Иван Васильевич (пьеса)

Иван Васильевич
Графическая иллюстрация к пьесе. Ю. А. Марков и Т. В. Толстая, 1960-е годы
Жанр:	пьеса
Автор:	Михаил Булгаков
Язык оригинала:	русский
Дата написания:	1936
Дата первой публикации:	1965

«Иван Васильевич» — пьеса Михаила Булгакова, работа над которой велась в 1934—1936 годах. Несколько редакций произведения были созданы на основе социальной антиутопии «Блаженство». В основе сюжета — рокировка во времени, когда из-за сбоя в работе машины, изобретённой инженером Тимофеевым, московский управдом Бунша вместе с жуликом Жоржем Милославским перемещаются в XVI век, а царь Иван Грозный попадает в XX столетие. Почти водевильная путаница приводит к созданию многочисленных комических ситуаций, при которых герои, оказавшиеся в «чужих» эпохах, живут по законам своего времени. Сюжет комедии перекликается с фабулой романа Марка Твена «Принц и нищий», герои которого точно так же меняются ролями.

В 1935 году театр Сатиры приступил к работе над спектаклем «Иван Васильевич», однако после генеральной репетиции, состоявшейся весной 1936 года в присутствии партийных руководителей СССР, постановка была закрыта, а пьеса — запрещена. При жизни автора произведение ни разу не было напечатано. Впервые оно было опубликовано в 1965 году в книге Михаила Булгакова «Драмы и комедии» (издательство «Искусство»). Комедия послужила основой для фильма Леонида Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию», в котором действие было перенесено в 1970-е годы.

История создания

История «Ивана Васильевича» напрямую связана с другим произведением Булгакова — антиутопией «Блаженство». Весной 1933 года Михаилу Афанасьевичу было предложено написать для мюзик-холла «эксцентрическую синтетическую трёхактную пьесу». Булгаков решил создать комедию, герои которой перемещаются из Москвы 1930-х годов в XXIII столетие. Стремление заглянуть в будущее и соотнести его с настоящим было весьма популярным мотивом в литературе того времени — футуристическую тему разрабатывали Евгений Замятин («Мы»), Алексей Толстой («Аэлита»), Владимир Маяковский («Клоп», «Баня»). В «Блаженстве» у Булгакова впервые появились изобретатель машины времени (ему была дана фамилия Рейн), секретарь домоуправления Бунша-Корецкий, а также жулик Жорж Милославский, повадками напоминающий другого персонажа — Коровьева из «Мастера и Маргариты».

В процессе работы, длившейся почти год, договор с мюзик-холлом был расторгнут, но почти сразу комедией заинтересовался театр Сатиры. Однако чтение «Блаженства», состоявшееся в его стенах в апреле 1934 года, не вызвало ажиотажа у руководства — автору предложили кардинально переделать комедию. Как писала в те дни в своём дневнике Елена Сергеевна Булгакова, «им грезится какая-то смешная пьеса с Иваном Грозным, с усечением будущего». Вероятно, этот ракурс — взгляд из настоящего в грядущее — настораживал постановщиков. В письме, адресованном литературоведу Павлу Попову, Михаил Афанасьевич рассказывал, что обедавший с ним в ресторане директор театра внимательно выслушал рассказ об идее и проблематике «Блаженства», а затем исчез — «есть предположение, что он ушёл в четвёртое измерение».

Осенью 1934 года художественный руководитель театра Сатиры Николай Горчаков вновь напомнил Булгакову о желании труппы получить от него пьесу об Иване Грозном. В конце ноября Булгаков сделал первые наброски к «Ивану Васильевичу», а в октябре 1935 года прочитал пришедшим к нему домой представителям театра готовое произведение. По свидетельству Елены Сергеевны Булгаковой, успех был ошеломляющий: «Горчаков вытирал слёзы, все хохотали… Хотят пьесу пускать в работу немедленно». Вскоре машинописный вариант комедии был передан в Главрепертком, цензоры которого сделали несколько замечаний, в том числе такое: «А нельзя ли, чтобы Иван Грозный сказал, что теперь лучше, чем тогда?». После внесения авторских правок театр приступил к репетициям. Роль Ивана Грозного досталась Дмитрию Кара-Дмитриеву; в спектакле участвовали актёры Фёдор Курихин, Ева Милютина, Павел Поль и другие.

