Ибрагим Халил-хан

Ибрагим Халил-хан азерб. İbrahim Xəlil xan
Карабахский хан
1759 (1763) — 1806
Предшественник:	Панах Али-хан
Преемник:	Мехтикули-хан
Вероисповедание:	Ислам, шиитского толка
Рождение:	1732(1732)
Смерть:	18 июля 1806(1806-07-18) Шуша, Карабахское ханство
Род:	Джеванширы
Отец:	Панах Али-хан
Дети:	сыновья: Мехтикули-хан, Магомед Гасан Ага

Ибрагим Халил-хан (азерб. İbrahim Xəlil xan), Ибрагим-хан (1732—1806) — хан Карабаха (1759 (1763) — 1806).

В годы правления Ибрагим-хана Карабахское ханство стало одним из наиболее могущественных азербайджанских ханств. Временами Ибрагим-хан имел сильное влияние на правителей соседних ханств — Карадага, Ардебиля, Нахчевана и Гянджи. Родственные связи были установлены с Омар-ханом, аварским правителем, сестру которого, Бахтику (Бике-ага), Ибрагим-хан взял в жёны.

В конце 1770-х годов Карабахское ханство вошло в соприкосновение с Кубинским ханством, правитель которого Фатх Али Кубинский расширял свою территорию за счет присоединения соседних владений. Фатх Али Кубинский вначале попытался поставить Карабах в зависимое положение мирным путём, а в 1780 году предпринял поход в Карабах, но к Ибрагим-хану на помощь пришёл его союзник грузинский царь Ираклий II. В сражении сторон союзные Фатх Али-хану дагестанские отряды покинули его и тем самым ослабили его силы. Повторный поход кубинского хана в августе того же года окончился неудачно. Только в начале 1781 г. Фатх Али-хан сумел углубиться в земли Карабаха и угнать оттуда какое-то количество крестьян. И хотя военные столкновения между ханствами продолжались, Фатх Али-хану так и не удалось поставить Карабахское ханство в зависимость.

В 1783—1784 гг. Ибрагим-хан вёл тайные переговоры о принятии Карабахского ханства в российское подданство. В 1795 и 1797 гг. противостоял нашествиям иранских войск Ага Мохаммед-хана (с 1796 г. — шаха), основателя каджарской династии в Иране, подвергшего Карабах разгрому и опустошению. В 1797-99 гг. под угрозой поглощения Ираном вновь обращался к России с просьбой о покровительстве. В 1805 году был подписан договор о переходе Карабахского ханства под власть России.

Ибрагим-хан, продолживший в отношении непокорных армянских меликов политику своего отца, Панах Али-хана, своими действиями вызвал массовый исход армянского населения из Нагорного Карабаха в конце XVIII века. Бегству армян также способствовали разрушительные вторжения иранских войск.

Одновременно происходило дальнейшее заселение Нагорного Карабаха тюрками.

Панах Али-хан и Ибрагим Халил-хан

Отцом Ибрагима Халил-хана был Панах Али-хан — представитель родовой знати тюркского племени джеваншир (джаваншир), родоначальник династии Джеванширов и основатель Карабахского ханства. После прихода к власти в Иране Надир-шаха был призван им на службу, но через несколько лет, в 1738 г., был вынужден бежать из Хорасана на север, в Шеки и Ширван, где создал крупный вооружённый отряд, занимавшийся грабежами и разбоями. Убийство Надир-шаха в 1747 году привело к распаду созданного им государства. Воспользовавшись ослаблением центральной власти, Панах Али со своим отрядом из 200 всадников прибыл в Карабах и объявил себя независимым ханом. Его поддержали вернувшиеся тогда же в равнинный Карабах племена отузики, джеваншир и кебирли, которые при Надир-шахе были насильственно переселены в Хорасан. Старший сын Панаха, 15-летний Ибрагим Халил-ага, присоединился к отцу в это же время либо несколькими годами ранее.

