Идальго, Бартоломе

Бартоломе Хосе Идальго
Памятник Бартоломе Идальго в Монтевидео. Надпись гласит: «Бартоломе Идальго, поэт Нашего Отечества, основатель поэзии гаучо в Рио-де-ла-Платa»
Дата рождения:	24 августа 1788(1788-08-24)
Место рождения:	Монтевидео, вице-королевство Рио-де-ла-Платы
Дата смерти:	28 ноября 1822(1822-11-28) (34 года)
Место смерти:	Морон, Аргентина
Род деятельности:	поэт, администратор
Язык произведений:	испанский
[www.lib.ru/HIDALGO/ Произведения на сайте Lib.ru]

Бартоломе Идальго (исп. Bartolome José Hidalgo; 24 августа 1788, Монтевидео, вице-королевство Рио-де-ла-Платы, Испанская империя — 28 ноября 1822, Морон, провинция Буэнос-Айрес, Аргентина) — великий латиноамериканский поэт, герой национально-освободительного движения. Соратник генерал-протектора Хосе Артигаса. Творческое наследие Бартоломе Идальго является общим достоянием народов Ла-Платы — уругвайцев и аргентинцев.

Биография

Юные годы: пастух и поэт

Бартоломе Идальго — сын Хуана Идальго и Каталины Хименес, уроженец портового города Монтевидео, столицы испанской колонии Banda Oriental (Восточная полоса, Восточный Берег Рио-де-Ла-Платы). В 1800 г. ушёл из жизни Хуан Идальго, и 12-летний Бартоломе пошёл в ученики к парикмахеру. Уже тогда он обнаружил в себе поэтический талант. В 1803 году Бартоломе поступил на работу в магазин Мартина Хосе Артигаса — большого друга его отца.

В юности Идальго близко познакомился с ла-платскими пастухами-гаучо. Их традиции стали пищей для его вдохновения, их певцы-пайядоры — его учителями… Лучшим другом Бартоломе (несмотря на большую разницу в возрасте) стал предводитель контрабандистов-гаучо, а затем испанский колониальный офицер Хосе Хервасио Артигас (сын вышеупомянутого Мартина Хосе Артигаса). Удивительны параллели этих двух звёздных судеб! Оба — из старожилов Монтевидео. Оба в юности связали свою жизнь с номадами-гаучо… Как утверждает уругвайская историография, предками гаучо по мужской линии были гуанчи, переселившиеся с канарского острова Тенерифе в 1724-30 годах в район только что основанного Монтевидео. Часть гуанчей поселилась в самом городе, большинство же включилось в процесс колонизации Ла-платской Пампы. К тому времени гуанчи уже забыли родной язык, но сохранили стойкое национальное самосознание. И в документах Рио-де-ла-Платы, относящихся к 1-й половине XVIII века, то и дело фигурируют Guanches и Guanchos. Этноним гаучо также не имел единой транскрипции — и в более поздней Ла-платской документации то и дело мелькают Gaucho, Gahuchos, Gaúchos, Gauchos — а также Huacho и Huachus. То есть фонетический переход был довольно-таки плавным… Что касается Артигаса, то он был достоверным потомком «столичных гуанчей». И в 12-летнем возрасте он попал не в чуждую ему, но в родную по крови среду — и успешно самореализовался в этой среде! То же самое, с большой долей вероятности, можно сказать и про Идальго.

В 1805 году Бартоломе Идальго был свидетелем на свадьбе Хосе Артигаса с его двоюродной сестрой Рафаэлой-Росалией Вильягран. На тот момент Артигас уже был признанным лидером Нации Гаучо (Artigas era el lider de la Nación Gaucha)…

Поэт и солдат

В 1807 году губернатором Монтевидео был назначен Франсиско Хавьера де Элио. В том же году Идальго вступил в батальон местной милиции. Артигас и Идальго приняли участие в боях с вторгшимися в страну британцами… В 1809 году Хосе Артигас был произведён в капитаны. В том же году Наполеон I вторгся в Испанию. В следующем, 1810 году в Южную Америку пришли известия о том, что Наполеон сместил с престола испанского короля — и тогда в вице-королевстве Рио-де-ла-Платы произошла Майская революция. Началась война за независимость испанских колоний в Америке. В Буэнос-Айресе Майская революция привела к власти т. н. Первую хунту. А Элио приютил в Монтевидео не поддержавших оную роялистов, и сделал «ход конём», провозгласив новым вице-королём Рио-де-ла-Платы… себя. 19 января 1811 года самовыдвижение Элио было подтверждено Кадисской Хунтой, руководившей борьбой против Наполеона в Испании.