Премьера должна была состояться весной 1936 года, однако незадолго до неё сначала в «Правде», а затем в «Литературной газете» вышли статьи, посвящённые театральным проблемам вообще и Михаилу Афанасьевичу в частности. Одна из них, озаглавленная «Внешний блеск и фальшивое содержание», касалась постановки булгаковского «Мольера», другая называлась «Реакционные домыслы М. Булгакова». По словам жены драматурга, ещё в начале этой кампании «Миша сказал — Мольеру и „Ивану Васильевичу“ конец». 13 мая в театре Сатиры прошла генеральная репетиция «Ивана Васильевича», на которой присутствовали представители ЦК ВКП(б). В тот же день пьеса была запрещена и при жизни автора больше не ставилась. Её первая публикация состоялась через четверть века после смерти автора — в 1965 году.

Сюжет

Действие первое

Действие происходит в московской коммунальной квартире, где инженер Николай Тимофеев создаёт машину времени. Он настолько увлечён своим изобретением, что весьма рассеянно воспринимает известие о том, что его жена — актриса Зинаида — уходит к режиссёру Якину. Вскоре в комнате Тимофеева появляется управдом Иван Васильевич Бунша-Корецкий. Он настоятельно просит, чтобы жилец сообщил о своей машине в соответствующие органы. Стремясь показать управдому её возможности, инженер поворачивает ключ, нажимает кнопку — и стена, стоящая между его комнатой и жилплощадью соседа, Антона Семёновича Шпака, исчезает. В помещении Шпака Бунша и Тимофеев видят неизвестного гражданина, выпивающего за столиком с книжкой в руках. Это Жорж Милославский, вскрывший замок Антона Семёновича с помощью отмычки. Во время второго опыта появляется палата Иоанна Грозного, который, сидя в кресле в царском одеянии, диктует дьяку текст послания «преподобному игумену Козьме». Возникает паника — царь попадает в комнату Тимофеева, а Милославский с Буншей, забравшим с собой ключ от машины, уносятся в прошлое.

Действие второе

Инженер Тимофеев, познакомившись с Иваном Грозным и угостив его водкой, уходит покупать материал для нового ключа. Пока царь осваивается, в комнате появляются сначала расстроенная Зинаида, а следом за ней — Якин. Иоанн, находясь за ширмой, слушает, как актриса и режиссёр бурно выясняют отношения. Когда речь заходит о постановке «Бориса Годунова», царь не выдерживает и с возмущённым вопросом «Бориса на царство?» выходит из укрытия. Якин, принимая Иоанна Грозного за актёра, предлагает ему контракт на двадцать тысяч рублей и работу на пятой кинофабрике; Зинаида же быстро догадывается, что «это Кокина работа, это он вызвал из прошлого царя». Разгневанный Иоанн заставляет Якина жениться на «соблазнённой боярыне» и жалует молодым вотчину в Костроме. После их отъезда в диалог с царём, похожим на управдома, тщетно пытается вступить обокраденный Шпак. Тимофеев, вернувшись из магазина, объясняет соседу, что это не Бунша, а настоящий Иван Грозный. Антон Семёнович даёт честное благородное слово, что будет молчать, однако, добравшись до своей комнаты, немедленно звонит в милицию.

