Рубинштейн, Ида Львовна

Ида Львовна Рубинштейн
Профессия:	артистка балета, актриса

Ида Льво́вна Рубинште́йн (21 сентября (3 октября) 1883, Харьков — 20 сентября 1960, Ванс, Франция) — российская танцовщица и актриса.

Биография

Ида Львовна Рубинштейн родилась в Харькове 21 сентября (3 октября по новому стилю) 1883 года (согласно записи в метрической книге Харьковской хоральной синагоги, попечителями которой являлись отец и дед Иды) в семье потомственного почетного гражданина Харькова Льва Рувимовича (Леона Романовича) Рубинштейна и его супруги Эрнестины Исааковны.

Семья Рубинштейн

Принадлежала к одной из богатейших семей южной России. Дед Иды, Рувим (Роман) Осипович Рубинштейн — основатель банкирского дома «Роман Рубинштейн и сыновья». Отец Иды, Лев (Леон) и его брат Адольф занимались крупнооптовой торговлей, в основном сахаром, владели четырьмя банками, тремя сахарными заводами, им принадлежал также пивоваренный завод «Новая Бавария». Семья Рубинштейнов тратила большие суммы на благотворительность, на поддержку религиозной общины, на культурное развитие Харькова. Леон и Адольф Рубинштейны были прекрасно образованными людьми, стояли у истоков харьковского отделения «Русского музыкального общества», в их домах регулярно собиралась интеллигенция Харькова. Были дружны с московской купеческой семьёй Алексеевых, в частности, с К. С. Станиславским (наст. фамилия Алексеев). Дядя Иды, Адольф Рувимович, был награждён четырьмя орденами за создание детского приюта и крупнейшей в Харькове больницы. Двоюродный брат Иды, Иосиф Адольфович Рубинштейн, был владельцем нескольких частных домов в Харькове.

Детство, юность и замужество

В 1888 г. в возрасте пяти лет потеряла мать, в 1892 г. — отца; унаследовала после его смерти его колоссальное состояние, определившее её дальнейшую жизнь. После смерти осталась на попечении дяди, Адольфа Рувимовича, после его смерти в 1894 г. переехала в Петербург, где находилась на попечении старшей (двоюродной) сестры, Софьи Адольфовны Горвиц (жены Михаила Абрамовича Горвица, 1846—1895, сына купца первой гильдии Абрама Исаевича Горвица и племянника профессора Мартына Исаевича Горвица).

Училась в петербургской частной гимназии Л. С. Таганцевой (ул. Моховая, д. 27-29) , закончив её в 1901 г. Брала уроки истории русской литературы у профессора А. Л. Погодина.

Сценическую деятельность начала 16 апреля 1904 года, выступив под псевдонимом Лидия Львовская в спектакле «Антигонa» (частный спектакль Иды Рубинштейн. Новый театр Л. Б. Яворской. Постановка Ю. Э. Озаровского) оформленном Л. Бакстом. Спектакль прошёл единственный раз, ознаменовав начало долгой совместной работы с Л. Бакстом, и был поставлен И. Л. Рубинштейн на собственные средства. Критики отметили «ученическую» игру актрисы, её «плохую дикцию, невыразительный резкий голос».

Осенью 1904 г. поступила на драматические курсы при Императорском Малом театре, закончила их в 1907 г. В 1907—1908 гг. брала частные уроки танца у М. Фокина.

В 1909 г. вышла замуж за банкира Владимира Исааковича Горовица, однако брак распался сразу после свадебного путешествия.

«Саломея» 1908 г

В 1908 г. на собственные средства И. Л. Рубинштейн подготовила постановку драмы Оскара Уайльда «Саломея» (1909) на музыку Александра Глазунова, в художественном оформлении Л. Бакста. Спектакль был заявлен (как частный спектакль И. Рубинштейн) в Михайловском театре, 3 ноября 1908 г., но не состоялся. Частично был позднее осуществлен на Вечере художественных танцев в Большом зале Петербургской консерватории, 20 декабря 1908 г., в постановке В. Э. Мейерхольда, и в хореографии Михаила Фокина. М. Фокин заинтересованно отнёсся к этой постановке Рубинштейн: «.. она представляла интересный материал, из которого я надеялся слепить особенный сценический образ». На вечере Ида Рубинштейн исполнила Танец семи покрывал, разворачивая в пластическом танце одно за другим тяжёлые парчовые покрывала. В конце танца на танцовщице оставалось платье, сшитое по эскизу Л. Бакста , украшенное рядами цветных бус.