В 1761—1762 г. Шушинскую крепость Панах-хана осадил Фетали-хан Афшар (Фатх Али-хан), один из сардаров покойного Надир-шаха, правитель Урмии, претендовавший на персидский престол и захвативший до появления в Карабахе весь Южный Азербайджан. Шестимесячная осада, в ходе которой к осаждавшим присоединились также армянские мелики Джраберда и Гюлистана (Талыша), была снята после того, как Панах-хан отдал Фетали-хану в заложники Ибрагима Халила-агу. На следующий год Панах-хан присоединился к походу против Фетали-хана, организованному другим претендентом на персидский трон, Карим-ханом. Объединённое войско разгромило армию Фетали-хана. Карим-хан освободил Ибрагима Халил-агу, находившегося под арестом в Урмии, пожаловал ему указ о назначении его правителем Карабаха с титулом хана и с большими почестями отправил в Карабах. Панах-хана Карим-хан забрал с собою в Шираз — там он вскоре и умер, завещав похоронить себя в Карабахе.

Борьба с армянскими меликами

См. также: Хамс

Правление Ибрагим-хана началось с покорения отпавших армянских меликств — Дизака, Джраберда и Гюлистана, — которое затянулось до 1787 г. Крупные феодальные владетели — мелик дизакский Есай, мелик джрабердский Меджлум Исраэлян и мелик гюлистанский Абов Беглярян, — воспользовавшись обстоятельствами, связанными с переходом власти от Панах-хана к Ибрагим-хану, попытались добиться полной политической самостоятельности и независимости. В этой борьбе на стороне Ибрагим-хана были мелик Варанды Шахназар и мелик Хачена Мирза-хан. Владения меликов Шахназара и Мирза-хана соприкасались с землями, принадлежавшими Ибрагим-хану, поэтому их союз, связанный и территориально, представлял значительную силу. В 1781 году Ибрагим-хан вместе с союзными ему меликами варандинским и хаченским осадил крепость Тог, принадлежавшую дизахскому мелику Есаю. После длительной осады мелик Есай, поверив предложению мира, вышел из крепости, но был схвачен и брошен в тюрьму, где его задушили. Дом мелика был разграблен и разрушен. На его место Ибрагим-хан поставил племянника мелика Есая — Бахтама Аваняна, — но и тот начал борьбу против него.

Для борьбы с джрабердскими меликами Ибрагим-хан привлёк на свою сторону одну из знатных семей меликства, члену которой юзбаши Рустам-беку он пообещал меликство в Джраберде. Рустам-бек, пользуясь родственными связями, склонил на сторону Ибрагим-хана настоятеля монастыря Ерицманканц, располагавшегося среди южных отрогов Муровдагского хребта, который провозгласил себя католикосом и вступил в борьбу с настоящим католикосом Иоганнесом, находившимся в Гандзасарском монастыре. Ибрагим-хан пообещал настоятелю монастыря Ерицманканц поставить его также католикосом Гандзасарского монастыря.

С 1783 года в дела ханства через соседнюю Грузию стал вмешиваться один из приближённых российской императрицы Екатерины II князь Г. А. Потёмкин. Мелики, не желавшие смириться со своим подчинённым положением, вступили в тайные сношения с ним.

Ибрагим-хан, со своей стороны, желая упрочить своё положение и лишить врагов возможности настроить против него российское правительство, написал генерал-поручику П. С. Потёмкину о желании принять российское подданство и платить России дань.

В мае 1783 г. князь Потёмкин получил от Екатерины II указания:

Что касается до Ибрагим-хана, если в принятии его под российское покровительство не встретится никакое затруднение или сомнительство, кажется можно взять за руководство то, что сделано с царем Ираклием, и в таком случае вы не оставите поручить генералу порутчику Потемкину заключить с ним договор о подчинении его российскому императорскому престолу и о признании им моей и преемников моих верховной власти над ним и его преемниками.
Принятие на подобных условиях может служить доказательством кроткого здешнего обладания и побуждения для многих из тамошних соседей подражать примеру сих двух владетелей.