Действие третье

Третье действие начинается в палатах Иоанна, где Милославский облачает Буншу в царские одежды. Во время пребывания в прошлом они отправляют опричников на войну, принимают шведского посла, которому псевдоцарь разрешает забрать Кемскую волость; управдом общается с царицей Марфой Васильевной и танцует румбу за обедом. В момент, когда среди опричников назревает бунт в связи с подозрениями, что «царь не настоящий», Тимофеев включает машину времени, — герои возвращаются в московскую коммунальную квартиру. Царь, услышав, что они отдали шведам Кемь, в ярости разбивает аппарат и исчезает в своих палатах. Бунша признаётся Ульяне Андреевне, что его «царицей соблазняли», но он сохранил жене верность. Всех участников действа забирает милиция. Спустя некоторое время в комнату входит Зинаида и будит уснувшего Тимофеева. В разговоре с ней выясняется, что она никогда не делала попыток уйти от мужа. Обрадованный инженер рассказывает вошедшему в квартиру Шпаку про свой сон, в котором Антона Семёновича обокрали. Расстроенный сосед отвечает, что, пока он был на службе, из его комнаты действительно унесли костюм, портсигар, патефон и другие вещи.

Герои

Бунша-Корецкий

Иван Васильевич Бунша-Корецкий входит в галерею булгаковских персонажей-управдомов; кроме него, в этом перечне находятся Швондер из «Собачьего сердца», Анисим Зотикович Аллилуйя из «Зойкиной квартиры», Никанор Иванович Босой из «Мастера и Маргариты». Психологический портрет Бунши был заложен ещё в «Блаженстве» — там он как секретарь домоуправления следил за жильцами и записывал результаты наблюдений: «Первого мая сего года в половине первого ночи Аврора Радаманова целовалась с физиком Рейном».

В «Иване Васильевиче» герой впервые появляется в комнате Тимофеева с домовой книгой в руках, чтобы напомнить о своевременном внесении квартплаты. Когда инженер в разговоре называет управдома князем, тот запальчиво объясняет, что его папа-князь покинул Россию ещё до рождения сына, а сам он был, вероятно, рождён от кучера Пантелея, с которым согрешила мама. Чтобы подтвердить правильное классовое происхождение, Бунша даже запасся соответствующей справкой. Тем не менее во втором действии, выпивая вместе с Иоанном, Тимофеев замечает, что в Москве есть лишь один князь — «и тот утверждает, что он сын кучера». Тема, связанная с происхождением Бунши и во многом объясняющая его внешнее сходство с Иваном Грозным, обыгрывалась Булгаковым во всех редакциях пьесы.

Бунша-Корецкий — человек хлопотливый, считающий своим долгом следить за моральным обликом населения. Он возмущается, когда, проходя по двору, слышит в окнах разговоры идейно незрелых жильцов — люди «рассказывают про советскую власть такие вещи, которые рассказывать неудобно». В рамках «культурного обслуживания» Бунша в каждой квартире устанавливает радиоточки и, делая обход, проверяет, везде ли включены приёмники. Попав в XVI век, герой сначала паникует так, что у его напарника Жоржа Милославского возникает повод для изумления: «Ой, дурак! Такие даже среди управдомов редко попадаются!» Однако, немного освоившись, герой входит в новую роль, забывает о своём «пролетарском происхождении» и с готовностью отрекается от «папы-кучера Пантелея». Управление государством он готов начать с организации жилищных контор.

Царь

К образу Ивана Грозного Булгаков в своём творчестве обращался неоднократно; первое появление царя обнаружено в ранних, датированных 1928 годом рукописях «Мастера и Маргариты». Начав по предложению руководства театра Сатиры работать над пьесой, где Иван IV становится одним из центральных персонажей, Михаил Афанасьевич изучил немало исторических источников, следы которых так или иначе сохранились в пьесе. Однако с датами драматург обращался весьма вольно; отсюда — их несоответствие реальным событиям, происходившим в период правления царя. Так, в произведении он диктует дьяку датированный 1573 годом текст послания «преподобному игумену Козьме» в Кирилло-Белозёрский монастырь. При этом на обед к мужу выходит царица Марфа Васильевна, умершая двумя годами ранее. Кроме того, в пьесе фигурирует патриарх, пришедший к государю на аудиенцию, — в то время как патриаршество в России возникло в 1589 году, уже при Фёдоре Иоанновиче.