Выступления в Русском балете Сергея Дягилева , 1909—1911 гг

В 1909—1911 выступала в Русском балете Сергея Дягилева.

2 июня 1909 г впервые выступила в составе антрепризы С. Дягилева, наряду с А. Павловой, В. Нижинским и Т. Карсавиной, в балете «Клеопатра» (музыка — А. С. Аренский, А. Танеев, Н. Римский-Корсаков, М. Глинка, А. Глазунов, М. Мусоргский, Н. Черепнин, хореография М. Фокина) в Париже, в театре Шатле. Выступала также в балете «Шахерезада» (музыка Н. Римского-Корсакова, 4 июня 1910 г., хореография М. Фокина).

Роли Клеопатры и Зобеиды были лучшими во всей сценической карьере артистки, её непревзойдённым успехом. Артистка обладала необычно высоким ростом, но её угловатая пластика и продуманно скупая жестикуляция имели успех у публики и критики, писавшей о «гибкости змеи и пластичности женщины», о «сладострастно окаменелой грации» Рубинштейн. Уникальный образ, созданный артисткой, сохранялся и в её дальнейших работах.

Собственные антрепризы, 1911—1913 гг

В 1911 г. расставшись с Дягилевым, создала собственную труппу. Её первая постановка — драма «Мученичество Святого Себастьяна» д'Аннунцио и Дебюсси, 1911), премьера которой 22 мая 1911 г. состоялась в Париже, в театре Шатле. Архиепископ Парижа был возмущён, что роль Святого Себастьяна, католического святого, написанную д’Аннунцио специально для Рубинштейн, — играла женщина, к тому же — ортодоксальная еврейка. Спектакль, и особенно игра и декламация Рубинштейн, прежде выступавшей в качестве танцовщицы, не имели успеха у публики и критики.

Критика отмечала, что г-жа Рубинштейн, в отличие от Дягилева и других успешных антрепренёров, «тратит деньги не на искусство, но лишь на саму себя».

10 июня 1912 г. в театре Шатле состоялась новая премьера труппы — драма «Саломея» по пьесе Оскара Уайльда на музыку А. Глазунова, постановка А. Санина. Рубинштейн в спектакле снова исполняла танец Саломеи, поставленный для неё М. Фокиным.

В 1912 г. А. Саниным была поставлена драма «Елена Спартанская» (Helene de Sparte, Э. Верхарн / Деодат де Северак), в оформлении Л. Бакста. Ида Рубинштейн исполняла главную роль.

На восьмом из Русских сезонов, в 1913, в театре Шатле в Париже Всеволод Мейерхольд поставил спектакль «Пизанелла, или Душистая смерть» д'Аннунцио, где она исполняла главную роль, роль куртизанки Пизанеллы. Спектакль, оформленный Бакстом, считался "самым стильным зрелищем, созданным труппой. «Безумная роскошь» …этого спектакля, стоившего 450 тысяч франков, могла показаться раздражающей и чрезмерной, но в целом пышная и пряная «Пизанелла» от начала до конца была выдержана в эстетике модерна. Д’Аннунцио исправил «ошибки» «Себастьяна» и приспособил пьесу о святой блуднице к индивидуальности Рубинштейн. Пизанелла мало говорила и часто застывала в скорбных позах, зато другие персонажи в длинных монологах бесконечно восхваляли её красоту".

Русская критика увидела в спектакле "как во всем, что делает Рубинштейн, «постановочный разврат», разложение театра, в котором все покупается и продается, торжество «бездарной, въедчивой, ядовитой кляксы дилетантского кривлянья».

В 1910-х гг. переехала жить в Париж, где приобрела особняк, оформленный также Л. Бакстом. Дружила с Сарой Бернар, Марком Шагалом, Жаном Кокто, Андре Жидом, Вацлавом Нижинским.

Собственная балетная труппа, 1928—1938 гг

В 1928 году Бронислава Нижинская собрала для постановки И. Рубинштейн (в партнёрстве с А. Вильзаком) интернациональную балетную труппу. В неё входили балетмейстеры Л. Мясин, М. Фокин, К. Йосс, художник А. Бенуа. В числе поставленных труппой сочинённые по специальному заказу произведения Онеггера («Жанна д’Арк на костре», по П. Клоделю, «Амфион», 1929; «Семирамида», 1934), М. Равеля («Болеро» 1928 , «Вальс»), Стравинским («Поцелуй феи» 1928, «Персефона») 1934, Ибером («Странствующий рыцарь»).

