Идеация (философия)

Идеация (альтернативные термины: эйдетическая интуиция, категориальное созерцание, созерцание сущности) — понятие феноменологии Э. Гуссерля, означающее непосредственное усмотрение, созерцание сущности.

Учение об идеальном и возможности его непосредственного созерцания (идеации) является одной из основ философии Гуссерля.

Сущности

Бытие не сводится к реальному бытию: есть реальные, а есть идеальные предметы; есть факты, а есть истины. Бытие сущностей (значений) — не реальное бытие, и всё же бытие. Явление, взятое не как единичный факт, а как таковое, не имеет природы — оно имеет сущность, усвояемую в непосредственном созерцании (идеации). Сущность (значение) — видовой (идеальный) предмет, в противоположность индивидуальному (реальному). Сущности (идеальное) вневременны; суждения о них всеобщи, необходимы, аподиктичны.

Предметные сущности и значения

Сущности делятся на предметные сущности (сущности вещей, положений дел и т. п.) и значения (сущности слов и выражений). Таким образом, значение слова или выражения — частный случай сущности.

Примером предметной сущности может служить красный цвет рассматриваемой вещи, взятый не как цвет этой вещи, находящийся здесь и сейчас, в пространстве передо мной, а как вечный образец, лишь примером, случаем которого является этот наблюдаемый мною цвет. Если мы рассматриваем красный цвет данного шара реально — он воспринимается в конкретных нюансах — перепадах освещённости и т. п.; взятый как сущность, он воспринимается как равномерный — «красный цвет» как таковой, сам по себе, существующий вне времени и пространства.

Примером значения является, например, число 5 — «идеальный вид, имеющий в известных актах счисления свои единичные случаи, подобно тому, например, как красное — как вид цвета — относится к актам восприятия красного». Идеально всякое суждение как таковое (например, «2х2=4» — взятое не как это конкретное суждение, а как тождественное во всяком таком суждении).

«Чтó есть „значение“, это может быть дано нам так же непосредственно, как дано нам то, чтó есть цвет и звук. Оно не поддается дальнейшим определениям, оно есть дескриптивно предельное. Всякий раз, когда мы осуществляем или понимаем выражение, оно означает для нас нечто, мы в действительности осознаём его смысл. Этот акт понимания, акт придания значения, акт осуществления смысла не есть акт слышания звучания слова или акт переживания какого-либо одновременно приходящего образа фантазии. И точно так же, как нам с очевидностью даны феноменологические различия между являющимися звуками, нам даны и различия между значениями».

— Гуссерль Э. Логические исследования. Т. 2. II, § 31

Эйдетические единичности и роды сущностей

Есть эйдетические единичности и, с другой стороны, наивысшие роды сущностей, а между ними промежуточные стадии. Любое конкретное переживание имеет сущность. Взятое во всей своей конкретности, но лишённое индивидуальности, ставшее образцом, взятое как самотождественная сущность, могущая быть повторенной, оно становится идеальным. Каждый звук, каждая материальная вещь обладают определённой «сущностной устроенностью», — это эйдетические единичности. Но и «звук», «материальная вещь», «цвет», «восприятие» как таковые также являются сущностями. В области формальных сущностей «„значение вообще“ есть наивысший род, а всякая определенная форма предложения, всякая определенная форма члена предложения, есть эйдетическая единичность, предложение вообще — опосредующий род. Точно так же и численность вообще есть наивысший род. А „два“, „три“ и т. д. суть низшие дифференции, или же эйдетические единичности такового».

Идеальность сущностей не нормативна

Идеальность сущностей «не имеет смысла нормативной идеальности, как будто бы речь идет об идеале полноты, об идеальном предельном значении, которое противопоставляется отдельным случаям своей более или менее детальной реализации». Это не недостижимый в действительности «идеал» Канта, а непосредственно созерцаемая идеальность вида.