По замечанию литературоведа Якова Лурье, эти и другие фактические ошибки не снижают значения произведения — «было бы смешным педантизмом требовать от эксцентрической комедии скрупулёзной точности в передаче исторических фактов». Знакомясь с Тимофеевым, Иоанн представляется: «Не человечьим хотением, но Божьим соизволением царь есмь!» Эту прямую цитату из послания Ивана Грозного польскому королю Стефану Баторию, написанного в 1581 году, Булгаков, возможно, обнаружил в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона. В реплике Ивана Грозного Якину («долгому спанию, по сне зиянию, главоболию с похмелья») цитируются слова из «Повести о Великом князе Московском» Андрея Курбского, адресованные самому царю; оттуда же взяты выражения «прыщ смертный», «презлым заплатил за предобрейшее», «сам хотел царствовати и всем владети», «повинен смерти». Во время царской трапезы гусляры исполняют историческую песню «А не сильная туча затучилася… А не сильные громы грянули… Куда едет собака крымский царь» о нападении крымского хана на Москву 1572 года, текст которой известен в записях XVII столетия.

В разговоре с женой Тимофеева Зинаидой царь с явным мужским интересом замечает, что боярыня «зельною красотою лепа, бела вельми, червлёна губами». Текст, вложенный в уста Иоанна, был взят автором из «Летописной книги», вышедшей в XVII столетии; само же описание относится к дочери Бориса Годунова Ксении. Небрежное обращение царя к режиссёру Якину («Так женись, хороняка!») восходит к трагедии Алексея Константиновича Толстого «Смерть Иоанна Грозного»: именно там, в письме Андрея Курбского, употреблено — применительно к самому Ивану IV — слово «хороняка».

Царь, попав в XX век, как и Бунша, поначалу несколько теряется в неизвестном времени; он словно бы «мельчает» в незнакомом коммунальном пространстве. Однако Иоанн быстро начинает ориентироваться в новых обстоятельствах и даже после смены одежды выглядит как властитель. При этом он не только строг, но и милосерден: прощает Зинаиду за измену инженеру Тимофееву; щадит перепуганного Якина и дарит ему свою рясу и костромскую вотчину; пытается вручить деньги Шпаку, сокрушающемуся из-за украденного патефона, зажигалки, часов и «всего, что нажил непосильным трудом»:

Повелители не творят историю, но могут быть страшны или, напротив, доброжелательны по отношению к отдельным людям. Возможно, что Булгакову был известен ответ, данный учеником Сократа и учителем Диогена философом Антисфеном на вопрос, как следует относиться к власти: «Как к огню: не подходить слишком близко, чтоб не обжечься; не уходить слишком далеко, чтобы не замёрзнуть» (отражение этого афоризма есть и в «Слове Даниила Заточника», использованном Булгаковым в пьесе).

Жорж Милославский

Жорж Милославский, описываемый Булгаковым как плохо одетый человек «с артистическим бритым лицом», появляется в Москве после трёхлетнего отсутствия и приятно удивляется произошедшим переменам — сначала обстановке в комнате Шпака («Как они все вещами обзавелись!»), а затем — техническим новинкам. Увидев машину инженера Тимофеева, Жорж вскользь замечает, что таких чудес не видел даже во время пребывания «на двух каналах» (под ними подразумеваются Беломорско-Балтийский канал и канал имени Москвы, возведённые силами заключённых). Реплику о каналах автор включил в ранние рукописи, однако из «театральной» редакции пьесы её изъял. Милославский не теряется перед прямыми вопросами управдома, которого при виде подозрительного незнакомца, обнаруженного в комнате Антона Семёновича, «терзают смутные сомнения». Ответная реакция Жоржа почти глумлива: «А что вы на меня так смотрите, отец родной?» Словосочетание «отец родной», несмотря на явный политический — для 1930-х годов — подтекст, Булгаков сохранил во всех вариантах комедии.

