Остерман, Иван Андреевич

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Иван Андреевич Остерман»)
Перейти к: навигация, поиск
Иван Андреевич Остерман<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Канцлер Российской империи
1796 — 1797
 
Рождение: 23 апреля (4 мая) 1725(1725-05-04)
Санкт-Петербург, Российская империя
Смерть: 18 (30) апреля 1811(1811-04-30) (85 лет)
Москва, Российская империя
Род: Остерманы
 
Награды:

Граф Ива́н Андре́евич Остерма́н (23 апреля [4 мая1725 — 18 [30] апреля 1811) — русский дипломат, занимавший с 1775 пост вице-канцлера, а с ноября 1796 по апрель 1797 канцлера Российской империи. В 1784-88 гг. возглавлял Вольное экономическое общество.





Биография

Младший сын вице-канцлера графа Андрея Ивановича Остермана и Марфы Стрешневой. Брат Фёдора Остермана (1723—1804).

Службу начал в гвардии и в 1741 г. был капитаном лейб-гвардии Преображенского полка. Опала, постигшая его отца со вступлением на престол императрицы Елизаветы, отразилась и на его детях. Иван Андреевич был переведен тем же чином из гвардии в армию, однако был отпущен за границу, когда стало известно, что его отец успел перевести свои капиталы в голландский банк с непременным условием выдать их лично либо ему самому, либо сыну:

Партия, возведшая на престол императрицу Елисавету, узнав об этой предосторожности, решилась, вместо того, чтоб сослать в Сибирь сына вместе с отцом, выказать притворную умеренность, и выхлопотала ныне здравствующему графу Остерману паспорт, необходимый для поездки в Голландию по его делам; но вместе с тем послано было русскому министру при Генеральных штатах приказание уловить минуту, когда он получит свои деньги и, арестовав его под каким-нибудь благовидным предлогом, выслать в Россию вместе с его деньгами[1].

Русский посланник, возмущённый таким варварством, посоветовал молодому Остерману продолжить заграничное путешествие, не добиваясь выдачи капиталов. Тот имел время объехать почти всю Европу, изучил несколько языков и существенно пополнил своё образование.

Посол в Швеции

Когда вражда против Остерманов в Петербурге рассеялась, графу Ивану удалось вновь поступить на службу. В 1757 году он был определен кавалером посольства в Париж, где пробыл два года. В 1760 г. занял место Н. И. Панина при стокгольмском дворе, со званием чрезвычайного посланника и полномочного министра.

В Стокгольме тайному советнику Остерману пришлось бороться главным образом с влиянием французского министерства иностранных дел, желавшего склонить молодого шведского короля Густава III к нарушению конституции и введению в Швеции абсолютизма. Молодой и честолюбивый Густав, склоняясь на предложения французского правительства, начал поступать самовластно и уже готовил разрыв северного альянса.

Остерману предстояла трудная задача предотвратить готовившийся конфликт, и он преуспел в этом, сумев заслужить доверие и расположение Густава III. В конце 1772 года он дал понять королю, как опасна была бы для него война с Россией. В течение 14-летнего своего пребывания в Швеции граф Остерман имел значительное влияние на дела и не раз помогал своими советами королю, который сам засвидетельствовал это в своем письме графу от 28 декабря 1774 года:

Дружбу и доверие, ненарушимо царствовавшие между мной и Вашим двором, я приписываю Вашим благим намерениям. Вы можете быть уверены в моём к Вам уважении, равно как и в том участии, какое всегда принимать буду во всём, что будет касаться до Вас лично.

«Обстоятельные и красноречивые донесения» Остермана из Швеции обратили на себя внимание Екатерины II, которая наградила его «за патриотическое усердие, искусство и прозорливость» орденом св. Александра Невского. По этим депешам у императрицы составилось самое выгодное мнение о способностях Остермана, хотя со временем выяснилось, что в составлении депеш ему помогал «один шведский сенатор, человек замечательного ума и вполне преданный России»[1].

Глава русской дипломатии

В августе 1774 года Остерман был отозван в Петербург и, по увольнении вице-канцлера князя А. М. Голицына (в апреле 1775 г.), занял его место. В июне 1781 года граф Остерман был произведен в действительные тайные советники и пожалован в звание сенатора, в следующем году награждён орденом св. Владимира 1-й ст., а после смерти Н. И. Панина назначен в 1783 году главноначальствующим над коллегией иностранных дел.

В помощники ему были назначены П. В. Бакунин и А. А. Безбородко, причём последний со временем фактически забрал в свои руки всё управление коллегией, оставив графу представительство на дипломатических приёмах и наружный почёт. Императрица это распределение ролей, по-видимому, одобряла, ибо была невысокого мнения о дипломатических способностях вице-канцлера. Со слов современника,

Если вице-канцлер неспособен выйти из такого незавидного состояния, то по крайней мере достаточно умён, чтоб понимать всю его неловкость. Он сетует об этом и оскорбляется настолько, что не может скрывать своего огорчения[1].