Науки о сущностях

Науки о сущностях (об идеальном) — «чистая логика, чистая математика, чистое учение о времени, о пространстве, о движении и т. д.». Так, в математических «аксиомах выражаются чистые сущностные взаимосвязи — без малейшего сополагания опытных фактов»). Эти эйдетические науки независимы от наук о фактах; последние же, напротив, имеют эйдетический фундамент (каждая свой: например, у естественных наук — «эйдетическая наука о физической природе вообще (онтология природы)», а также геометрия — «онтологическая дисциплина, сопряженная с… пространственной формой» вещности). В первом томе «Логических исследований» Гуссерль критикует психологизм и отстаивает самостоятельность логики, предметом которой являются идеальные объекты.

Ошибки в понимании идеального

Гуссерль рассматривает распространённые в истории философии ошибки в понимании истинной природы идеального. Общее (сущности, идеальные виды), — говорит он, — не существует реально ни в мышлении (психологическое гипостазирование общего — Локк), ни вне мышления — в божественном разуме (метафизическое гипостазирование общего — Платон). Общее не есть ни часть мышления как реального психического процесса, ни нечто реально существующее вне мышления. Вне мышления реального существования быть не может, но это не означает, что общее должно находиться в мышлении, — ведь бытие не сводится к реальному бытию. Третьей ошибкой Гуссерль называет отрицание общего (номинализм): общее понимается здесь как продукт внимания (Беркли, Милль), репрезентации (Беркли).

Созерцание сущностей (идеация)

Идеация — непосредственное усмотрение, созерцание сущностей.

В нормальной, естественной установке мы сознаём предмет психического акта, а не его сущность (например, не красный цвет как сущность, а этот конкретный наблюдаемый красный цвет; не значение суждения, а то, о чём в нём судится, описываемое им положение дел). В идеации же мы в рефлексии оглядываемся на сам акт (например, восприятие или высказывание) и направляем взор на составляющую его вневременную сущность (значение).

Это осознание сущности, значения (идеация) не есть некая искусственная операция; оно происходит, например, при всяком логическом выводе, когда обязательно осознаётся значение (содержание) каждой посылки (например, что S есть P). При этом понимание слова ещё не означает схватывания его значения. Задача состоит в том, чтобы от «просто слов» («которые оживлены только достаточно удаленными, расплывчатыми, несобственными — если вообще какими-либо — созерцаниями») с их расплывчатыми, изменчивыми значениями, несущими эквивокации, «вернуться к „самим вещам“» — к разделению смешанных в слове понятий и к фиксации твёрдых значений «в их устойчивой тождественности». «…Можно получить логически элементарные понятия, которые как раз не что иное, как идеальное схватывание первичных различий значений».

Вот пример усмотрения сущности «вещь»:

«…Мы исходим из словесного, возможно, что и целиком темного представления „вещь“ — из того самого, какое у нас только, вот сейчас, имеется. Свободно и независимо мы порождаем наглядные представления такой „вещи“-вообще и уясняем себе расплывчатый смысл слова. Поскольку же речь идет о „всеобщем представлении“, то мы должны действовать, опираясь на пример. Мы порождаем произвольные созерцания фантазии вещей — пусть то будут вольные созерцания крылатых коней, белых ворон, златых гор и т. п.; и все это тоже были бы вещи, и представления таковых служат целям экземплификации не хуже вещей действительного опыта. На таких примерах, совершая идеацию, мы с интуитивной ясностью схватываем сущность „вещь“ — субъект всеобще ограничиваемых ноэматических определений».