Оказавшись невольным спутником Бунши в путешествии во времени, Милославский и в XVI веке демонстрирует свои воровские способности: после общения с ним шведский посол обнаруживает пропажу медальона, а патриарх — золотой панагии с яхонтом и изумрудами. В то же время живость и сметливость героя фактически спасают Буншу от расправы, которую готовы учинить над «демонами» царские опричники. Там же выясняется, что Жорж, как и управдом, является носителем аристократической фамилии — по словам дьяка, князь Милославский был недавно казнён. Сообразительный герой быстро сообщает, что повешенный приходится ему родственником, от которого он «отмежевался». Возможно, Булгакову была известна фраза из записных книжек Ильи Ильфа, который иронически переименовал картину Репина, назвав её «Иван Грозный отмежёвывается от своего сына». При этом за репликой дьяка скрывается реальный исторический факт: в годы опричнины были действительно казнены некоторые представители рода Милославских, включая упомянутого в произведении «Ваньку-разбойника» — Ивана Милославского.

Образ Москвы. Приметы времени

Булгаков, описывая жизнь советской Москвы, не даёт отсылок к конкретным датам, однако временны́е отрезки угадываются по репликам персонажей. Так, Зинаида, прощаясь в первом действии с Тимофеевым, упоминает, что вместе они прожили целых одиннадцать месяцев. Фраза жены инженера становится понятной в контексте времени: в богемной среде 1930-х годов, охваченной эпидемией так называемых «пробных браков» и воспринимавшей краткосрочные семейные союзы как норму, подобный стаж супружеской жизни действительно мог восприниматься как достижение. Когда Бунша, глядя на облачённого в одежды Шпака визитёра, замечает, что костюм на нём точно такой же, как у Антона Семёновича, Милославский отвечает, что материю для него они вместе приобретали в торгсине. За этой вывеской, расшифровывавшейся как «торговля с иностранцами», скрывались закрытые спецмагазины, расчёты в которых осуществлялась в золоте или валюте. Они существовали в СССР с 1931 по 1936 год.

Царь, попав в XX век, называет комнату Тимофеева «хоромами неважными» (в одной из редакций применительно к ним использовано более жёсткое определение — «паршивые»). Булгаков, жилищные проблемы которого оставались нерешёнными в течение долгого времени, включил беспокоивший его «квартирный вопрос» и в «Ивана Васильевича», и в роман «Мастер и Маргарита». В 1933 году Михаил Афанасьевич, по требованию застройщика освободивший жильё на Большой Пироговской, вынужден был скитаться по чужим углам; в письме, адресованном прозаику Викентию Вересаеву, он сообщал: «Итак, на склоне лет я оказался на чужой площади». Упоминается в пьесе и модный в ту пору ресторан «Метрополь» — Милославский, сравнивая трапезу в царских палатах с респектабельным советским заведением, замечает, что «в „Метрополе“ ждёшь, ждёшь, пока тебе салатик подадут».

В Москве XVI века изображаются совсем иные картины, но террор опричнины, устранение любого свободомыслия (в пьесу включена легенда про безымянного холопа, посаженного на бочку с порохом за изобретение летательного аппарата с крыльями) создаёт ассоциации с атмосферой в советской столице 1930-х годов. Как отметил писатель Вениамин Каверин в предисловии к первой публикации «Ивана Васильевича», в определённый момент «забавный контраст между двумя эпохами начинает выглядеть не столь уж забавным». Выразителем взглядов Булгакова о советских «опричниках» становится Жорж Милославский, который произносит: «Простите, ваше величество, за откровенность, но опричники ваши просто бандиты!»

Художественные особенности

Прослеживая путь от «Блаженства» к «Ивану Васильевичу», исследователи обратили внимание на то, что Булгаков в процессе работы над пьесами, одна из которых «выросла» из другой, использовал художественные приёмы, соотносящиеся с их жанровой природой. «Блаженство» — это социальная антиутопия, в которой картины XXIII века нарисованы с помощью фантастического гротеска, тогда как основу сюжета «Ивана Васильевича» составляет почти водевильная неразбериха. Острый комический эффект создаётся благодаря путанице и переполоху, связанным с появлением в «чужих» эпохах двух Иванов Васильевичей, внешне весьма похожих друг на друга.