Ибрагим-хан, однако, на тот период на самом деле не желал вступать в российское подданство, но избегал прямо выказывать своё отношение к этому вопросу, так как опасался русских войск, стоявших в Грузии. Ибрагим-хану стало известно, что князь Потёмкин имеет планы создания в Азии христианского государства, для чего он, среди прочих, предполагает использовать меликов Карабаха. В 1783 году Потёмкин подавал Екатерине II проект о создании в Карабахе вассального России христианского княжества:

Не имев ещё повеления в<ашего> и<мператорского> в<еличества>, я дал резолюцию ген<ерал>-пор<учику> Потёмкину об Ибраим-хане Шушинском, сближающую его к повиновению. Тут предлежит разсмотрению, чтобы при удобном случае область его, которая составлена из народов армянских, дать в правление национальному и чрез то возобновить в Азии христианское государство, сходственное высочайшим в. и. в. обещаниям, данным чрез меня армянским меликам.

Осуществление этого плана привело бы к потере Ибрагим-ханом власти. Исходя из этого, Ибрагим-хан начал поспешно укреплять Шушу и ужесточать меры против своих политических противников — меликов Карабаха. Одновременно в своих контактах с российским командованием он вёл себя так, будто бы был склонен к вступлению в подданство, и не предпринимал дальнейших шагов, продолжая договариваться об условиях, на которых он это сделает. С этой целью в начале 1784 года он направил в Россию своего посланца с письмом, в котором просил покровительства и одновременно невмешательства в его дела.

Екатерина II настаивала на скорейшем решении вопроса, а Ибрагим-хан на переговорах с её представителями уже не мог более скрывать своего отрицательного отношения к предложению о вступлении в подданство.

В это время мелики, враждовавшие с Ибрагим-ханом, сносились с командованием русских войск в Тифлисе и с самим Ираклием II. Они уверяли, что если им удастся с российской помощью справиться с Ибрагим-ханом, то они образуют христианское государство в Карабахе, вассальное по отношению к России.

Ибрагим-хан, имевший некоторые сведения о контактах меликов с российским командованием и обеспокоенный угрозой военного вторжения, обратился к своему шурину, Омар-хану аварскому, с просьбой выступить против Грузии, чтобы отвлечь внимание Ираклия II и заставить его оставить мысль о союзе с враждебными ему меликами. Омар-хан действительно устраивал набеги на Грузию, разорял сёла, грабил и сжигал их, уводил в плен жителей, но этого было недостаточно, чтобы полностью отвести угрозу от ханства.

Летом 1784 года российские войска, находившиеся под командованием П. С. Потёмкина, а также войска царя Ираклия и враждебных Ибрагим-хану меликов уже должны были войти в Карабах для свержения Ибрагим-хана. Хан делал вид, что ни о чём не догадывается, хотя уже получил через католикоса монастыря Ерицманканц документы о готовящемся покушении. Поэтому, когда он пригласил к себе в Шушу трёх своих врагов — мелика Меджлума, мелика Абова и мелика Бахтама, — те, ничего не подозревая, явились к нему и были схвачены. Меликов Меджлума и Абова Ибрагим-хан посадил в тюрьму, а мелика Бахтама выдал ардебильскому хану, который посадил и его в тюрьму.

Покончив с меликами, хан направил конный отряд на Гандзасарский монастырь и разграбил его. Католикоса Иоганнеса с пятью братьями схватили и привезли в Шушинскую крепость. В 1786 году католикос, находившийся в тюрьме, был отравлен. Католикос монастыря Ерицманканц в благодарность за оказанные услуги получил от Ибрагим-хана назначение на Агванский католикосский престол . На место непокорных меликов были назначены другие, послушные Ибрагим-хану.

Меликам Абову и Меджлуму, находившимся в заключении в Шушинской крепости, позднее удалось бежать. Они явились к царю Ираклию II и начальнику русских войск в Тбилиси полковнику Бурнашеву просить войска для борьбы с Ибрагим-ханом. Им обещали дать отряд в 4000 солдат, которым должен был командовать князь Орбелиани. В сентябре 1787 года войска царя Ираклия II и полковника Бурнашева подошли уже к Гяндже, но в это время началась русско-турецкая война, и Бурнашев получил приказ немедленно с войсками возвратиться на Кавказскую линию. Ираклий тоже повернул назад.