Невдалеке от города Асенсио 150 гаучо, во главе с Артигасом, объявили о восстании против Элио. Буэнос-Айресская революционная хунта произвела Артигаса в полковники и помогла ему оружием и деньгами. Повстанцам удалось взять под контроль значительную часть земель Восточной полосы. 18 мая 1811 года основные силы Элио были разбиты Артигасом в битве при Лас-Пьедрас, после чего под контролем вице-короля остались лишь Монтевидео и Колония-дель-Сакраменто. Армия гаучо, не встречая никакого сопротивления, двинулась к столице… Во время дела при Лас-Пьедрасе Бартоломе Идальго находился в Монтевидео — но уже вскоре, в ходе обмена военнопленными, поэт присоединился к армии Артигаса… Между тем, Элио сделал второй «ход конём». Испанский вице-король обратился за помощью к португальцам. Кроме того, он вступил в тайный сговор с хунтой Буэнос-Айреса, которая не любила и побаивалась Артигаса. Три прежде непримиримо-враждебных силы договорились о молчаливой координации своих действий!

В июле 1811 г. португальцы вторглись в Восточную полосу и принудили Артигаса снять осаду Монтевидео. Это совпало с поражениями революционных сил в Парагвае и Верхнем Перу. А имевшиеся в распоряжении Элио военно-морские силы организовали блокаду Буэнос-Айреса. Хунта Буэнос-Айреса заключила с Элио официальное перемирие, признав его правителем Восточной полосы (исп. Banda Oriental) и половины сопредельной провинции Энтре-Риос.

12 октября 1811 г., когда предательство буэнос-айресцев сделалось очевидным, Хосе Хервасио Артигас объявил соглашение с Элио — «предательством общего дела». Полковник вышел из подчинения хунты отдал приказ к отступлению в провинцию Энтре-Риос. Его сторонники — военные и гражданские — последовали за ним. Это был великий исход библейских масштабов, «ориенталисты» уходили целыми семьями — кто на повозках, кто пешком.

Одни из них сожгли свои дома и имущество, т.к. не могли взять всё это с собой; другие прошли много миль пешком, ибо у них не было лошадей. Женщины, дети, старики - все они следовали за войском, проявляя огромную энергию и самоотречение в условиях жестоких лишений.

 — вспоминал впоследствии Артигас… Путь каравана шёл по гористой цепи Сан-Хосе. Массовое перемещение 16-ти тысяч «ориенталистов» вошло в историографию как «Исход Уругвайского народа» (Уругвайский исход).

Лишь колючки встречаются в поле В эти горькие, чёрные дни!

 — писал Бартоломе Идальго. До населённых мест дошли не все… К счастью, граждане Энтре-Риоса по-братски приняли беженцев.

Верховный правитель Соединённых провинций Ла-Платы Хервасио Антонио де Посадас назначил за голову «вождя ориенталистов» Артигаса огромную награду. Посадас отправил на поимку Артигаса два воинских отряда — но те перешли на его сторону. Скоро влияние Артигаса распространилось и на провинцию Корриентес. Бартоломе Идальго написал песню «Марш восточных братьев» («Марш ориенталов»), ставшую боевым гимном. Слава поэта-патриота возрастала вместе со славой главкома Хосе Артигаса. В 1812 году Артигас назначил Идальго военным комиссаром Повстанческой армии.

В 1814 году Артигас создал «Лигу свободных народов», которая провозгласила его своим «Защитником» (исп. Protector). В следующем году ему удалось установить контроль над Монтевидео. 29 июня 1815 года на Восточном конгрессе в Консепсьон-дель-Уругвай была образована Федеральная Лига, в которую вошли Восточная провинция, Кордова, Корьентес, Энтре-Риос, Мисьонес и Санта-Фе. Прославляя это событие, Идальго написал стихотворение в жанре «сьелито». И вскоре вся Пампа пела под перезвон гитар:

Да здравствуют патриоты! Я славлю в сьелито крылатом Граждан нации новой - Пастуха, поэта, солдата!

Пастух… поэт… солдат — это были три ипостаси самого автора! Кроме того, некоторое время Идальго исполнял обязанности министра финансов Федеральной Лиги.

В январе 1816 г. Бартоломе Идальго написал пьесу «Чувства одного патриота» («Sentimientos de un patriota»). В пьесе также были широко использованы фольклорные мотивы гаучо. 30 января 1816 года пьеса была срежиссирована автором и поставлена в театре «la Casa de Comedias (Coliseo)». Сразу после этого Идальго назначили директором театра. В том же году Идальго написал и срежиссировал ещё одну пьесу — «Гражданская свобода»… В апреле 1818 года чилийские войска, во главе с генералами Хосе де Сан-Мартином и Бернардо O’Хиггинсом, разгромили испанских роялистов в скалистой долине реки Майпу, создав базу для независимого государственного бытия Чили. Бартоломе Идальго посвятил победе Сан-Мартина и Хиггинса «Патриотическое сьелито, которое составил некий гаучо Санчес, дабы воспеть дело при Майпу» (Cielito a la Acción de Maipú).

