «Архиепископ Иаков не сообщил всех данных о себе полностью перед хиротонией и что исповедовавший его как ставленника архимандрит Лазарь упустил предъявление ему некоторых вопросов, относящихся к определению его правоспособности. После судебного разбирательства этого дела в Архиерейском Синоде решено было уволить Архиепископа Иакова на покой с правом совершения богослужений только келейно. Он, конечно, был очень подавлен таким исходом и совершенно прекратил всякую работу».

В расколе

В 1959 года епископ Иаков отмежевался от Русской Православной Церковью Заграницей и основал собственную юрисдикцию — «Православную Американскую Церковь», также именовавшуюся «Святая Православная кафолическая апостольская американская церковь»), включающий концепцию Better Human Relations Movement. В течение следующего десятилетия архиепископ Иаков продолжил управление своей двухприходной миссией, направленной на обращение американцев в православие и перевод любых церковных тектов на английский язык. Был известен как добрый, терпеливый пастырь, был духовником ряда православных епископов в Нью-Йорке.

25 апреля 1970 года, незадолго до смерти, поставил во епископа своего ученика Иоанна Шнайдера, который присоединился к миссии в 1952 году, в ноябре 1961 года рукоположён в сан диакона, а в июле 1962 года — в сан священника.

После того, как его состояние здоровья совсем ухудшилось, Марианджела стала заботиться об Иакове до его кончины, последовавшей 1 ноября 1970 года. На его похоронах присутствовал митрополит Нью-Йоркский Андрей (Петков).

В течение долгого времени, несмотря на наложенные прещения, Православная Американская церковь считала себя автономной Миссией Русской Православной Церкви Заграницей.

Ссылки

• [www.rocorstudies.org/church-people/lives-of-bishops/2011/12/07/archbishop-james-roy-c-toombs-of-manhattan-head-of-the-american-orthodox-mission-vicar-of-the-diocese-of-eastern-america-and-jersey-city/ Archbishop James (Roy C. Toombs) of Manhattan, Head of the American Orthodox Mission, Vicar of the Diocese of Eastern America and Jersey City] by Michael Woerl, October 2010 from ROCOR Studies
• [sinod.ruschurchabroad.org/Arh%20Sobor%201950%20Prot.htm Протоколы заседаний Архиерейского собора Русской православнорй церкви заграницей (1950)]
• [www.hierarchy.religare.ru/h-orthod-ocamiss.html Православная Американская церковь]
• orthodoxwiki:James (Toombs) of Manhattan

Отрывок, характеризующий Иаков (Тумбс)

Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.