Ибрагим-хан потребовал от Ираклия выдать ему меликов, обещая за это возвратить три тысячи семейств азербайджанцев, бежавших в прошлые годы из Борчалы в Карабах. Ираклий II склонялся к тому, чтобы удовлетворить требование Ибрагим-хана, чтобы удержать его от враждебных действий. Мелики Абов и Меджлум, узнав о требовании Ибрагим-хана, бежали из Тбилиси в Гянджу к Джават-хану. Джават-хан, враждовавший с Ибрагим-ханом, радушно их принял и отвёл им возле Шамхора место для крестьян, которые будут выходить к ним из Карабаха.

Карабах между Ираном и Россией

О контактах между Ибрагим Халил-ханом и российскими представителями было известно новому иранскому правителю Ага Мухаммед-шаху Каджару, поэтому он всё более старался призвать северо-азербайджанских ханов к повиновению. Ибрагим Халил-хан, уверенный в собственных силах и неприступности своей столицы — Шуши, отказался подчиниться, не принял предложение Ага Мухаммед-шаха и не пожелал признать его правителем Ирана. Ага Мухаммед-шах стал готовиться к войне и в 1791 году выступил против Карабахского ханства. Но все его попытки захватить Шушинскую крепость потерпели неудачу. Были начаты переговоры с Ибрагим Халил-ханом. Иранские представители, отправленные в Шушу уговаривали хана прекратить сопротивление. Однако Ибрагим Халил-хан велел передать Ага Мухаммед-шаху, что он не намерен сдавать столицу:

«Мне лучше умереть в бою, чем сдать город евнуху»

Принявший российское подданство грузинский царь Ираклий II старался уговорить Ибрагим-Халила сделать то же самое. Узнав об этом Ага Мухаммед-шах в 1795 году организовал поход на Кавказ с 60-тысячным войском. Огромная армия, руководимая самим шахом, окружила Шушу. Но он понимал, что взять город штурмом ему не удастся. Поэтому он повел своё войско на столицу Грузии — Тифлис, вошел в город и разгромил его.

Русское правительство не могло допустить успеха Каджара и весной 1796 года русская армия под командованием генерала В. А. Зубова начала поход в Ширван. В результате были заняты крупные города страны — Дербенд, Баку, Губа, Шемаха, Гянджа.

В 1797 году с ещё большей армией, Ага-Мухаммед шах Каджар совершает второй поход на Кавказ. Узнав о том, что шахские войска перешли реку Аракс, Ибрагим-Халил бежал в Ширван. Две тысячи всадников были посланы в погоню за ханом; они настигли его на переправе через реку Тертер, но Ибрагим Халил-хан, после упорного сражения, согласно Потто разбил персиян и успел скрыться в горах. Ага-Мухаммед шах Каджар с триумфом вошел в Шушинскую крепость. Однако через несколько дней, 5 июня, он был отравлен в результате заговора своих придворных. Узнав об этом, Ибрагим-Халил возвращается в Шушу и с почестями отправляет тело покойного шаха в Тегеран. Все попытки Ирана в 90-е гг. XVIII века завоевать северные ханства закончились провалом.

В 1801 году был обнародован манифест императора Александра I о присоединении Картлийско-Кахетинского царства к России. Царское правительство, используя Восточную Грузию как плацдарм, приступило к осуществлению своего плана в отношении территорий современного Азербайджана и Армении. Владения Ибрагим Халил-хана вновь оказались ареной боевых действий русско-иранской войны 1804—1813 гг. Поэтому он был вынужден принять предложение Российской короны. 14 мая 1805 года в местечке Кюрекчай недалеко от Гянджи был подписан Кюрекчайский договор о переходе Карабахского ханства под власть России. Кюрекчайский договор был подписан Ибрагим Халил-ханом и генералом Цициановым. Из всеподданнейшего рапорта князя Цицианова от 22 мая 1805 года:

Имея счастие всеподданнейше поднесть В. И. В. ключи Шушинской крепости и трактат, заключенный с Ибрагим-ханом Карабагским, о вступлении его со всем его семейством и Карабагским владением в вечное подданство В. И. В., обще с присягою им учененною на верность онаго, в присутствии моем, — приемлю смелость всеподданнейше поздравить В. И. В. с сим новым разширением Российской Империи

