Иваново-Вознесенские стачки

Иваново-Вознесенские стачки — массовые забастовки рабочих Иваново-Вознесенска (ныне город Иваново) конца XIX, начала XX века.

Положение рабочих

Основной причиной массовых выступлений было тяжёлое положение большинства обычных рабочих: низкая заработная плата и тяжёлые условия труда.

Иваново-вознесенские рабочие подвергались жесточайшей эксплуатации. По уровню заработной платы они уступали не только рабочим Санкт-Петербурга и Москвы, но и многим другим городам России.

По статистическим данным, среднемесячный заработок квалифицированных текстильщиков и рабочих массовых профессий, в частности старших рабочих-красковаров, отбельщиков, красильщиков, составлял 18—22 рубля; прядильщиков на мюлях — около 25 рублей, на ватерах — 16 рублей, на банкаброшах — 14 рублей, ткачей на сдельных работах — до 14 рублей, разнорабочих — от 9 до 14 рублей. Особенно низкой была зарплата женщин-разнорабочих — 9—12 рублей в месяц и подростков, которым хозяева длительное время платили как ученикам — от 3 до 6 рублей в месяц.

Рабочий день на фабриках Иваново-Вознесенска в 1870-1880-х годах длился по 12-14 часов в сутки. В 1897 году под давлением стачек был принят закон, который ограничил рабочий день до 11,5 часов для мужчин, а для женщин и детей — до 10 часов, но никак не ограничил сверхурочные работы, что по существу сводило на нет ограничение рабочего времени. Из-за низкой тарификации оплаты многие текстильщики сами работали сверхурочно, так как такая работа оплачивалась по двойному тарифу.

Работать на местных фабриках приходилось в тяжёлых условиях. Исследователь жизни текстильщиков Н. Воробьев, в 1905 году опубликовавший об этом статью в журнале «Образование», так характеризовал условия, в которых работали текстильщики ситцепечатных фабрик:

«В отбельном отделении и на плюсовке рабочие употребляют противоядие — молоко или лук, так как воздух, насыщенный едкими ядовитыми газами, действует как острая отрава; рабочие часто впадают в обморок. В сушильном отделении работы производятся при температуре, доходящей до 60°, рабочие снимают во время работы рубашки. На мойных машинах рабочий не может работать больше двух лет. В химической лаборатории — те же невыносимые условия, как и в отбельном и плюсовочном отделениях. У прессовальщиков, которым приходится работать рельефы с помощью „крепкой водки“ (смесь кислот), обыкновенно вываливаются зубы. Ещё молодой рабочий, проработавший прессовальщиком 14 лет, потерял все коренные зубы. Воздух в помещениях прессовальныx отделений до такой степени пропитан парами, что газетная бумага желтеет через 2—3 часа».

Профессиональной болезнью текстильщиков была чахотка — туберкулёз лёгких. Также, из-за экономии производственной площади, станки устанавливались близко друг к другу, что приводило к скученности и повышенному травматизму рабочих. После получения травмы или увечья рабочий мог рассчитывать только на единовременную выплату пособия, ни о какой пенсии речь не шла.

На предприятиях процветала система штрафов, которая была весомой доходной частью фабрикантов. Рабочих штрафовали по любому поводу. Для этого использовались позволявшие широко их трактовать такие пункты табеля о штрафах, как за «дерзкие слова и поступки» за «оскорбление старшего», за «дерзость и дурное поведение». Штрафовались рабочие и за «нарушение в помещениях тишины и спокойствия», за «несоблюдение в фабричных и жилых помещениях чистоты и опрятности», за «принос с собой спичек», за «непосещение церкви» и прочее. О том, что штрафы давали значительный доход хозяевам, свидетельствуют данные о подсчёте штрафовых наказаний рабочих фабрики Товарищества Иваново-Вознесенской мануфактуры: в 1908 году с них было взято 46 609 штрафов, следовательно, каждый рабочий в среднем был подвергнут штрафам не менее десяти раз. Сохранившиеся как свидетельства истории расчётные книжки рабочих фабрики Куваева за 1901—1905 года подтверждают, что рабочий при месячном заработке от 9 до 10 рублей 50 копеек должен был отдавать в виде штрафа от трети до половины заработка.