В составе этой труппы Ида Рубинштейн участвовала в балетных постановках. В 1933 году в труппу был приглашен М. Фокин, поставивший «Семирамиду» Онеггера, рассчитанную на декламацию Рубинштейн.

Труппа существовала до сезона 1938 года и закрылась из-за надвигающейся войны. В последний раз Рубинштейн вышла на сцену в 1938 г. в оратории Онеггера «Жанна д’Арк на костре».

Образ в искусстве

Стильный образ «декадентской дивы» Иды Рубинштейн вдохновлял многих художников — Кееса ван Донгена, Антонио де ла Гандара, Андре де Сегонзака, Леона Бакста. В 1911—1914 годах несколько её портретов написала жившая в Париже американская художница Ромейн Брукс..

В 1910 в Париже Валентин Серов попросил Иду Рубинштейн позировать ему для портрета. Вскоре после создания работа была приобретена у автора и передана в собрание Русского музея, в 1911 году экспонировалась на московской выставке «Мира искусства». Картину встретили неоднозначно: так, передвижник Илья Репин назвал её «базаром декадентщины». Валентин Серов написал свою модель в одной плоскости с фоном, создав образ напоминающий египетские фрески. Художник говорил о портрете, что его модель «смотрит в Египет». Ольга Валентиновна Серова, дочь живописца, писала в своих воспоминаниях:

«Ида Рубинштейн была совсем не так худа, как её изобразил папа, по-видимому, он сознательно её стилизовал».

— О. В. Серова. / Воспоминания о моём отце, Валентине Александровиче Серове. Л. : Искусство, 1986, с. 152.

Рубинштейн в кино

Ида Рубинштейн единственный раз снялась в кино — это был фильм «Корабль» (1921), поставленный по драме д’Аннунцио его сыном Габриэллино и Марио Ронкарони.

Последующая жизнь

В 1934 г. французское правительство наградило И. Ру­бин­штейн орденом Почетного легиона.

В 1935 г. И. Рубин­штейн получила французское гражданство.

В 1938 г, опасаясь прихода немцев, Ида Рубинштейн, как еврейка, вынужденно покинула Францию. После оккупации Франции Ида Рубинштейн жила в Лондоне, где организовала госпиталь для французских и английских солдат.

В 1945 г. вернулась во Францию.

В 1946 г. перешла из иудаизма в католицизм. Последние десять лет прожила в г. Вансе, на юге Франции, в обществе своей секретарши г-жи Ренье, и в полном одиночестве.

Интересные факты

В коллекции исторического костюма историка моды Александра Васильева находятся два платья 1930-х годов из гардероба Иды Рубинштейн.

Образ в искусстве

• [www.jssgallery.org/Other_Artists/Antonio_de_la_Gandara/Ida_Rubinstein.html Антонио де ла Гандара. Портрет Иды Рубинштейн, 1913]
• [www.jssgallery.org/Other_Artists/Romaine_Brooks/Ida_Rubinstein.htm Ромейн Брукс. Печальная Венера]
• [www.jssgallery.org/Other_Artists/Romaine_Brooks/Ida_Rubinstein2.htm Ромейн Брукс. Портрет Иды Рубинштейн, 1917]

Литература

• De Cossart M. Ida Rubinstein (1885—1960): a theatrical life. Liverpool: Liverpool UP, 1987
• Depaulis J. Ida Rubinstein: une inconnue jadis célèbre. Paris: H. Champion, 1995
• Woolf V. Dancing in the vortex: the story of Ida Rubinstein. Amsterdam: Harwood Academic; Abingdon: Marston, 2000
• Bentley T. Sisters of Salome. New Haven: Yale UP, 2002, p. 129—165

Ссылки

• [all-photo.ru/portret/photos/18335-0.jpg Фотография]
• [chtoby-pomnili.com/page.php?id=724 Ида Рубинштейн] на Библиографическом ресурсе «Чтобы помнили»
• [www.classicalmusicnews.ru/articles/ida-rubinstein/ Michael R. Evans. Ида Рубинштейн.]

Отрывок, характеризующий Рубинштейн, Ида Львовна

Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]