Согласно договору, Россия брала на себя обязательство в отношении сохранения целостности владений и преемственности ханской династии в Карабахе. Высочайшим указом от 8 июля 1805 года Ибрагим Халил хану было присвоено звание генерал-лейтенанта русской армии. Под предводительством подполковника Лисаневича по первому подозрению в измене Ибрагим Халил хан был убит. Из отношения графа И. В. Гудовича к министру военно-сухопутных сил С. К. Вязмитинову от 21 августа 1806 года:

По рапортам мною полученным от командующего войсками в Грузии ген.-м. Несветаева открывается, что 17-го Егерского полку подполк. Лисаневич и бывший с ним майор Джораев, без побудительных причин, с отрядом егерей учинили нападение на Ибрагим-хана Шушинского, который, не имев при себе войска, кроме прислужников 35 чел. мужеска и женска пола и 1 жену с 3 малолетними детьми, находился по сю сторону кр. Шуши близ садов, на горе без всякого укрепления, и сам вышел из палатки на встречу отряда, не сделав ни одного выстрела; но егери начали стрелять и колоти штыками, где Ибрагим-хан убит и все бывшее с ним имение досталось в добычу учинивших нападение.

В то же день граф Гудович сообщил министру иностранных дел барону А. Я. Будбергу:

Хан Карабагский, как видно из рапорта ген.-м. Небольсина, секретно разведывавшего о всех обстоятельствах сего важного происшествия, убит понапрасну подполк. Лисаневичем, об отдании коего под следствие я с сею же эстафетою всеподданнейше доношу Е. И. В.

После убийства Ибрагим Халил хана главой Карабахского ханства стал его сын Мехти Кули ага, который в сентябре 1806 года был утверждён на этот пост «высочайшей грамотой» императора Александра.

Память

В 2008 году в Азербайджане был снят фильм про жизнь правителя Карабаха Ибрагим Халил хана «Судьба повелителя», где главную роль, роль самого хана сыграл Народный артист Азербайджана Фахраддин Манафов.

Генеалогия

Ибрагим Халил-ага

Панах Али-хан (?—1763)

Ибрагим Халил-хан (1732—1806)

Мехрали-бек (1735—1785)

Мамедгасан-ага (1755—1806)

Джавад-ага (1757—1779)

Мехтикули-хан

Абульфат-хан Тути (1766—1839)

Агабейим-ага Агабаджи (1782—1831)

Ханлар-ага (ок. 1785—1832)

Мамед Касим-ага (?—до 1843)

Гевхар-ага (ок. 1796—до 1844)

Мухаммед-бек (1762—1797)

Джафаркули-хан Нава (1785—1867)

Ханджан-ага (ок.1793—до 1844)

Хуршидбану Натаван (1832—1897)

Паша-ага

Джафар Кули-бек

Ата-хан

Махмуд-ага

Мехтикули-хан Вафа (1855—1900)

Ханбике

Азад-хан

Ахмед-бек (1823—1903)

Гамэр-бейим Шейда (1881—1933)

Аслан

Бахрам-хан Нахичеванский

Акбар-хан Нахичеванский (1873—1961)

Бехбуд-хан (1877—1921)

Гамида (1873—1955)

Хан Шушинский (1901—1979)

</center>

Напишите отзыв о статье "Ибрагим Халил-хан"

Комментарии

Примечания

Ссылки

• [www.history.azerall.info/ts_gen/rus/ot/ot5.htm Мирза Джамал Джаваншир Карабаги. История Карабаха.]
• Рыжов К. В. Все монархи мира. Мусульманский Восток. VII—XV вв. — М. : Вече, 2004. — ISBN 5-94538-301-5.</span>
• [regnum.ru/news/polit/1430742.html Василий Каширин: Как и за что был убит правитель Карабахского ханства Ибрагим Халил-хан Джеваншир? ИА Regnum, 31.07.2011]

Отрывок, характеризующий Ибрагим Халил-хан

Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!