Высокооплачиваемые мастеровые могли позволить себе жить в своих собственных домах, имели приусадебные участки, держали скот, а неквалифицированные рабочие — выходцы из деревни — обычно снимали «угол» у местных жителей. Некоторые фабриканты строили для своих рабочих общежития—бараки. Типичными пролетарскими местечками в Иваново-Вознесенске были Ямы (район современных улиц Громобоя и Калинина), Рылиха (район улиц Суворова и Пролетарской), Боголюбовская слобода (нынешняя Балашовка), Хуторово, Ушаково.

Первые забастовки

Положение большинства рабочих было неудовлетворительным. Это стало главной причиной забастовочного движения, которое началось в 1870-х годах и постепенно приобретало всё более широкие масштабы. По данным историка-краеведа П. М. Экземплярского, первая стачка случилась в Иваново-Вознесенске в 1871 году на предприятии братьев Гарелиных.

В 1880-х годах рабочие смелее вступали в конфликт с хозяевами, стачки стали более массовыми. 24-25 сентября 1885 года состоялась первая объединённая стачка иваново-вознесенских текстильщиков. Забастовало несколько тысяч ткачей, которые требовали повышения расценок за выполняемые работы и ликвидации ночных смен. Масштабы стачки заставили приехать в Иваново-Вознесенск владимирского губернатора. Для умиротворения ткачей вызвали казаков. Настроенные по-боевому рабочие закидали казаков камнями. В результате текстильщики добились некоторых уступок и повышения заработной платы на 5 %.

В 1892 году в Иваново-Вознесенске возник первый марксистский кружок. Его организовал Ф. А. Кондратьев — студент одного из петербургских вузов. В кружок входили рабочие, наиболее значительную роль среди них играли Михаил Багаев и Николай Кудряшов. С кружком была связана высланная в Иваново-Вознесенск революционерка Ольга Варенцова и городской судья Сергей Шестернин — несмотря на свою службу, марксист по политическим убеждениям. Основной целью создания кружка была пропаганда среди рабочих и вовлечение их в подпольную организацию. В 1893 году революционеры отметили рабочий праздник 1 мая, в этой маёвке участвовали 15 человек. В 1898 году марксистские организации Иваново-Вознесенска и Кохмы объединились в Иваново-Вознесенский комитет Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП).

1897—98 года

Забастовка началась 22 декабря 1897 года. Участвовало более 14 тысяч рабочих. Причиной послужили тяжёлые условия труда и сокращение предпринимателями праздничных дней. Рабочие выдвинули ряд экономических требований: сохранение числа праздничных дней, установление контроля рабочими над расходованием штрафного капитала и пр. В руководстве забастовкой участвовали члены иваново-вознесенского «Рабочего союза» (К. Н. Отроков, Д. С. Яшин и другие). Агитацию в ходе стачки вели рабочие Е. Н. Зайцев, К. М. Макаров, А. В. Волков. Стачка отличалась организованностью и упорством. «Союз» поддерживал связь с московским «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса». Для подавления стачки 27—28 декабря были направлены 700 солдат и 200 казаков. Несмотря на репрессии, забастовщики добились некоторых уступок от предпринимателей и 13 января 1898 года возобновили работу.

1905 год

Стачка 1905 года происходила с 12 мая по 23 июля под руководством большевистской организации, во главе которой были Михаил Фрунзе, в 1905 году ему было 20 лет, Фёдор Афанасьев (Отец), Семён Балашов (Странник). Она началась как экономическая, но вскоре переросла в политическую. В стачке, которая распространилась на весь текстильный район Иваново-Вознесенска, участвовало около 70 тысяч человек. Бастующие требовали восьмичасового рабочего дня, повышения зарплат, отмены штрафов, ликвидации фабричной полиции, свободы слова, союзов, печати, стачек, созыва Учредительного собрания и пр.