Струны верные, прошу вас, Послужите в добрый час. При Майпу, как было дело, Поведу теперь рассказ...

 — так начиналось «Патриотическое сьелито». В том же году Идальго написал «Эпиталаму дону Франсиско де Антунья» (Epitalamio a don Francisco de Antuña). В мае 1818 года Идальго переехал из Монтевидео в Буэнос-Айрес. 26 мая 1820 году Идальго женился на Хуане Кортина (Juana Cortina), уроженке Буэнос-Айреса. В 1819 г. Идальго написал ироническое «Сьелито-приветствие испанской экспедиции» (Cielito a la venida de la expedición española).

После поражения Артигаса и его эмиграции в Парагвай (сентябрь 1820 г.), Идальго опубликовал в 1821—22 гг. «Патриотические диалоги» («Diálogos patrióticos»), состоявшие из трех поэтических диалогов между пастухами-гаучо Хасинто Чано и Рамоном Контрерасом. В первом из них Идальго осуждал вражду политических партий, ослаблявших своими распрями молодые латино-американские республики; во втором — призывал народ дать достойный отпор испанским и португальским войскам; в третьем даётся описание пышных Буэнос-Айресских торжеств в мае 1822 г. От имени Рамона Контрераса, Идальго говорит о равнодушии властей к судьбам ветеранов Войны за независимость: вдовы патриотов вынуждены торговать собой, чтобы прокормить детей!.. В 1821 г. Идальго написал «Сьелито о триумфе в Лиме и Кальяо» (Cielito, Al triunfo de Lima y el Callao).

В 1822 году болезнь лёгких и собственная нищета заставляют его поселиться в бедном хуторе Морон. 22 ноября 1822 году Бартоломе Хосе Идальго умирает от туберкулёза легких. Его некролог не появился в газетах, поэт был безо всяких почестей похоронен на Моронском кладбище.

Безвременно почивший Бартоломе Идальго справедливо считается зачинателем т. н. «литературы гаучо», претворившей богатейшую устно-песенную традицию этой удивительной нации — в «книжный формат»… Поэт-солдату не суждено было дожить до судьбоносной Экспедиции Тридцати Трёх (19 апреля 1825 года), окончательно освободившей Восточную провинцию.

Благодарная память

В Монтевидео воздвигнут гранитный памятник Бартоломе Идальго, работы скульптора Рамона Бауса (Ramón Bauzá, 1899—1969).

В 1995 году Уругвайский Сенат объявил 24 августа (день рождения Бартоломе Идальго) — Днём Национального Пайядора.

Сочинения

• Marcha Oriental: Himno Oriental (1811)
• Sentimientos d’un patriota (1816)
• La libertad civil (1816)
• El Triunfo (1816)
• Marcha Nacional Oriental (1816)
• Epitalamio a don Francisco de Antuña (1818)
• Cielito patriótico que compuso un gaucho para cantar a la Acción de Maipú (1818)
• Cielito Oriental
• Cielito de la Independencia
• Cielito a la venida de la expedición española (1819)
• Un gaucho de la Guardia del Monte contesta al Manifiesto de Fernando (1820)
• Cielito patriótico del gaucho Ramón Contreras (1820)
• Diálogo patriótico interesante (1821)
• Nuevo diálogo patriótico (1821)
• Al triunfo de Lima y el Callao (1821)
• Relación de las fiestas mayas (1822)

Библиография

• Falcao Espalter M. El poeta uruguayo Bartolomé Hidalgo. (в кн.: García S. J., Panorama de la poesía gauchesca y nativista del Uruguay, Montevideo, 1941).
• Poesía gauchesca. Ed., prólogo, notas у glosario de J. L. Borges y A. Bioy Casares, t. 1—2, [Méx. — B. Aires], 1955.
• Poesía gauchesca. Biblioteca Ayacucho, Caracas, 1977.
• Tiscornia E. F. Poetas gauchescos. B. Aires, 1940 (в рус. пер., в сб.: Поэзия гаучо, сост. и предисл. З. И. Плавскина, М., 1964).
• Культура Аргентины. М., Наука, 1977.
• Лакруа Д. Эпическая поэма Пампы. Курьер ЮНЕСКО, N-о 6, 1957.
• Осповат Л. С. Традиции народного творчества в лат.-амер. поэзии эпохи борьбы за независимость. «Изв. АН СССР. ОЛЯ», 1961, т. 22.
• Рохас Рикардо История аргентинской литературы.
• Хесуальдо Артигас. — М.: Молодая гвардия, 1968. — (Жизнь замечательных людей).
• Художественное своеобразие литератур Латинской Америки. М., 1976.

Отрывок, характеризующий Идальго, Бартоломе

– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.