Определённые разногласия, возникшие в среде литературоведов и театроведов, касались природы комического в пьесе. Так, Владимир Сахновский-Панкеев писал, что нет никаких оснований называть «Ивана Васильевича» исторической пьесой. Царь, попавший в коммунальную квартиру XX века, невольно оказывается вовлечённым в семейные перипетии инженера Тимофеева. Забавные ситуации возникают из-за того, что Иоанн пытается улаживать чужие конфликты и разрешать неурядицы по законам своего времени. Однако, по мнению Сахновского-Панкеева, если бы на месте Ивана Грозного оказался любой другой влиятельный деятель былых столетий, эффект был бы ровно таким же — «иным стал бы лишь колорит». По мнению Виктора Петелина, в «Иване Васильевиче» обнаруживается «сатира на прошлое», тогда как искусствовед Наталья Мутья считает, что основная интонация в пьесе — ироническая, причём авторская ирония обращена на булгаковскую эпоху и касается в основном быта: коммунальных квартир, насильственно внедряемой радиопропаганды, дефицитного товара в торгсине.

Своеобразным «образом-эпиграфом» пьесы является радиоприёмник, установленный неутомимым Буншей в коридоре квартиры, — он не только служит фоном и приметой времени, но и несёт немалую смысловую нагрузку. В разных редакциях комедии Булгаков использовал различные варианты передач, несущихся из рупора. К примеру, в одной из версий населению предлагается прослушать продолжение оперы Римского-Корсакова «Псковитянка». Инженер реагирует на хрипы из приёмника весьма резко: «Мне надоел Иоанн с колоколами!». В другой редакции пьесы звучит «утренняя лекция свиновода», на которую Тимофеев, занятый сложными расчётами, откликается репликой: «Но разве можно с такими свиньями, чтобы вышло что-нибудь путное?».

Литературные параллели

«Иван Васильевич» перекликается с некоторыми произведениями русской и зарубежной литературы, в том числе булгаковскими. Сама по себе тема перемещения по эпохам не нова — о путешествиях такого рода писал ещё Герберт Уэллс в научно-фантастическом романе «Машина времени». Однако Михаил Афанасьевич, разрабатывая её, в большей степени тяготел к творчеству своих друзей Ильи Ильфа и Евгения Петрова, поэтому в «Иване Васильевиче» слышатся интонации «Золотого телёнка», а обаятельный жулик Жорж Милославский является близким литературным родственником Остапа Бендера. Кроме того, на стилистику пьесы оказал влияние тот факт, что параллельно Булгаков работал над романом «Мастер и Маргарита». Определённое тематическое пересечение проявляется в том, что оба произведения несут в себе мысль о пагубности беспредельной власти и уроне, наносимом деспотизмом любому творчеству, будь то роман Мастера, машина инженера Тимофеева или летательный аппарат неведомого холопа.

Тема «двойничества», заявленная в «Иване Васильевича», восходит, по мнению литературоведа Якова Лурье, к роману Марка Твена «Принц и нищий», герои которого — Том Кенти и принц Эдуард VI — меняются ролями: ребёнок из низшего сословия попадает в королевский дворец, а похожий на него мальчик-аристократ оказывается на лондонских улицах. Разница между персонажами Булгакова и Марка Твена заключается в том, что Том Кенти отличается умом и сообразительностью, и это помогает ему выпутываться из сложных дворцовых ситуаций. Управдом Бунша, напротив, недалёк, нерасторопен и труслив; царские обязанности он выполняет фактически под диктовку Жоржа Милославского.

Театральные постановки. Экранизация

После генеральной репетиции «Ивана Васильевича», состоявшейся 13 мая 1936 года на сцене театра Сатиры, и последовавшего за ней закрытия спектакля булгаковская пьеса не ставилась более тридцати лет. Её возвращение в советскую театральную жизнь произошло во второй половине 1960-х годов, после публикации в книге «Драмы и комедии». Первые постановки были осуществлены в Омском театре драмы (1967), Театре киноактёра (1967), Русском драматическом театре имени Самеда Вургуна (1968). В рецензии, посвящённой омскому спектаклю и опубликованной в журнале «Театр» (1968, № 3), отмечалось, что при переносе действия на сцену из комедии Булгакова ушла глубина — осталось лишь легковесное водевильное веселье. В 2011 году к пьесе обратился Электротеатр Станиславский. Спектакль в жанре фарс-мажор «Иван Васильевич» поставил режиссёр Александр Горбань. Роли Бунши и Ивана Грозного исполнил Валерий Афанасьев. В спектакле также участвовали Ирина Коренева (Царица), Татьяна Ухарова (жена Бунши), Юрий Дуванов (Шпак).