15 мая рабочие выбрали 151 депутата, создавших Собрание уполномоченных депутатов — фактически первый в России общегородской Совет рабочих депутатов (см. Иваново-Вознесенский общегородской совет рабочих депутатов). В Совете было 57 большевиков, в том числе: Семён Балашов, Евлампий Дунаев, Николай Жиделёв, М. И. Голубева, Фёдор Самойлов, Матрёна Сарментова. Совет действовал как орган революционной власти: осуществлял явочным порядком свободу собраний, слова, печати, устанавливал революционный порядок в городе, принимал меры по оказанию помощи бастующим и их семьям. Боевую дружину рабочих возглавлял большевик Иван Уткин (Станко).

Царские власти применили войска. 3 июня у реки Талка, на месте собраний рабочих, были расстреляны участники митинга. Всеобщая забастовка продолжалась 72 дня. Лишь голод принудил рабочих удовлетвориться частичными уступками предпринимателей и возобновить работу.

В честь событий 1905 года на месте расстрела рабочих в Иванове был сооружён мемориальный комплекс «Красная Талка».

На Площади Революции установлен Памятник «Борцам Революции 1905 года», который был открыт 29 мая 1975 года.

1915 год

Стачки проходили 25—30 мая и 10—13 августа во время Первой мировой войны. Начавшаяся на Куваевской и Покровской мануфактурах забастовка 27 мая приняла всеобщий характер — бастовали почти все фабрично-заводские рабочие города. Под руководством большевиков они добились некоторого повышения зарплаты и снижения цен на хлеб. 10 августа в ответ на арест 20 передовых рабочих и руководителей большевистской организации: Г. Д. Рыбина, Н Е. Краснова, И. И. Черникова и др. вспыхнула новая всеобщая стачка. Участвовало свыше 25 тысяч человек. В этот день многотысячная толпа направилась к тюрьме и была встречена войсками, открывшими огонь по толпе. Около 100 рабочих было убито и ранено. Но стачка продолжалась — рабочие не приступали к работе до 14 августа, выдвинув лозунги «Долой царя!», «Долой войну!».

Расправа с иваново-вознесенскими рабочими вызвала стачки протеста в Петрограде, Москве, Туле, Харькове и послужила началом массовых политических выступлений пролетариата России осенью 1915 года.

В честь событий августа 1915 года, 27 апреля 1918 года Иваново-Вознесенский горисполком переименовал Приказной мост в Красный, улицу Кокуй — в улицу 10 Августа 1915 года. 23 августа 1924 года, останки убитых во время этих событий были перенесены с кладбища на Площадь Революции в братскую могилу, рядом с которой был установлен памятный обелиск. Позднее обелиск был снесён, а на его месте установлен мемориальный камень на котором высечены имена погибших.

30 августа 1977 года на торцевой части Дома Советов (площадь Революции), обращенной к проспекту Ленина, было установлено монументальное панно с барельефом Ленина и его высказыванием, подчеркивавшем значимость Иваново-Вознесенских событий в истории революционного движения:

«…Пролетариат московский, питерский и иваново-вознесенский… доказал на деле, что никакой ценой не уступит завоевания революции».

— Ульянов (Ленин)

Литература

• Ленин В. И. Всеобщая стачка иваново-вознесенских рабочих в 1905 г. Сб. док-тов и мат-лов // Кровавые дни в Москве, Соч. — 4-е изд. — Иваново, 1955. — Т. 9.
• Лаверычев В. Я. Рабочее движение в Иваново-Вознесенске в годы 1-й мировой войны (1914 — февр. 1917). — М, 1957.
• Экземплярский П. М., Ю. И. Кирьянов, И. В. Спиридонов, А. Я. Грунт. ч. 1 // История города Иванова. — Иваново, 1958.

Ссылки

• [pervyisovet.ru/ Первый совет рабочих депутатов]
• [www.ivanovo.ru/Ivanovo/page1.html Страницы истории города Иваново]
• Иваново-Вознесенские стачки // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>

Отрывок, характеризующий Иваново-Вознесенские стачки

Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11 го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять, – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.