— Гуссерль Э. Идеи I. § 149

Идеация осуществляется с помощью варьирования. Вот как происходит, например, усмотрение сущности «восприятие»:

«Исходя из отдельного восприятия этого стола, мы варьируем предмет восприятия — стол — совершенно произвольно, но все же так, чтобы удержать восприятие как восприятие некоего — какого угодно — предмета, начиная, к примеру, с того, что совершенно произвольно воображаем его форму, цвет и т. д., сохраняя тождественным лишь воспринимаемое явление. Другими словами, воздерживаясь от полагания бытийной значимости факта этого восприятия, мы превращаем его в чистую возможность, наряду с другими совершенно произвольными чистыми возможностями, — но чистыми возможностями восприятия. […] Полученный таким образом всеобщий тип „восприятие“ висит, так сказать, в воздухе — в воздухе абсолютно чистых возможностей воображения. Освобожденный от всякой фактичности, он стал эйдосом восприятия, идеальный объём которого составляют все idealiter возможные восприятия как чистые возможности воображения».

— Гуссерль Э. Картезианские размышления. СПб.: Наука, 2001. С. 153–157

Материалом для идеации может быть как живой опыт (восприятия), так и воображение.

На примере предметных сущностей Гуссерль показывает, что никакое количество созерцаний-примеров не позволит схватить сущность адекватно, во всей её полноте, возможно лишь безграничное приближение.

Значение как вид и выраженное значение

Следует различать «значение „в себе“» (значение как идеальный вид, сущность) и выраженное значение. Выраженное значение — это сущность, осуществлённая «в человеческой душевной жизни», воплощённая в понятии, привязанная к знаку, то есть значение выражения. Сама же сущность — это «то, что может получить „выражение“ через значение…». (Ср. аналогичное различение между идеей самой по себе и в мышлении (слове, понятии) у Платона.)

«…Значение, в котором мыслится вид, и его предмет, сам вид, не есть одно и то же. Точно так же, как в области индивидуального мы проводили различие, например, между самим Бисмарком и представлениями о нём, скажем, [в предложении] Бисмарк — величайший немецкий государственный деятель и т. д., так же мы в области видового проводим, например, различие между самим числом 4 и представлениями (то есть значениями), которые имеют 4 в качестве предмета, как например, [в предложении] число 4 — это второе четное число в ряду чисел и т. д. Таким образом, всеобщность, которую мы мыслим, не растворяется во всеобщности значений, в которых мы её мыслим».

— Гуссерль Э. Логические исследования. Т. 2. I, § 33

Для сущностей «быть мыслимыми или выраженными — случайные обстоятельства». Не всякая сущность имеется выраженной в человеческих понятиях или хотя бы доступной для человека — «из-за ограниченности человеческих познавательных сил».

Материальные и формальные сущности

Помимо обыкновенных, наполненных содержанием материальных сущностей, существуют формальные сущности — хотя и сущности, но совершенно «пустые», — формы, подходящие ко всем возможным сущностям, предписывающие им законы. Формальные сущности (в том числе такие «модификации пустого нечто», как формулы силлогистики, арифметики, порядковые числа и т. п.) — предмет чистой логики.

Формальные сущности делятся на:

а) «предмет вообще» (чистые (формальные) предметные категории): нечто, предмет, свойство, положение дел, отношение, тождество, единство, множество, совокупность, соединение, количество, порядок, порядковое числительное, целое, часть, величина и т. д. — которые «группируются вокруг пустой идеи нечто, или предмета вообще»;

б) «значение вообще» (категории значения): виды предложений и их членов (понятие, утверждение; субъект, предикат, основание и следствие, конъюнкция, дизъюнкция, условная связь, умозаключение и т. д.).

Литература

• Гуссерль Э. [www.lib.vsu.ru/elib/philosophy/b22055/part1.htm Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. Т. 1.] [kosilova.textdriven.com/narod/studia/h1.htm ] (недоступная ссылка с 12-05-2013 (4001 день)) М.: ДИК, 1999. Раздел I.
• Гуссерль Э. Логические исследования. Т. 2. М.: ДИК, 2001.

Ссылки

• Статья [lebenswelt.narod.ru/d_ideat.htm «Идеация / Созерцание сущности»] из «Феноменологического словаря» И. С. Шкуратова

Отрывок, характеризующий Идеация (философия)

«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»