По вступлении на престол императора Павла I граф Остерман, номинально бывший в течение 23 лет руководителем внешней политики, сделал попытку играть первую роль и в действительности. Он был возведен 9 ноября 1796 года в звание государственного канцлера, но тут, по замечанию Безбородко, «вышли недоразумения, которые старику не в лучшее обратились». Уже в следующем году, ссылаясь на старость и «болезненные припадки», он испросил себе увольнение. 21 апреля 1797 года состоялся Высочайший указ об отставке Остермана, причем он был уволен «с полным трактаментом» и, кроме того, с подарком серебряного сервиза. Другой награды ему не дали, так как он имел уже все ордена до св. Андрея Первозванного (с 1784 г.) включительно.

За время управления И. А. Остермана иностранными делами было заключено много важных договоров, как то: торговый трактат между Россией и Портой (1783), трактат с Францией о дружбе, торговле и мореплавании (1786), такой же трактат между Россией и Англией, союзный и оборонительный договор между российской императрицей и английским королём (1795), конвенция об окончательном разделе Польши и др.

По единогласному утверждению современников, в большинстве случаев не Остерману принадлежала инициатива, разработка и проведение тех или других государственных предприятий. Прекрасно умевший держать себя на дипломатических приемах, граф Остерман не был способен к самостоятельной деятельности. Реальное ведение дел осуществляли Безбородко, Морков, Ростопчин и другие лица. «Беда была, — говорит про Остермана граф Безбородко, — когда он за руль брался — худо правил». Иностранные дипломаты не щадят в своих донесениях Остермана — «личность совершенно ничтожную», «автомата», «соломенную голову»[2].

Жизнь в отставке

Переселившись, как и многие другие екатерининские старики, после отставки в Москву, граф И. А. Остерман прожил там еще 14 лет и умер 18 апреля 1811 года. Высокий и худой, важный на вид, с длинной тростью, в старинном костюме екатерининского времени, Остерман пользовался за свою прямоту и честность уважением москвичей и удостаивался посещений императора Александра I. В феврале 1806 года приезжая англичанка описывала экс-канцлера как «расфуфыренный призрак екатерининской эпохи»[4]:

Ордена св. Георгия, св. Александра Невского, св. Владимира висят на нём на красных, голубых и разноцветных лентах. Ему 83 года; его старые кости дребезжат в карете, запряжённой восьмеркой лошадей. За обедом знатные люди стоят позади его стула. Граф Остерман живёт по такому этикету, который полагался ему в дни его фавора.

Много лет спустя М. И. Пыляев писал, что Остерман жил в Москве «хлебосольно и открытым домом… Приезжающих к нему на обед, особенно по воскресеньям, иногда было до ста и более персон обоего пола. Граф почти девяностолетним стариком сохранял здоровье и полную память о прошлом. Хлебосольство его теперь покажется почти сказочным»[5].

В старости Остерман вёл переписку с митрополитом Платоном, который писал в виде уроков для него и его брата Фёдора свои поучения. Детей в браке с Александрой Ивановной Талызиной (1745—1793), дочерью адмирала И. Л. Талызина, он не имел[6]. Похоронен в своём майоратном имении — селе Красном Рязанской губернии.

Титул и фамилия графа Остерман, указом Екатерины II 1796 года, была передана внуку его сестры Анны, Александру Ивановичу Толстому, который вместе с фамилией унаследовал и подмосковную усадьбу Ильинское.

Награды

Остерман был награждён всеми высшими орденами Российской империи, а именно:

Напишите отзыв о статье "Остерман, Иван Андреевич"

Примечания

  1. 1 2 3 [memoirs.ru/texts/Parel_RA75K2V6.htm Изображение и характеристика лиц, занимающих первые и главные места при Петербургском дворе. (1783)] / Публ. Н. Григоровича // Русский архив, 1875. — Кн. 2. — Вып. 6. — С. 113—125.
  2. Великий князь Николай Михайлович. «Русские портреты XVIII и XIX столетий». Том 1, № 15.
  3. [az.lib.ru/z/zhiharew_s_p/text_0040.shtml Lib.ru/Классика: Жихарев Степан Петрович. Записки современника. Дневник студента]
  4. Записки княгини Дашковой. Письма сестер Вильмот из России.- 2-е изд.- М., 1991.- С. 355.
  5. books.google.ru/books?id=X85_DQsdPa8C&pg=PT25
  6. Любимов С. В. [ostermanniana.ru/lubimov/mainF.html Опыт исторических родословий. Гундоровы, Жижемские, Несвицкие, Сибирские, Зотовы и Остерманы.- Пг., 1915.- С. 91-103]

Источники

Отрывок, характеризующий Остерман, Иван Андреевич

Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…