В 1973 году на экраны вышел художественный фильм Леонида Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию», сценарий к которому режиссёр написал вместе с Владленом Бахновым. Создатели картины не только перенесли действие из 1930-х годов в 1970-е — они изменили название, сместив тем самым акценты. Если в наименовании булгаковской пьесы фигурирует царь (этот персонаж появился после настоятельных просьб со стороны руководства театра Сатиры), то в ленте Гайдая главным героем становится управдом Бунша, меняющий после перемещения в XVI век свою профессию и ставящий на документах подпись «и. о. царя».

Картина была с интересом встречена и зрителями, и прессой. Так, кинокритик Юрий Богомолов писал на страницах журнала «Советский экран», что расхождения между экранизацией и булгаковской комедией — «обдуманные и заведомые»: «Время в фильме перемонтировано более остро, чем в пьесе». В ленте, наполненной трюками и эксцентрикой, виден узнаваемый гайдаевский «почерк», а созданная режиссёром «карнавальная стихия» сближает картину с другой экранизацией того же режиссёра — «Двенадцатью стульями». Отдельно был отмечен образ Жоржа Милославского в исполнении Леонида Куравлёва — по словам критика, это не «вор в роли артиста, а артист в роли вора».

Цитаты из фильма Замуровали, демоны! Бориску на царство? Ты пошто боярыню обидел, смерд? Оставь меня, старушка, я в печали. Я требую продолжения банкета!

Киновед Андрей Зоркий в публикации журнала «Искусство кино» (1974, № 1) отметил, что булгаковская фантазия, соединённая с гайдаевской эксцентрикой, превратилась в остроумное действо. В число наиболее ярких эпизодов киновед включил погоню опричников за Буншей и Милославским по галереям Кремля, царскую трапезу с изысканными яствами и мизерной порцией «заморской» баклажанной икры, песни гусляров и танцы в царских хоромах. Полемизируя с противниками экранизаций, считающими, что любое литературное произведение, рассказанное языком кинематографа, утрачивает стиль и интонацию первоисточника, Зоркий писал, что «в искусстве экранизации художник всегда отражается в другом художнике, произведение отражается в другом произведении».

Литература

• Бабичева Ю. В. Фантастическая дилогия М. Булгакова («Блаженство» и «Иван Васильевич») // М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени / Составитель А. Нинов; научный редактор В. В. Гудкова. — М.: Союз театральных деятелей РСФСР, 1988. — С. 125—139. — 496 с.
• Воспоминания о Михаиле Булгакове / Составители Е. С. Булгакова, С. А. Ляндрес. — М.: Советский писатель, 1988. — 528 с. — ISBN 5-265-00315-0.
• Лосев В. И. Комментарии // Булгаков М. А. Иван Васильевич: Рассказы, пьесы. — СПб.: Азбука, 2011. — С. 188—250. — 256 с. — ISBN 978-5-389-02384-0.
• Лурье Я. С. Иван Грозный и древнерусская литература в творчестве М. Булгакова // Труды Отдела древнерусской литературы / Ответственный редактор Л. А. Дмитриев. — СПб.: Наука, 1992. — Т. XLV. — С. 315—321. — 480 с.
• Лурье Я. С. Примечания. «Иван Васильевич» // Булгаков М. А. Пьесы 1930-х годов. — СПб.: Искусство, 1994. — С. 604—613. — 671 с. — ISBN 5-210-00442-2.
• Петелин В. В. Жизнь Булгакова. Дописать раньше, чем умереть. — М.: Центрполиграф, 2001. — 665 с. — ISBN 5-277-00584-2.
• Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. — М.: Книга, 1988. — 496 с. — ISBN 5-212-00078-5.

Отрывок, характеризующий Иван Васильевич (пьеса)

Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.